ДРЕВО ЖИЗНИ

Древо Жизни

Лето, время отпусков, москвичи разъезжаются, перебираются на пригородные дачи, и — очередь, загибающаяся вокруг ограды Пушкинского музея. «Москва гудит...» И для Москвы это действительно событие. Казалось бы, совсем другой мир. Мегаполис, высотки, грохочущий транспорт, компьютеры и интернет в каждой квартире и в каждом офисе, — вокруг, в домах и на улицах слишком много железа, «железный век»… И — прекрасные дамы в парчовых нарядах, полные изящества и невыразимой прелести, ангелы и посланники Любви, вдохновляющие странников духа и поэтов, атмосфера возвышенных и благородных чувств и отношений, рыцари...

Что ж. Во времена рыцарей тоже было слишком много железа...

С чего все начиналось? С того же, что происходит и в наше время, и происходило, наверное, во все времена. С противоречия между живой человеческой душой и мертвенной, фальшивой обстановкой. В 1848 году в викторианской Англии трое еще совсем юных, но очень талантливых художников объединились и назвали себя «прерафаэлитами». Странное название. Может, даже и не они его придумали. Но факт, что им виделся фальшивым даже Рафаэль, не говоря о Рубенсе. Они искали другого. И они были искренни. Имена этих художников: Данте Габриэль Россетти, Уильям Холман Хант и Джон Эверетт Миллес. Они назвали свой союз Братством, действительно будучи братьями по духу. Вот «декларация» этого Братства:

«1. Иметь оригинальные идеи.

2.Внимательно изучать природу, чтобы уметь ее выразить.

3.Любить в искусстве прошлого все серьезное, прямое и искреннее и, наоборот, отбрасывать все банальное, самодовольное и рутинное.

4.Самое главное, создавать абсолютно прекрасные картины и скульптуры».

Что это, юношеский максимализм? Но убедительность творчества этих молодых людей доказывает обратное и заставляет задуматься. Они умеют реально воплотить свой идеал.

Отклик был, эти картины не могли оставить равнодушными. Они будоражили, они были непривычны, хоть сами художники обращались к духу и стилю прошлого, так, как они его понимали, видя в прошлом нечто более чистое и правдивое, чем окружающая их современность. Картины вызывали споры, осуждение и даже скандалы. Хоть вся эта «война мнений» как-то не вяжется с обликом самих картин, тяготеющих к безусловной, вечной красоте, как формы, так и духа, и исполненных с безукоризненным мастерством. Тем не менее. Картины оказались не понятыми большинством. Ибо у большинства «замылился глаз» в окружении привычной пошлости. Само название «Братство прерафаэлитов» звучало странно и как-то религиозно. Данте Габриэля Россетти торжественно провозгласили «великим священником этой ретроградной школы». В глазах прагматичных «реалистов», превозносящих технический прогресс, это был совсем не комплимент.

Данте Габриэль Россетти. Душа и вдохновитель Братства. Он был поэтом. Поэтом в самом широком смысле этого слова. Поэт служит Любви и Всевышнему и беседует с ангелами. И у него была Любовь, ведущая на Небеса подобно дантовской Беатриче. Кто знает, какой была Беатриче. Известно только, что она рано покинула этот мир. И Данте следовал за ней — в духе. И у Россетти тоже была Беатриче, — его возлюбленная, Элизабет Сидделл. И она тоже рано покинула этот мир. Но еще до ухода своей Лиззи Данте Габриэль Россетти видел в собственной судьбе отражение судьбы Данте. Само имя его было рамой для этого зеркала.

«Она сказала: «Знаю я —

Ко мне придет он сам,

Я ль не молилась в небесах,

И он молился там,

А две молитвы не пустяк,

Чего ж бояться нам?..»

О чем идет речь в этом раннем стихотворении Россетти, озаглавленном «Небесная подруга»? — О смерти. О разлуке и воссоединении на Небесах.

Но пока еще смерть остается только туманным ангелом в далекой дымке, манящим смутной надеждой. Пока еще надо многое совершить. И то, что было совершено, было совершено на грани. На грани какого-то неземного совершенства, облеченного в земную, конкретную и осязаемую плоть и утончившего эту плоть до состояния чистой Красоты. Картины прерафаэлитов очень подробны. В них нет ничего случайного и нет ни малейшей небрежности. Они не абстрактны, не отвлеченны и не обобщенны. Они реальны, как реальна земная природа, земные люди, земная явь. И в них нет ничего, что не было бы увидено на этой земле, но увидено глазами духа и души. Так видеть земное — значит видеть в земном Небо. «Так значит, земля может быть такой...»

Несколько позднее к Братству прерафаэлитов примкнуло еще несколько художников, в том числе Уильям Моррис. Моррис написал не много станковых картин. Но он был мастером. Мастером почти в значении средневековых мастеров, создававших профессиональные гильдии, почти в значении мастеров — маэстро — Возрождения, работавших вместе с учениками и подмастерьями в своих мастерских-боттегах. «Моррис, Маршалл, Фолкнер и К», — так называлась «боттега» Уильяма Морриса, бывшая предприятием по производству мебели, витражей, ковров и прочих предметов дизайна, интерьера и прикладного искусства. И это тоже было искусство. Высокое искусство. Ибо там царил возвышенный дух и смиренная скромность, преображавшие в неповторимые ценности простые предметы обихода. Работники мастерской Морриса не думали, что они «расточают свой талант и силы на вещи ничтожные», но радовались тому, что и таким способом можно украсить, обогатить и возвысить мир. В мастерских Морриса работали и жены художников-прерафаэлитов. Они могли ткать ковры или расписывать шкатулки и мебель. В мастерских Морриса работала Элизабет Сидделл.

Элизабет Сидделл тоже рисовала. Небольшие, не совсем проработанные технически картины, задумчивые и будто слегка колеблющиеся, как невоплотившаяся мечта. Может, и вправду эта жизнь была не совсем воплотившейся, колеблющейся, хрупкой и болезненной, и в своей слабости — трагичной. Цветок отцвел раньше времени, когда вокруг полыхало летнее цветенье, но, может, то был не летний цветок… Хоть «Офелию», увлекаемую течением реки, осыпали цветы всех времен года...

Лиззи ушла. И Данте Габриэль Россетти оказался не так силен, как Данте Алигьери. Он не имел сил странствовать и писать «Божественную Комедию», он не имел сил даже жить. Его стали угнетать депрессии. Он думал о смерти, это длилось годы. Так в его жизни появилась Прозерпина.

Прозерпину звали Джейн Моррис, она была женой Уильяма Морриса, и ее муж очень любил ее. Моррис даже написал картину, что было ему не свойственно, назвал свою Джейн Гвиневерой и Прекрасной Изольдой, и подписал: «Я не умею Вас нарисовать, но я Вас люблю». Но Уильям Моррис понял, что Данте Габриэлю Россетти нужна Прозерпина. В том подземном царстве, куда спустился Данте, ему нужна Прозерпина. Даже не Беатриче, знающая дорогу на Небеса. И Моррис не препятствовал своей жене общаться со своим другом.

Переплетение дружбы, любви и смерти… Страдание и надежда, уже не земная надежда… «Зачем я пришел в этот мир?..» Такие души приходят в мир, принося свое глубочайшее, сокровеннейшее сокровище. Такие души оставляют земле живое и вечное, но сами умирают. Такие души знают, что будут страдать на этой земле...

Эдвард Бёрн-Джонс. Россетти в свое время немного учил его живописи. «Под картиной я подразумеваю красивую романтическую мечту о том, чего никогда не было и никогда не будет, что освещено самым прекрасным светом и находится в таком месте, которое нельзя ни найти, ни вспомнить, а можно только лишь желать...» Это его слова. Должно быть, ему было достаточно воплотить свою мечту в картине, он был тонок и чуток, как все прерафаэлиты, но гармоничен почти как мастера Возрождения, и такого разлада и трагизма, как в душе Россетти, такого надлома в его душе не было. Он был другой, но он был таким же живым. Он был таким же романтиком, он создавал прекрасный несбыточный мир, ибо все же к картинам прерафаэлитов не подходит слово «грёза». Это не греза, греза туманна и эфемерна. Это был именно мир, в котором они жили, и в котором действительно можно жить. «Чего никогда не было и никогда не будет...»

Да, этого никогда не было и никогда не будет. И все-таки это было. Как были рыцари, вынужденные облачиться в железо, но доспехи стали их символом, символом подвига и доблести. Ибо в груди у них было живое, любящее и чистое сердце. И души их освятили «железный век»...

И в наш «железный век» обычные люди, москвичи, утомленные сидением в офисах и беганием по магазинам, ездой в метро и в транспорте вдоль и поперек мегаполиса потянулись в музей, ибо почувствовали что-то живое. И почувствовали, как оживает их собственная душа. Душа, угнетенная доспехом «успешности», уставшая от безжизненного железа компьютера. Душа, забывшая о том, как она выглядит, и вдруг увидевшая себя. И после выставки москвичи, обычные люди стали видеть в прохожих лицах лица героев этих картин...

Ведь это война. Война, что длится во все времена истории человечества и неизвестно когда закончится. Это война живого и мертвого, ростка и асфальта. Росток будет пробиваться, он может погибнуть и он погибнет, но он жив. Но асфальт был и останется мертв.