Мирный край

Зачем я полез в эти каменоломни? Что такое нужное я собирался искать под землёй, какие такие сокровища духа и шедевры искусства? Нет мне ответа. Там ведь даже не бывает ничего приятно съедобного, и для алхимии ничего нет. Сонный мох только, пожалуй. Но разве же я могу не пойти по заброшенной дороге, а потом не полезть в заброшенную шахту? Нет, не могу, у меня привычка лезть куда не надо сформировалась…Давно, в общем, сформировалась. Неважно. В итоге я топчусь в тесном низком проходе и отмахиваюсь кинжалом от непонятно чего, а непонятно что делает всё, чтобы меня не было, в живых не было. На данный момент мы с моим оппонентом имеем пат, оно бьёт мне в организм — я парирую, мне организма жалко, я пробиваю через сплетение тонких крепких конечностей в то, что считаю уязвимыми местами — оно пренебрегает, не уязвимые места, видимо. Долго эти танцы в подземных чертогах длить мне не хочется. Посему я неуклонно и твёрдо иду к выходу, спиной вперёд. Кто ты, неведомый мне персонаж, откуда ты? Не отвечает. Это не мой клиент, но, конечно же, присутствует в нём та самая сила, с которой я обычно имею конфликт. Её где-то половина, а вторая… насекомое, что ли? Я таких жуков не знаю. Делаю финт кинжалом, бью шипом торча в то, что решил считать головой, как и ожидалось — без результата. Дневной свет за спиной, там ещё где-то балочка низкая была, в полуприседе пячусь на волю. Оп, чудное сплетение двух природ, животной и мира духов, за мной выходить не хочет, может оно и к лучшему. Постояло метрах в двух от выхода, освещённое лучами заходящего солнца и бесшумно кануло в тени, даже лапкой на прощание не помахало, нелюдь, что с неё взять.

Что я собираюсь делать? Явно не набраться сил и снова лезть под землю, там конечно весело и славно, но я воздержусь. Опись местных опасных чудес мне составлять неохота, трофеи, вроде голов чудовищ, я не собираю, местных жителей защищать не подряжался, я вообще таких подрядов не беру, никаких не беру. Пожевать бы чего-нибудь, приготовленного не мной и беседы побеседовать. Деревня тут должна быть, на Юге всегда есть поблизости деревня, дома можно хоть всю жизнь колобродить, не увидев и следа человека, здесь не так, везде видны результаты работы человеческих рук, обычно кривых. А вот и тропинка. Интересно, зачем сюда ходить, и часто ходить, свежехоженая тропа-то? Осликов по ней гоняют, судя по следам разным, один след даже к сапогу прилип, оттирать пришлось. Огляделся, посмотрел куда тропа направлена, понятно, каменоломню бросили, а камень, напиленный уже на небольшие блоки, не вывезли. Местные его и таскают, ну и ветер им в парус. Главное, чтобы там, куда я по тропе приду, была траттория. Даже приблизительно понятно, почему мой недавний знакомец не мешает никому, камень сложен снаружи, в шахту крестьяне могли и не заглядывать, ничего там для крестьянина нужного нет, не серебро добывали, ракушечник, а наружу это существо не хочет выходить. Почему — другой вопрос. Солнце скоро сядет. Пойду я по этой тропе к горячему мясу, виноградной водке и радости человеческого общения. Вперёд, мои ноги, не споткнитесь.

Хорошо сижу, всё как мыслилось, мясо тушёное с луком, чесноком и морковью, кружка с произведением местной винокурни, хорошим, надо признать, произведением, трубка. Глаз мой радует весёлая молодая служанка, глядя на которую понимаешь — не голодают здесь, совсем никогда не голодали и не собираются, даже в пост. Душу мне греет большая картина на стене напротив, не поучительная, а из разряда торжественных: "Пётр и Иоанн возводят Симона на папский престол". Очень художественная картина, все персонажи подписаны, крупными буквами. Чтобы сомнений не было, иначе не очень понятно, кто там, предположим, человек, а кто там, предположим, тополь пирамидальный. Чёрная пушистая кошка дремлет у меня на коленях, тоже, кстати, не изнурённая воздержанием от пищи, ей даже не интересно, что это я там ем. Это хорошо, надо заметить, что она незнакомым доверяет, значит дурной злобы в деревенской харчевне не бывает. А для полного счастья, в собеседники мне попался местный аптекарь, парень молодой, думающий, любознательный и уже изрядно пьяный. Не в лоскуты, но и не навеселе. Когда на его вежливый вопрос о моём имени, я ответил, что зовут меня Гудмундур Сигурьонсон, он справедливо решил, что обращения "синьор" с меня будет довольно, а я называл его запросто — Джепетто. Говорили мы о науке.

— Мандрагору я, синьор, покупаю по десять за корень.

— Серебра?

— Да.

— Дорого, если будешь сам собирать — будет дешевле, на десять серебряных.

— Монахи запрещают самим собирать, и выращивать тоже запрещено, говорят, опасно.

— Кто спорит, жизнь вообще вещь опасная. А покупаешь ты, понятно, у монахов.

— Да. Недавно прикупил пять штук.

— Зачем столько? Девки у вас красивые, смелые, без приворотов обойдутся.

— Attonitus aqua варить.

— Для кого это ты, Джепетто, собрался столько варить? Это слону много будет, даже пяти слонам.

— Впрок. На год вперёд…

Опаньки, а что это мы дёрнулись? А почему у нас глазоньки забегали? Явно ведь сболтнул спьяну. Тёмная какая-то история, прохожих путников они тут что ли одурманивают, грабят, а потом съедают? Вон какие у всех щёки, ушей не видно, явно на путешественниках нагуляли. Ладно, не мне менять местные обычаи и добрые традиции, со мной этот фокус не пройдёт и ладно. Мне другое надо, мне посмотреть кое-что хочется, и мандрагора мне нужна.

— Продай мне корешок, дам двадцать.

Успокоился. Задумался.

— Нет, синьор, я в город вскорости не собираюсь, пять — это мера, а варить мне завтра, зайдите в городе в резиденцию, там и купите.

Ага, сейчас, туда мотаться, потом обратно, да и не продадут мне монахи, патента нет, они мне скорей организуют медленное весёлое следствие, с быстрым печальным концом. Я достал кошель, из него маленькую коробочку, из маленькой коробочки — маааленький кристалл. У работника пестика и ступки аж дыхание перехватило.

— Добавишь чуток порошка из этого, и нужно будет положить только три штучки, давай меняться, я тебе эту безделицу, а ты мне корень и двадцать золотых.

— Пятнадцать.

— Двадцать пять.

— Я понял, синьор, сейчас всё принесу. Значит двадцать?

— Уже тридцать, и мне кажется, что скоро будет пятьдесят.

— Синьооор… Я всё понял, бегу.

Вот и умница. Ой, кошечка проснулась, а давай я тебе, кошечка, за ушком почешу, мур-мур-мур.

От деревни я ушёл на приличное расстояние, собственно, вернулся уже знакомой тропой, ведущей к каменоломне, только в горку к самой шахте карабкаться не стал, ночь хоть и лунная, светлая, а навернуться можно совершенно свободно. Развёл костёр из собранных по пути сучьев, достал малый котелок, отмерил в него что нужно из своих запасов, настрогал кинжалом мандрагоры, налил воды из фляги, всё, можно ставить на огонь. Достал трубку, сел на расстеленное одеяло и занялся делом, то есть начал прихлёбывать из глиняной бутыли купленное в траттории крепкое и наблюдать движение светил. Когда отвар выкипит наполовину, нужно будет снять котелок с огня и плеснуть в него, не скупясь, этого славного напитка, надёжней настоится. Да и пить приятней будет, дрянь ведь фантастическая. Вся моя алхимия на вкус не очень, боевой вообще клопов морить можно, и накипь с медной посуды снимать. Стараюсь.

А богато местные селяне живут, и трактир посетить могут себе позволить, и одежду хорошей городской ткани, и доброй работы длинные ножи на поясе, некоторые, похоже, даже от Людей Стали. На человека с полуторным мечом за спиной, хоть и укрытым в чехле, смотрят спокойно, понимают, что одиночку всяко сами завалят, если тот чудесить начнёт, а не начнёт — добро пожаловать. Тихий тучный край. Осень, опять же, урожай собран, живи и радуйся. Мне же, по моему обыкновению, приспичило вглядываться в эти земли пристальным необычным способом. Меня кто-нибудь просил? Меня никто не просил. Смутила меня фаланга-переросток, нужно было её сразу забыть, дескать, мы странно встретились и странно разошлись. Нет, начал о ней размышлять. Зря меня думать научили, определённо зря, теперь маюсь. Ладно, скоро будет готово зелье, не выливать же.

Ох как всё здесь плохо. Ничего из того что я увидел мне не понравилось, вся долина, оказывается, полна чем то похожим на уже виденную мной тварь, несколько десятков. И есть у этого безобразия центр. И в место где он находится, мне сейчас идти. Зачем я это затеял? Хотя, конечно, что-то новенькое я увидел, что-то неправильненькое. Я знаю что там, в центре этой паутины, но оно обычно пробивается не так и столько рук себе не отращивает. Совсем всё неправильно, монастырей тут, конечно, поблизости нет, в такой поблизости, чтобы случайно Видящие наткнулись, или какому-нибудь Библиотекарю в голову пришло проверить место, где люди пропадают. Мало ли гиблых мест на земле, земля сама сплошное гиблое место, никто ещё на ней не выжил. Хотя кое-кто пытается. Неважно. Пойду, на месте посмотрю, меч из чехла достану и пойду. Что особенно вдохновляет, так это то, какой путь мне предстоит. Сначала кустарник какой-то, очень колючий на вид, за ним мне мерещится речушка, мелкая, но явно холодная и мокрая, а потом лесок, куда мне и надо. Некрасивый низенький корявый лесочек, смотреть на него не хочется, не то что ночью по нему бродить. Не ходят так на подвиг великие герои — мокрые по пояс, после перехода вброд безымянных ручейков, спотыкаясь в темноте, цепляясь за колючки. Да ещё и чёрт знает где, на окраине всего. Видимо я не великий герой. Выкурю-ка я трубочку, да хлебну из бутылочки, мне ещё сейчас свои пилюли принимать. Невкусные.

Стою я перед алтарным столбом, смотрю на привязанную к нему девчонку и понимаю что холодно мне, мокро мне и тоскливо, опять же мне. А девчонке уже всё равно, и было всё равно прежде, чем я добил её кинжалом в сердце, не было уже никакой девчонки, так, кусок мяса, дышит, мычит, и смотрит в никуда. Я, конечно, понимал, что в центре увиденной мной во сне картины не сильно благостно, но не жертвенник же. Ладно, нужно закончить, раз начал. Достаю меч, невольно любуюсь волнистым лезвием со сложным узором, из пяти металлов ковали, не шутка. Начинаю идти по спирали от края площадки к центру, рассекая мечом видимые только мне нити, наговор прижигает их обрубки, у алтаря вгоняю клинок в землю по рукоять, не встречая сопротивления земли, значит, угадал с точкой, тут я молодец, конечно, сам собой любуюсь. Жертвенник с жертвой рассыпается в пыль. Всё. Сейчас по всей долине в норах, дуплах и, конечно же, штольнях каменоломни, подыхают причудливые монстры, у которых вдруг пропала их суть, не успели они сформироваться до конца и прекрасно, и не надо, нечего тут до конца сформировываться. А я снова побреду вброд через речушку к деревне и по пути решу, сразу мне поджечь её с четырёх концов, или побеседовать с некоторыми её обитателями, с Джепетто, например. Такие вещи одиночки не делают, это, судя по выбитой на алтаре колеснице запряжённой львами, развлечение массовое, общенародное. Любого поспрашивать можно, все в курсе.

— Расскажи-ка мне дедушка, куда ты так бежал ни свет не заря, почему ты в рясе и что это у тебя за причудливый инвентарь с собой?

— Развяжи меня, мерзавец, я настоятель церкви Елены-эфимии, ты препятствуешь воле Церкви, тебя сожгут на костре!

— Ишь ты, целый настоятель, воля Церкви значит. А Церковь в целом и Орден Света в частности знают, какие ты вон там за речкой службы служишь? Эй, ты что замолчал? Расскажи мне про костёр, про пыточные подвалы, про сожжённые деревни и засыпанную солью землю. Что тут вам устроят монахи, когда узнают про возрождение культа Кибелы?

Вот тут я его озадачил. Когда я увидел его бегущим из деревни в сторону жертвенной поляны, и когда разглядел в руках священника очень однозначные ритуальные предметы, мне многое стало ясно. Я этого вероотступника прихватил и связал, его же поясом и связал. Ему поначалу тоже было многое ясно. Он думал, что попал к грабителю, или насильнику, или людоеду, то есть представителю мирных светских ремёсел, а я ему начинаю чуть не дословно цитировать "Уложение о наказаниях отшатнувшимся от Учения новоязычникам", книжку тяжёлую в чтении, и жуткую в применении, целые провинции когда-то пустели по этому кодексу, напрочь. Ордена полумер не признают.

— Кто ты?

— Предположим, Гудмундур Сигурьонсон. Полегчало?

— Я не знаю, что это значит.

— Это имя, доброе северное имя, я придумал его только вчера и очень им горжусь, не трепли его попусту.

— Я не понимаю, ты не из Ордена?

— Да какая тебе разница, старая мразь, кто я. Вот я говорю с тобой, весь такой ироничный, а хочется мне вырвать тебе руками печень и заставить тебя её сожрать. Ты хоть понимаешь, лысый идиот, кого вы кормили?

— Мы приносили жертвы Рее, покровительнице земли, одна девушка в месяц, в долине двенадцать деревень. Мы не знали неурожаев пять лет. Нас миновали засуха и падёж скота, от которых соседние долины чуть не вымерли…

Вопросов не возникает. Нашли старый алтарь, здесь этого добра хватает, записи какие-то, латынь не менялась. Крестьяне помнят, кто помогал их предкам, сколько это стоило, они готовы платить цену крови. Голод страшнее. Очень легко это понять, простить вот только никак не получается. Одного они не понимают.

— Какая Рея? Старые добрые боги, которым хватало одной жертвы в новолуние, давно ушли, колесо повернулось, эта тварь пестовала десятки своих солдат и фуражиров, которые вот-вот…Стоп. Пять лет? Шестьдесят девушек? Вы их что, опаивали перед тем как привязать?

Вот что меня царапало. Душевной боли десяти жертв достаточно для завершения почти любого цикла. Некоторые теоретики настаивают на тринадцати, но что они могут знать о реальности, смешные книжные люди.

— Нет, богиня сказала, что они должны ступить на дорогу к ней ясно понимая, что за путь им предстоит.

— Она с тобой ещё и говорила? Чем же ты так испоганился, что начал их слышать? Ладно, мне с тобой всё ясно, устал я от тебя. Плохо, что я не уверен в загробном воздаянии, для тебя плохо.

В лавке Джепетто крепко пахнет разными нужными растениями, сами травы развешанные пучками под потолком, вдоль стен, разложенные по ящикам — хорошие, мощные, смолистые. Коренья налитые, кожица на них гладкая и блестящая. Именины сердца для любого понимающего человека, будь он хоть большой учёный из какой-нибудь Флоренции, хоть простой невзрачный путник, вроде меня. Девчонка лет двенадцати шустро шуршит по хозяйству, сестра наверное.

— Синьор! Вы хотите ещё что-нибудь купить, или продать? Я рад вам всегда! Посмотрите, какой шалфей, а мята! Я вырастил их сам, на своём огороде.

Парень бодр и весел, хотя, по итогам вчерашних посиделок, должен маяться похмельем, сегодня многие почувствуют некое облегчение, дрянь слишком долго была в этих краях.

— Нет, парень, не хочется мне как-то даже в руки брать то, что у вас здесь цветёт и колосится. А уж вовнутрь принимать…

Ага, затосковал, быстро всё понял. Вот что значит — высшее образование. Мне тоже пару вещей понять хочется, а тут девчушка бегает, не люблю посторонних ушей, привычка у меня такая, не любить посторонние уши. Для меня, правда, это не препятствие. Почему ты не сообщил Ордену Света, Джепетто. Отец, мать, сёстры — Орден всех бы наказал, орденское наказание, это страшно. Понимаю. Когда ты начал поить девушек на столбе аttonitus aqua. Первую же, я пришёл на следующий день после обряда, она уже не могла кричать, только стонала, ей было очень страшно, мне тоже было очень страшно, там всегда было очень страшно. Ты мог её отвязать. Привязали бы другую, а меня, отца, мать, сестёр, Кармелу, всех моих ближних. Наши, местные, добрые, но очень жестокие люди. Убить настоятеля. Падре Никола учил меня читать и писать, он отправил меня учиться на аптекаря в монастырь, на свои собственные деньги. Девочка выскочила на улицу, и уверенным шагом направилась в неизвестную мне сторону, продолжаем разговор.

— Ты что это побледнел, аптекарь?

— Что-то накатило, не знаю… Синьор, вы что-то узнали про нашу тайну? Простите, мысли путаются.

— Нет у вас больше никакой тайны, была и закончилась. И даже если орать о ней на всех перекрёстках, следов не найдёт никто, даже монахи. На мандрагоре теперь сэкономишь, не надо больше варить оглуши-воду. Счастливо оставаться, аптекарь.

— Синьор.

Тишина была ему ответом и только ветер трепал его волосы, картина маслом, жанр — меланхолия. Где-то так.

Пойду я, пожалуй, через каменоломню, теперь у меня там дело есть, покопаюсь в членистоногих останках давешнего знакомца, посмотрю из чего он сделан. Кое-что только в таких тушках обнаружить и можно. Запасы-то подистощились. Последний мой Чёртов Глаз, например, я подарил Джепетто, за тридцать золотых. Если побродить по долине, можно, конечно, ещё с десяток насобирать, но неохота мне оставаться в этом мирном краю. А тучным он уже не будет, земля обескровлена и отравлена, и меня это не печалит. Кошка вот, моя приятельница из траттории, похудеет, но ничего, на мышах отъестся. И на крысах, их здесь будет много. Кошка не пропадёт и это радует. Поднимаюсь по тропе, размышляя о человеческой природе. Забавная коллизия, парень, сам того не зная, спас кучу народа, прорваться должно было ещё в первый год и была бы здесь бойня без выживших. И не только здесь, могло и соседей зацепить. Но совершенно не тянет меня ставить ему памятник при жизни, конный, из чистого чугуна. Совсем кривой герой-спаситель из него получается. Какие времена — такие и праведники, вот так вот скажу. Он хоть что-то делал. И точка. Пусть сами решают как жить, Ордена ничего не узнают и не сделают, никто им ничего не расскажет. Местные праздники урожая с человеческими жертвоприношениями возрождать некому. Падре Никола умер, так и не доев собственную печень, подавился, наверное.