Аллея

Ветер безуспешно пытается погонять по земле отсыревшую и слипшуюся пластами листву, а я думаю, что, наверно, противоестественно желать смерти человеку, которого называешь любимым. Ведь любовь, если верить тому же Евангелию, милосердствует, долготерпит и не ищет своего. Что там еще? Все покрывает, всему верит, все переносит… И, самое главное, не мыслит зла. А я медленно бреду по сырой, занесенной опавшими листьями аллее, и думаю, что, наверно, мне было бы легче, если бы ты умер. У меня тогда было бы полное право плакать и горевать, и никто не нес бы отшлифованную до блеска поколениями лучших подружек чушь, что ты не достоин моих слез и моих чувств.

Тогда у меня было бы право, пусть и сомнительное, желать и собственной смерти, и романтично убивать свой организм никотином, кофеином, хроническим недосыпом и совершенным отсутствием аппетита. Сейчас же эти опции мне недоступны, потому что я должна ходить с гордо поднятой головой и невозмутимой улыбкой на лице, ибо не дай Бог кто-то надумает меня жалеть или, того хуже, насмехаться.

Все это я понимаю. Ты ведь уже спрашивал однажды, всегда ли я думаю о последствиях своих поступков, и я тогда уверенно ответила, что да, всегда. И сейчас, когда мне хочется поползти за тобой на четвереньках, и, скуля сквозь слезы, выпрашивать хоть немного любви и ласки, я включаю трезвый рассудок и убеждаю глупое сердце, что в этом случае ты разом перестанешь меня и любить, и уважать, и легче ему от этого точно не станет. Неразумная часть души, давно приученная слушаться здравого смысла, испуганно, но неохотно, затыкается, и я боюсь, что это только временно.

А где-то год или два назад — не помню, всегда были проблемы с ориентацией во времени! — на этой же аллее встретила парочку, бурно выяснявшую отношения. Хотя, именно сами отношения они к тому времени неблагополучно выяснили, и теперь парень решительным шагом уходил по заснеженной тогда аллее. Девушка, всхлипывая, шла за ним и уговаривала вместе пойти куда-то. Поравнявшись со мной, она стала всхлипывать громче, и голос стал еще жалобнее. Меня передернуло, и я впервые подумала, что никогда не стану так унижаться и выпрашивать сочувствие, причем не только у мужчины, но и у совершенно постороннего человека. Что ж, вот жизнь и подкинула мне такую возможность, дескать, прояви себя во всем блеске чувства собственного достоинства. И я думаю, что, если уж ничего не вышло, то нужно сделать так, чтобы ты не вспоминал меня с жалостью и брезгливостью. Теперь я не плачу даже дома, и даже под одеялом, будто ты можешь это увидеть. Или же тебе удалось-таки ядовитым своим сарказмом вытравить из моей души всякую сопливую сентиментальность.

Наверно, я стала сильной и ученик превзошел учителя, а ты наступил на собственные грабли, которые всегда с удовольствием и любопытством подставлял другим. Разве не ты говорил мне, что испытывать чувства есть разлагающая слабость для человека разумного, и с этим нужно бороться? Увы, бороться с чувствами — это как биться головой об стену: все вокруг пугаются, а больно-то все равно тебе. Но я заглядываю тебе в рот, ты для меня — Бог сейчас, и я хочу видеть одобрение в твоих глазах. И однажды, когда мне особенно больно от твоей холодности и выставленного напоказ равнодушия, я вдруг понимаю, что бороться-то с чувствами нельзя, но их вполне можно контролировать. И даже управлять ими по своему желанию.

И когда я почти осознанно причиняю тебе боль, то не чувствую ничего, кроме любопытства и желания увидеть хоть что-то живое в твоих глазах. С непростительной нежностью, которую, по твоим словам, я вызываю в тебе, ты уже научился справляться, но удара ты, привычный к моей преданной покорности, от меня не ждешь. Поэтому в твоих растерянных глазах мелькает сначала неверие, а потом какая-то непосредственная детская обида и… боль. Боль, которая меня завораживает, которой мне хочется насладиться, потому что это то немногое живое, что я могу получить от тебя с тех пор, как ты запретил себе меня любить. Наверно, именно так любовь и переходит в ненависть.

Впрочем, ты и сейчас быстро берешь себя в руки. А спустя несколько дней ровным голосом сообщаешь мне о своей болезни.

Нет, это лечится, если взяться лечить вовремя.

Нет, у тебя все есть, тебе ничего не нужно.

Нет, тебе не нужна помощь, друзья помогут во всем.

А ты не волнуйся так, все будет хорошо.

А я понимаю, что хорошо не будет. Не у нас с тобой, по крайней мере. Потому, что когда ты будешь лежать с очередным приступом боли, кто-то другой будет приносить тебе воду и таблетки. Этот же другой отвезет тебя в больницу и будет шутить с тобой накануне операции, таким образом поддерживая и подбадривая. И после нее тоже. И это буду не я. И я отчетливо понимаю, что, если ты умрешь, мне будет легче. И это даже не синдром Отелло, ревновать тебя не к кому, если только к музыке, которая для тебя не смысл жизни, а непосредственное выражение твоей сути. Но это глупо. Я бы даже не пришла на похороны, мотивируя это тем, что не желаю видеть тебя мертвым.

Дома тепло и темно. Уютный домашний запах бьет в голову, как крепкий алкоголь, и я несколько минут стою неподвижно у двери, привыкая к этому ощущению. Становится спокойно и даже легко, как морозным утром. Уроки твои не прошли даром. Что-то во мне сначала сгорело, а потом застыло, потому-то на пепелище и не может больше ничего прорасти. Может, когда-нибудь потом.

Все будет хорошо. Прямо с завтрашнего дня. Я больше не стану мешать тебе бороться со своими ветряными мельницами, ведь ты так счастлив в этой своей борьбе. Ты еще найдешь того, кто снова подарит тебе возможность доказывать свою правоту. А я, наверное, все-таки тебя люблю, и не собираюсь с этим бороться.