Том 1. Глава 1. Король и Солнце

В одном далеком королевстве

Ночь. На небе ни звездочки, туман липнет к коже, пахнет мокрой шерстью и лошадьми. В полумиле к западу отрывисто лает собака — это деревенская, из Фортехью. В миле к северу, гораздо тише, отвечает другая, из Данби. Но сами деревни на фоне гор не разглядеть, а в такую темень даже и вершин не видно. Самое то для нападения, знать бы только, куда именно они на этот раз ударят.

Время во сне идет иначе. Она не ждет три часа, околевая без костра по первым заморозкам, а сразу слышит крик — первый, еще не отчаянный, а скорее удивленный. Прыгает в седло, как будто доспехи ничего не весят, и мигом подлетает к околице, как будто не было дороги, где лошадь из отряда Хави сломала ногу. И сразу попадает в пожар.

На самом деле, бандиты Фрейцера запалили дома, когда лошадей с добычей уже вывели, а то, от чего Симель и Хави клялись защищать своих крестьян, уже было сделано. И в реальности тьма милосердно скрывала бесчинства, но во сне всё кружилось вереницей у самых глаз. Собака с распоротым брюхом. Передавленные куры. Зерно в грязи. Разоренный амбар. И самое страшное — люди. Заколотый в живот русый парень, женщина под стеной своего дома — не кричит, не шевелится. Мальчик с окровавленным затылком — еще живой, ползет под крыльцо уцелевшего дома. Как молилась Симель Единому, чтобы тот рыжий ублюдок не успел его заметить!

Рыжий был первым.

Симель подлетает к нему верхом так быстро, что он не успевает окликнуть дружков. Меч разрубает плечо и ключицу, звякает о сверток на груди. Рыжий падает замертво, из тряпок выкатывается церковный потир.

Чаша разбита ударом, и Симель видит ее так ясно, как будто на улице день. Но в этом сне всегда так — в глаза лезут одни мелочи, а всего, что было тогда важным, нет. Нет ярости и нет ощущений, накативших с первой кровью: ни дрогнувшей руки, ни занывшего сердца, ни волны жара. Она просто, как завороженная, смотрит на труп и на потир, когда вдруг сзади, незаметный из-за роста, возникает чернявый кривой карлик. Он чиркает ножом где-то под брюхом Ириса, и тут Симель, как и в реальности, охватывает ужас.

Коня она должна беречь пуще себя, второго такого — вышколенного, ценой в кучу золота — ей никогда не купить. Выгнув шею, Ирис прыгает и бьет обидчика копытом. На карлике одна стеганая куртка для защиты, он отлетает назад, как кукла, и больше не двигается.

Рыжий, карлик, потом тощий, — их лица Симель знает так же хорошо, как лица родных. Другие убитые ей уже не снятся — только самые первые, из-за которых завязалась война с бандой. И каждый раз, как приходит этот сон, она убивает их снова и снова, пока не умрет последний, лысый. Каждый раз она надеется, что проснется раньше, но сон идет своим чередом.

Вот падает бородатый.

Вот Хави кричит: “Уходят! Бросайте все! Гоните главаря!”

Вот с уханьем проседает крыша в доме, у которого лежит женщина, и старик — сухой, трясущийся дед — выползает из дыма на улицу. Он далеко, но Симель видит запачканные сажей щеки и пальцы, сжимающие спасенные пожитки. Стучат башмаки, из-за угла выскакивает тощий бандит. Он не смотрит, куда бежит, — его вот-вот настигнет латник Симели, — и ударяется лбом прямо в ее забранную сталью ногу.

Кони затирают тощего боками, и ей остается только ткнуть острием меча под ухо — туда, где тело не закрыто самодельной броней. Хави снова кричит, чтобы она послала людей, его отряд слишком мал и не может разделиться, но другой крик — нет, скорее визг, — перекрывает его голос. Это старик — он увидел женщину и скрючился у ее ног. Сверток падает на землю, а лысый — лысый уже выбегает с соседней улицы, застегивая штаны. Его руки пусты, он здесь не для того, чтобы грабить. Его взгляд падает на вещи старика, и он наклоняется подхватить на бегу хоть какую-то добычу.

Симель не хочет двигаться. Достаточно того, что она кинулась туда в реальности, а за эти годы даже призрак лысого уже получил свое. Но она не чует рук и ног, видит только, что Ирис под ней разворачивается и несется к старику. Тот в отчаянном гневе цепляется за свой помятый узел, хотя уже ясно, что твари Фрейцера убьют и за одну монету.

Лысый замахивается ножом, но Ирис уже рядом, а высоко занесенный меч обрушивается вниз, прямо на круглую, белеющую в темноте голову. Кажется, что это будет не сложней, чем с тыквой на палке. Но в следующий миг из расколотого черепа брызжет кровь, и все вокруг покрывается красной влагой. Было так на самом деле или нет? Она не помнила. Кто-то после отирал ей лицо и руки или, может, это был еще один сон?

Теперь же, в настоящем сне, все происходит так четко, будто время замедлилось. Медленно падает безжизненное тело. Медленно встает старик, облитый красным месивом. Глаза у него дикие, он отступает назад. Не понимает? Она спасла его, она не из этих тварей — те сплошь оборванцы, а она в железе. Не узнаёт? На ней открытый шлем, две черные косы спускаются на грудь. Да, он может не узнать, деревня эта — отца Хави. Но герб соседей-то он помнит?

Симель смотрит на свой налатник и видит, как вышитая собачья морда на груди щелкает пастью; она пытается улыбнуться старику, но челюсти сводит судорога. Тот осеняет себя знаком Сошествия — защитой от зла. Симель пускает Ириса шагом, дед всё пятится. Вот они, его драгоценные вещи — лежат на земле. Она указывает мечом — бери! — но с острия срываются капли крови, пятная узелок. Старик разворачивается и бежит, хромая, хватаясь за стены домов. Его деревня уже отбита, спасена, а он бежит от Симели, как от демона.

Вокруг пусто, только чернота и красные блики огня. Симель оборачивается и видит Хави верхом на Вороне, близнеце Ириса. Его глаза, всегда такие добродушные, полыхают огнем, а мягкие ребячьи губы кривятся от ярости. «Упустили! Упустили!» — кричит он, постепенно исчезая вместе с деревней, всадниками и телами на земле.

Благословенная чернота окутала все вокруг, замерцала точками и уступила место светлому пятну. Симель подпрыгнула на кресле — огонь! Но это был огонь в камине, а вокруг — не просторы Благодатной долины, а стены Хаубера, королевского замка. Горящая деревня жила лишь в во сне, а здесь дышала тишиной богатая комната, дремал старый король, а единственным разбойником был неугомонный сверчок.

Дыхание короля едва слышалось — долгий вдох и резкий, тяжелый выдох, — мучимый болями, он засыпал только ближе к рассвету. Симель взглянула на окно — небо побледнело, и первый луч уже всплыл где-то за Господничьим холмом, осветив плоскую вершину, так непохожую на пики ее родных гор. Когда свет коснется балдахина над кроватью, король проснется — старики, даст бог, спят лишь полночи — но она будет молчать, уважая его право начать свой день не раньше первых колоколов.

Симель толкнула полено носком ботинка, и яркая искра стрельнула в дымоход. Проклятая усталость. Этот сон только так и приходил, когда она, разбитая, едва смыкала веки. Стоит лишь склонить голову, всего на минутку, и…

Она встряхнулась прежде, чем красная пелена вновь поглотила сознание, но крик Хави успел обжечь слух. Симель встряхнулась и потерла веки. Хави никогда не кричал — тихий, мягкий, всегда готовый угодить. Но в ту ночь он на какое-то мгновение превратился из доброго пухлощекого юноши в настоящего лорда Хаварда, наследника земли Бержей. Наверное, он был прав, когда звал бросить старика и преследовать шайку. Но она была права тоже. И голову Фрейцера добыла тоже она.

Король издал хриплый звук, как будто подавился.

— Ваше величество?

Он не ответил и снова ровно задышал. Симель дернулась было встать, но удержалась — Вилиам Светлый не любил, когда вскакивали на каждый вздох и шумели у кровати. В этом он походил на ее отца, но только тот сначала причитал, что нависающие тени его душат, а потом — что никто не слышит его зов. Это, конечно, было неправдой — вокруг всегда дежурили сиделки, как дежурила теперь у короля Симель, — но он звал сына. А сын прийти не мог. Приходила только Симель, и он хватал ее за руку: «Эдуард! Эдуард…»

Симель взглянула на короля — тот лежал, не размыкая веки, хотя солнце уже расцветило золотое шитье балдахина. Несмотря на боль, его точеное скуластое лицо было спокойным; руки в паутине вен мирно лежали поверх одеяла, — Вилиам Светлый и в семьдесят оставался гордым и холодным, как все Саврайсы. Она желала бы такого же душевного покоя и отцу, но его разум с годами все слабел и слабел.

Когда же он перестал понимать, что в лихорадке уцелел не тот ребенок? Не мальчик, надежда отца, а девочка — мечта матери. Симель не знала. В детстве отец порой смотрел на нее как-то по-особенному, как силятся разглядеть что-то далеко за горизонтом, и тогда казалось, что он видит ее, свою дочь. Но потом он говорил: «Чтобы стать хорошим наследником, нужно лучше владеть мечом и разбираться в бумагах», — и Симель понимала, что он видит Эдуарда, которого сама она даже не помнила. Когда в восемнадцать лет он отправил ее за Фрейцером, стало ясно — у барона Грегора нет и никогда не будет дочери.

Солнечный зайчик пробежал по столбику кровати. Давно пора кончать заутреню, и стоило лишь подумать об этом, как в тишине ударил замковый колокол — грузный, низкий; потом другой — с огромной колокольни в городе; а уж вслед запели тонкими голосами все колокола в окрестных церквушках.

Поднявшись легко, будто и не дремала, Симель взяла кувшин с полотенцем и поднесла Вилиаму, как подносила отцу в надежде, что утром он еще не попал в плен иллюзий. Ей ведь так немного было нужно. Только, чтобы, подавая меч, он называл ее собственное имя.

— Ваше величество?

Лоб под прядями цвета стали прорезала морщина, и король едва заметно кивнул. Им не нужны были слова: одно утро походило на другое, одна нужда — на все прочие. Симель привычно сунула подушку ему под плечи; Вилиам умылся, потом глотнул воды и вновь закрыл глаза — это значило, что боль не прошла, и нужно подождать, прежде чем усесться повыше.

Колокольный трезвон утихал, а значит, скоро принесут завтрак и сюда поднимется кто-то из лекарей. Еще есть время, чтобы напоить короля своей особой настойкой от боли. Потом придет камердинер, комната наполнится слугами, а Симель не хотела, чтобы кто-то видел ее снадобья.

Конечно, лекари и так давно поняли, что она мешает их великому лечению, но сделать ничего не могли, и это не добавило симпатий к чудной сиделке. Они бы собственными руками выкинули Симель из замка, если бы воля короля не держала ее здесь надежней, чем стальные цепи. Как воля короля может касаться какой-то служанки, они не понимали, а Симель не собиралась объяснять. Лучше считаться служанкой, чем дочерью барона, прозванного Сумасшедшим еще задолго до ее рождения.

Она вылила тягучую жидкость из флакона в кубок и бросила пузырек на стол — куда жестче, чем следовало, и стекло треснуло. Этот день явно не заладился. Король выпил горькую настойку, не поморщившись и не открывая глаз. Когда он так лежал — молчаливый, безразличный, но на самом деле мучимый болью, — Симель не находила себе места. Настойка помогала все реже. Возраст, конечно, брал свое, но как все было хорошо в начале! Она верила, что редкое корсийское зелье поставит Вилиама на ноги, как ставило отца, пока вновь не воспалялись старые раны. Но теперь король не мог провести и полдня, не ослабнув, а неведомая хворь все больше точила его силы.

Заметив, что его виски намокли от пота, Симель откинула щеколду на окне и потянула тяжеленную раму с сотней стеклышек в свинцовой сетке. Морозный воздух ударил в нос, взбодрил — пора оставить прошлое в покое и начинать новый день. Она расчесала пальцами свои густые волосы и заплела простую косу, как делали служанки. В дверь постучал караульный и на пороге объявился полный мужчина в длинном старомодном камзоле; слуга нес за ним окованный железом ящичек и пахнущие травами свертки.

— Мой господин. Доброго утра и да хранит вас Единый. — Он согнулся в глубоком поклоне и не без усилий распрямился. — Симель. — Пренебрежительный кивок.

— Хранит Единый, — бросила она в ответ.

Лекарь шагнул в спальню и кивнул кому-то за спиной — два мальчика-пажа внесли за ним огромный поднос с завтраком; тот, что шел задом наперед, наступил на ногу гвардейцу и вмиг покраснел от ушей до подбородка. Пока они наперебой щебетали приветствия королю и пытались отвешивать поклоны с неповоротливым грузом, лекарь прошел за ширму к узорчатому столику и выгрузил из ящика пузырьки с настойками. Брезгливо переставил чужие склянки — двор держал шестерых врачевателей — и обнюхал кубок с львиным вензелем. Брови его сошлись у переносицы.

— Симель?

Она ни за что не подошла бы за очередной порцией ругани, но Тейд ведь не отстанет, а королю не стоит слушать их препирательства.

— Кивалис благоухает далеко не розами, — зашипел лекарь, когда она нехотя облокотилась о ширму, — и я всегда могу определить, давала ты его величеству мои составы или нет.

— Из-за кивалиса его величество не может уснуть. Караульные — и те пьют меньше. Готовьте свой отвар, как хальты, на алмее — они обходятся одним растением там, где мы берем двадцать.

— Отрава варваров! И мне говорят, что ты разумна! — этот возглас получился крайне нелепым из-за шепота и взгляда снизу вверх — Симель была выше даже некоторых мужчин, а уж Тейд и вовсе рос только вширь, а не ввысь. — Откуда ты взяла этот бред?

— Из “Врачевания, пользуемого народами Заречья”.

— Что за идиот это написал!

— Бывший королевский Писарь, — широко улыбнулась Симель.

Тейд захлебнулся и густо покраснел, шипя:

— Твое дело не врачевать, а горшки выносить! Еще раз…

Но чем он собирался угрожать, осталось неизвестным, так как их прервал недвусмысленный кашель Вилиама. Звеневшие посудой мальчики притихли, а Тейд выскочил из-за ширмы, рассыпаясь в любезностях.

Симель усмехнулась. Ему никогда не исполнить угрозы — для этого нужно лишить ее королевской милости, а это вряд ли возможно. Конечно, она бы не попала в ближний круг короля, если бы не прежние заслуги отца, но отнюдь не память о бароне Грегоре добыла ей настоящее расположение Вилиама, а собственные прямота и честность. Симель никогда не обещала, что завтра ему станет лучше, и не скрывала, что считает большинство зелий пустышками. Лекарское мастерство уже не имело для короля никакого значения — болезнь не сдавалась, и он давно разуверился в искусстве врачевания.

Пажи расставили у кровати чаши, блюда и кувшины, но Вилиам даже не взглянул на еду, а подхватил из рук мальчишки плоскую, запертую на замок шкатулку. Шкатулка эта появлялась на подносе по пути от лестницы к спальне и содержала донесения Эно — старого шпиона, управляющего тайной службой столько же лет, сколько Вилиам управлял королевством.

Король зашарил по кровати, пытаясь сесть выше, но не смог подняться на ослабевших руках. Две недели миновало с тех пор, как он в последний раз сам садился, но Симель знала — будет умирать, а помощи не попросит.

Тейд засуетился, указывая, что делать, мальчики нырнули под руки короля и потянули — Вилиам скрипнул зубами от боли. Да что же они делают! Торопятся и не дают вздохнуть, тащат, когда можно просто подложить подушек. Пожалуй, любая старуха-сиделка понимала в этом больше, чем все именитые лекари вместе взятые. В конце концов, кто ближе больному: лекарь, уделяющий больше времени книгам, чем людям, или сиделка, привязанная к постели больного, по одному дыханию узнающая, спит человек или нет? Сравнение со старухами из Марскелла, так поразившими ее когда-то уходом за отцом, Симели отнюдь не льстило, а привычка видеть нужды больных утомляла. И совершенно не давала покоя, прежде чем все не будет сделано, как следует.

— Стой, — дернула она пажа за пояс. Тот остановился, не зная, кого слушать. Пока лекарь вполголоса призывал на нее кару Единого, Симель склонилась над королем и подставила плечо. Дождалась, пока он с шумом потянет воздух и приподняла — на вдохе любую боль терпеть проще.

— Подушки. Сюда. — Пажи сложили вместе несколько пухлых валиков. — Вот так.

Тейд возвел глаза к потолку, взял свои колбы и смешал питье в кубке. С поклоном предложил королю, но тому еще нужно было время — пока не выровняет дыхание, пить не станет.

— Подождите, — сказала Симель, устав от этих минут больше, чем от всей бессонной ночи. Тейд и не подумал отойти, пока Вилиам не вскинул раскрытую ладонь — тогда он отступил, и пятился до самой ширмы, а пажи быстро скользнули в самый дальний угол комнаты.

— Если хочешь, чтобы они тебя слушались, открой правду о себе, — тихо проговорил король, вытаскивая из-за ворота ключ от шкатулки.

— Вы могли бы повлиять на них, сир.

— Негоже королю защищать служанок, — его взгляд полоснул, как сталь. — Но я мог бы замолвить слово за леди Марскеллскую. Впрочем, ей бы и не посмели указывать на место. Верно?

Симель промолчала — они не первый раз говорили об этом. Она уже хотела идти — день принадлежал лекарям и камердинерам, а до ночи нужно было выспаться — но Вилиам тронул ее руку. В открытой шкатулке наверху лежал конверт с печатью Марскелла — собачьей головой. Письмо из дома!

Делая вид, что расправляет одеяло, Симель нагнулась, подхватила письмо и сунула его в рукав. Король протянул ей руку и куда спешней, чем требовалось, Симель поцеловала его пальцы, ощущая легкое пожатие в ответ.

— Можешь быть свободна. Жду тебя вечером.

Поклонившись и коротко кивнув Тейду, она выскочила в коридор. Послание всегда волновало больше, чем она того желала, хотя это и был всего лишь отчет мажордома. Никто ей больше не писал, но за этими сухими строками незримо звучали голоса: старой няни, латников, конюших, отца и Хави Бержа.

Искушение прочесть весточку было велико, но прежде, чем запереться от посторонних глаз, нужно успеть к завтраку. Похлебка для слуг оставляла слегка голодной, но потом горячей еды уже не получишь — повара возьмутся за трапезу лордов. Конечно, прислуга Хаубера имела стол получше, чем иные купцы и священники, но он никогда не сравнится со столом барона — каждый день дичь и птица, а главное, никто не рвет себе лучший кусок.

Симель прошла мимо гвардейцев на страже и пропустила Этельреда, старика-камердинера — надушенного, гордого и немого, как рыба. Он не приветствовал никого из лекарей — те вытеснили его хозяйство за ширмой в спальне завалами колб и реторт; и не приветствовал сиделку — ночь без сна была ему не по силам, и даже этот пост он, в конце концов, уступил. Симель его понимала. Никто не любит терять хватку.

После жарко натопленной комнаты воздух снаружи казался холодным; толстые гобелены защищали коридор от сквозняков, но Симели все равно пришлось запахнуть меховую накидку. Ускорив шаг, она направилась к лестнице, и, когда гвардейцы наконец отвернулись, мимоходом протянула руку к самому древнему из ковров. Грубая техника отличала его от прочих: угловатые воины застыли друг перед другом в нелепых позах, земля была выткана большими неровными стежками, а кольчуги обозначены одними полосками.

Ведя пальцами по истертой кромке, Симель касалась прошлого — полотно занимало это место уже больше трехсот лет и останется у комнат короля, пока не расползется по ниткам.

Три шага, пять, десять — гобелен все тянулся, изображая подвиги Гарольда, основателя династии Саврайсов. Вот он брал штурмом Хаубер, вот очищал побережье от варваров, подавлял мятежи и объединял под защитой все окрестные земли. В самом конце он победно держал меч над головой, грозя расправой востоку. Впрочем, ему не удалось отбросить варваров так далеко, как обещала надпись в витиеватой рамке; дело это осталось потомкам, и большая часть гобеленов в коридоре изображала войны за обладание полноводной Броганой. Подвиги многих Саврайсов нашли здесь свое место, но никто из них не прославил свое имя больше, чем Вилиам.

Симель аккуратно коснулась его фигурки на следующем ковре — куда более искусном, чем предыдущий. В золотой короне, один перед огромным собранием лордов, он вершил свой первый подвиг — запрет на частные распри. Ордонанс «Во имя мира» запрещал военные действия ради выгоды и объявлял стычки, не подкрепленные угодным богу поводом, незаконными. Любой, кто вопреки ордонансу нападал на соседа, доброго айстианина, объявлялся личным врагом короля.

Конечно, это могло привести только к новой войне, и ни к чему иному. Войне долгой и жестокой — такой, в которой борются за право на наживу. Но ведь все знают, чем это кончилось. Миром, не нарушаемым и поныне.

Симель бросила взгляд на другую стену. Вот они, полсотни вернейших сподвижников короля: от графов до безродных капитанов. Ни в одном замке страны нет больше такой шпалеры, где бы лорды стояли бок о бок с простыми латниками. Обычно все изображают в центре блистательную группу дворян под знаменами, а тех, кто тогда еще не получил право нести знамя или вовсе не имел герба, сливают в безликую массу по краям.

Здесь же все были равны. Дор Грандж, пехотный капитан, стоял рядом с графом Валленийским — шурином короля, а простой конный латник — рядом с рыцарем, получившим от Вилиама герб с собачьей головой — за то, что, словно пес, насмерть держал Благодатную долину… В груди кольнуло и, кашлянув, Симель заторопилась дальше.

Как можно быстрее миновала она еще несколько полотен, не глядя по сторонам — черное знамя мелькало то тут, то там, но она не затем бежала из дома, чтобы видеть его вновь. Но сегодня одно полотно все же заставило ее задержаться — большой гобелен со сценой подчинения Берении, самого отдаленного герцогства страны.

Отец гордился осадой герцогского замка, и его черный герб с псом, конечно же, был выткан на кромке среди прочих. Но Симель смотрела не на него, а на герцога, преклонившего колени перед Вилиамом и молитвенно сложившего на груди руки. Дерик Беренский покорился воле короля последним, после поражения в долгой кровопролитной битве.

Ткачи не пожалели северного властителя, изобразив его босым, без доспеха, в одной рваной рубахе. И тогда, и сейчас Берения оставалась глухой провинцией, известной на юге одной лишь своей древесиной, а беренские герцоги уступали любому южному графу и в богатстве, и в воспитании. Но отцовская земля была провинцией куда более мелкой и для своего замка он заказал гобелен, где герцога изобразили на равных с победителями — в броне и со знаменем. Симель невесело улыбнулась. Знал бы отец, как далеко она забралась.

Симель легонько провела пальцем по золотой короне на шлеме Вилиама и по красному знамени со стоящим на задних лапах львом. Тридцать лет прошло с тех пор, как он принял у герцога клятву верности, и Берения ни разу не давала повода для беспокойства.

Теперь же в замок доставили ноту от нынешнего герцога, который, очевидно, не придавал своей клятве такого же значения, как его дед. Скрепленное печатями еще дюжины беренских лордов, нота содержала жалобы на сборы отмененных пошлин, на конфискацию строительного леса, на нерадивых королевских наместников и другие проблемы, решить которые можно было и без угроз.

Однако герцог заявлял, что если король не выполнит своих обязательств по защите порядка, то и он не намерен выплачивать налоги и поставлять людей в войско. Вызов, брошенный вопреки клятве верности, шокировал двор. Что это было — глупость или бунт?

Симель нашла взглядом фигуру брата королевы — графа Валленийского, высоченного рыцаря в синей накидке. Должно быть, его сын, нынешний граф Валлении, уже достиг замка герцога и со дня на день пошлет в Хаубер гонца. Симель надеялась на хорошие вести — выдержать еще одну войну отец уже не сможет.

Заметив, с каким удивлением смотрит на нее караульный гвардеец, Симель прогнала с лица озабоченную мину и, отойдя от гобелена, ступила на широкую лестницу. Чувствуя на себе пристальный взгляд, она быстро спустилась на три пролета и повернула к кухне, еще от самых складов чувствуя запах свежего хлеба.

Под высокими сводами кухни чадили печи, повара трудились над сотней блюд, в воздухе разливался влажный пар. За столом для прислуги уже собралось три десятка человек: горничные, судомойки, разнорабочие, кузнец с подмастерьем и конюхи. У священников была своя трапезная, а слуги выше рангом завтракали позже, поэтому Симель удивилась двум непривычным фигурам: монаху Таудусу — архивариусу библиотеки, и Эймару — придворному лютнисту.

Эти двое сидели в стороне и не тянули шеи, высматривая еду, а горячо спорили над каким-то фолиантом. Спор этот явно шел не первый час: всклокоченные волосы монаха превратились в разоренный стог сена, а Эймар до красноты растер глаза — свои ухоженные локоны он, конечно, не трогал.

Между ними и слугами пустовало большое пространство — ничья земля на границе двух миров — и хотя еще можно было сесть среди горничных, Симель с удовольствием заняла эту брешь.

Лютнист, не вставая, отвесил ей шутливый поклон:

— Симель.

Монах лишь повел мутным взглядом, не понимая, кого он тут нашел достойным внимания. Франт и отшельник — о чем они спорят?

— Доброе утро, Эймар.

— Как чувствует себя его величество король? — Менестрель подвинул к себе лютню и, коснувшись струн, извлек из нее нежный звук, будто ожидающий ответа.

— Хотела бы я сказать, что хорошо. Но это не так.

— О… Грустно это слышать. — Эймар положил ладонь на струны, приглушая звук. — А я уже целую неделю исполняю за ужином “Клятву хальта”, тот старый вариант, где верно описали битву. Его величеству понравилось бы.

Симель насторожилась. С отъездом наследного принца варвары серьезно потрепали восточные гарнизоны, и Вилиам надеялся, что слухи об этом не расползутся прежде, чем туда прибудет подмога.

— Старые битвы, — сказала она пренебрежительно. — Кому это сейчас интересно?

— Не слышала? За рекой снова жарко, а в Берении какие-то недовольства, подробностей никто не знает. Пора вспомнить о прошлом, не то враги опять возьмут нас в клещи, как в тридцать пятом.

Этого и боялся король: слухов, пересудов и ненужных истерик. В клещах они не окажутся — королевство с тех пор разрослось в два раза и граничило с варварскими княжествами только на востоке, о северном племени не слышали лет двести, а герцоги Берении давно уже верные подданные. Певцу дай палец — откусит руку.

Она уже собралась как-то умерить его пыл, но со стороны прислуги раздался вдруг всё заглушающий смех. Эймар отвернулся обратно к монаху, не желая слушать, над кем в очередной раз смеются.

— Копченые пироги на ужин, вот это номер! — Тараторила Селда, кудрявая служанка со вздернутым носиком. Слуги обсуждали каменщика, завалившего дымоход, из-за чего пироги вчера прокоптились насквозь и отправились в помойку.

— Я уж думала, нам всем достанется. А братец твой, — толкнула она одну из белошвеек, — видать и глаз не сомкнул, до сих пор трясется? — повар, как две капли воды похожий на дородную румяную белошвейку, действительно дрожал.

Та махнула рукой:

— Уж и вещи собрал, а я говорю ему — сиди на месте, пока волоком не потащат!

— Ему-то чего бояться? Реик не доглядел, один и пошел по миру, — прокаркала пожилая служанка, отвечавшая за чистку серебряной посуды.

Симель взглянула на другую половину кухни. Место у большой печи, где обычно работал Реик — главный повар — действительно пустовало.

— Сенешаль сказал, быть ему коптильщиком, — уже начала хихикать Селда, но тут дверь открылась и на пороге возникла хозяйка прачечной, пристально оглядывая кухню. Женщины смущенно замолчали. Уже год она твердила, что получит от повара предложение, а теперь тот уволен и слушать им о горестной судьбе не меньше.

Пожилая служанка подвинулась, освобождая место.

— Девочки, — прошептала прачка так, будто ее окружали девицы с косичками. Симель не понимала, как они это терпят. — Где Реик?

Селда открыла было рот, чтобы сообщить новости, но ей помешали два повара, подавшие на стол котел с рагу и корзину хлеба. Разговор прервался звоном посуды и стуком черпаков, боровшихся за куски получше. Когда мужчины уже наполнили миски, Симель встала, чтобы вместе с другими женщинами получить свою порцию. Но те, как обычно, оттеснили ее, хватая половники и лениво бранясь друг с другом.

— Ишь, растолстела, переждешь.

— Давай за мной, куда тянешься!

Воевать за еду с прислугой было унизительно, но жидкий бульон, остающийся на долю последнего в очереди, не насытил бы и ребенка. Служанки только что проснулись, но им было наплевать, что кто-то мог всю ночь работать.

Симель потянулась к черпаку, а дородная служанка по-змеиному выбросила ладонь, чтобы шлепнуть ее по пальцам. Несложно было вовремя крутануть запястье и отбросить чужую руку — выучка не подводила. Служанка оторопело прижала ушибленную кисть к груди.

— У короля со стола тащишь и того мало?! — Воскликнула Селда, перехватывая у кузнеца черпак, чтобы он не достался Симели. Служанки стали разливать себе похлебку. Главный конюх, всегда набиравший долю после своих работников, зачерпнул со дна гущу, наполнил миску и молча протянул ее Симели. Рассерженная, та еще несколько мгновений медлила, прежде чем взять рагу. Эта забота была лишней. Мужчина из такой среды едва ли способен на бескорыстный поступок, а женщины не простят ей заступника.

— Спасибо, — как можно бесцветней проговорила Симель и отдала Кормаку свою пустую миску. Служанки, усердно опустошавшие котел, прожгли конюха свирепыми взглядами, но все, как одна, посторонились, когда он опустил черпак в остатки супа. За спиной они перемоют ему все кости, но открыто перечить этому мрачному, рослому человеку не осмеливались даже мужчины.

Прачка, все еще оглядываясь, не обратила никакого внимания на то, что котел опустел и ей придется довольствоваться последними крохами. Когда подруги сели рядом, она снова тихо запричитала.

Старуха не выдержала, видя, что никто не хочет быть дурным вестником.

— Выкинули твоего Реика, — просипела она. — Говорят, он уже на пути в Керк, его берут в гостиницу. Найди себе кого получше.

Лицо женщины сморщилось, она закрыла лицо ладонями, пряча слезы. Застучали ложки, рты умолкли, Симель тоже принялась за еду, вновь прислушиваясь к разговору монаха с менестрелем.

Монах постукивал по кожаной обложке своего манускрипта, название блестело позолотой: “Кэларьян Корсийский. Северная хроника”:

— Хорн и не замок даже, это была всего лишь башня на дальней границе, с военным гарнизоном. Всё!

— Певцам позволено маленькое преувеличение. Послушайте, ну кого это волнует?

— Тех, кто вас слушает! Хотите прослыть невеждой среди знати?

Эймар лишь рукой махнул:

— Лорды знают цену хорошей песне, они и сами легко врут: то о богатстве, то о подвигах. И так же легко забывают одного певца ради другого. Единственный способ остаться в памяти навеки — это тронуть людей попроще, — менестрель кивнул в сторону слуг. — Но скучная действительность им не нужна.

Монах фыркнул, а Эймар взял со стола лютню:

— Смотрите.

Он стал наигрывать отрывистую, тревожную мелодию и уже через несколько куплетов Симель не могла отделаться от чувства, что потерянные южанами замки принадлежали лично ей, а призраки неотомщенных в прошлом воинов требуют немедленного возмездия в настоящем. Сложный перебор аккордов ласкал слух, голос Эймара звучал бархатно и глубоко, и все служанки, как одна, мечтательно уставились на менестреля.

— И будешь ты верен заветам отца,

На Север отправишь войска.

Проходит дикарь по ступеням дворца,

Где леди ступала в шелках…

— Дворца? Двести лет назад? — Перебила его Симель, моментально выйдя из-под чар мелодии и вызвав негодование среди слуг: «выскочка!»

— А я говорил вам! Даже женщина, — монах недоверчиво на нее оглянулся, — понимает, что тогда строили лишь тесные башни. К тому же, в приграничном форте!

— Чушь! О чем должна быть моя баллада? О крестьянах, пасущих овец за частоколом вашего форта? Бросьте. Как будто, слушая «Лето шестьдесят шестого», вы думаете о том, что армии Вилиама наверняка не заслоняли собой горизонт, а тучи стрел беренцев не погружали землю во тьму.

Симель улыбнулась, сдаваясь. Она не раз об этом думала, но подпевая знакомым с детства строчкам, всегда чувствовала, как щемит в груди от восторга. Если менестрели и правят умами, то делают это с блеском.

Эймар подмигнул, угадав ее мысли:

— В моем форте будет дворец. Я и так сейчас не в струе, не могу позволить себе слишком большую экзотику. Из-за фортелей Берении все стали писать о походах Вилиама, а я не могу, — он развернул лист, покрытый пляшущими строчками нот и закорючек, понятных только автору, — не могу бросить этот текст. Горит.

Плотник с другой половины стола уже какое-то время слушал их, подперев щеку ладонью. Облизав ложку, он заметил:

— Двести лет назад строили из дерева. Все там уже сгнило.

Монах оживился:

— Камень! Хорн сложен из камня, это редкость и для того времени, и для региона, — он явно был рад поддержке научного диспута. — И это доказано в “Северной хронике”!

Эймар легонько стукнул по его манускрипту:

— Вот! А это значит, что Хорн еще цел. Стоит где-то там, среди снегов; всеми забытый, оставленный… — он обратил взгляд к потолку, смакуя последние слова, и пропел: — забытый, оставленный, полный надежд… Кхм. В общем, здесь вы, дорогой Таудус, сами доказали, что я могу с чистой совестью оставить каменный дворец, — он поклонился монаху, а тот схватился за голову, — но если бы еще не упирались в эти свои походные часовни...

Таудус упрямо замахал руками:

— Не могло быть никаких проклятых могил, оставленных без молитвы Единому! Имейте совесть! В армии всегда были священники!

Эймар щелкнул пальцами:

— Что если их всех убили?!

Таудус опешил от такого кощунства и набрал в грудь побольше воздуха, готовый спорить с новой силой, но его перебил громкий плач, вырвавшийся наконец из груди несчатной прачки.

— Ну, ну, — ей на спину опустились руки соседок.

Монах закатил глаза и поднялся со скамьи.

— Невозможно работать. Продолжим в более спокойном месте?

Эймар подхватил аккуратно, как младенца, свою лютню, и уже отправился вслед за Таудусом, но на миг задержался.

— Когда его величество почтит нам свои присутствием на ужине? Я хочу успеть закончить текст.

Симель ответила шепотом, чтобы больше никто не услышал:

— Не думаю, что в ближайшие недели Вилиам покинет спальню.

Эймар погладил струны лютни.

— Не захочет ли король принять меня в своих покоях? Я приду, когда бы он ни пожелал.

— Едва ли его интересует музыка, — начала Симель, но тут же себя одернула. Она отказывается от того, что может хоть как-то помочь настроению Вилиама. — Но я попробую это устроить. Жди известий.

Эймар дал мажорный аккорд и, пританцовывая, пошел к выходу.

— Не плачь, красавица,

Весна еще придет!

Он отправил прачке воздушный поцелуй, обворожительно улыбнулся публике и исчез за дверью. Щеки нескольких юных служанок слегка порозовели, а прачка не обратила на все это никакого внимания. Она была из тех немногих, кто действительно нравился Симели: никого не задирала и ни над кем не смеялась. Симель отложила ложку и завернула в льняную салфетку два ломтя хлеба, а свои оставшиеся полпорции подвинула женщине.

— Напиши ему в Керк, тут ответа ждать — полдня. Может, следом поедешь.

— Ну, Недотрога, — приподняла бровь Селда, — может ты и серебра ей на писца подкинешь? А вообще, подкинь нам всем по золотому, чего тебе? Мы все кому-нибудь напишем, а лучше прибережем на черный день. Нам, видишь, красть негде.

Симель не помнила, когда в последний раз столько людей смотрело на нее с молчаливой ненавистью. И дело было не в деньгах — кто хотел, тот брал все, что плохо лежит. Они все не умели писать. Конечно же. Кто бы научил их? Ничего не говоря, Симель перешагнула скамью и направилась к выходу.

— И жрать не будешь, Недотрога? Видали! К другому привыкла!

Дверь за Симелью хлопнула так, что отскочила, снова распахиваясь.

Завтрак с этими людьми — сущее проклятье. Ей было жаль времени, потраченного на попытки наладить отношения с прислугой. Они неплохо ее приняли, даже сочли за свою из-за сильных рук, огрубевших от работы с мечом — впервые Симель не стеснялась этих некрасивых ладоней, — но быстро охладели, не получая поддержки в своих дрязгах. Не умея высказаться так же, как она. Не зная то, чего она знала.

В конце концов, то были люди низкого воспитания. Женщины невзлюбили ее, считая заносчивой, а мужчины не знали, с какой стороны подступиться, чувствуя, что их ужимки проходят лишь с горничными. Видел бы ее отец. Вынужденную есть за одним столом с прислугой, поносимую глупыми женщинами. Такого падения он бы ей не спустил и добавил бы, что все женщины глупы, от судомойки до герцогини. Говорили, правда, что жена его была многих герцогинь поумней, но Симели оставалось только верить словам — мать умерла, когда ей не было и двух лет.

— Смотри, куда идешь!

Азох Ран, высокий, худощавый лекарь из Гордана, столкнулся с ней у поворота на лестницу и, выругавшись, стал отряхиваться от хлебных крошек. Симель едва сдержалась, чтобы не ответить похлеще, но высокомерный взгляд лекаря вовремя напомнил — он видит перед собой не леди, а одну из служанок. За все три года с тех пор, как сбежала, Симель не чувствовала себя настолько гадко. Что ж, это было платой за свободу, не так ли? Поклявшись, что никто не узнает, откуда она родом, она отказалась от титула и никому не доверяла свою тайну. Никому, кроме Вилиама.

Азох Ран в последний раз ругнулся по-горданийски и пошел дальше. От него пахло дорогим вином и сладкой выпечкой. Лекари завтракали в Малом зале со знатью и это еще раз напомнило Симели о том, что она потеряла. Когда осенью двор искал лекарей для короля, она решила, что умения наконец принесут ей достойное место, а происхождение удастся держать в тайне. Но, увы, ей дали понять, что ничто, даже письменная рекомендация магистра медицины из Корсии, не поможет женщине занять место лекаря. Если быть честной, рекомендация еще ни разу не пригодилась и ее можно было смело выбросить. Так что, если Симель хотела выйти из среды, где верхом благородных манер считалось мыть перед едой руки, она должна была использовать свое имя. И она попробовала. Король два раза в год принимал личные обращения от низших сословий, так что конверт можно было подписать горожанкой, помощницей магистра, а в письме раскрыть все, как есть.

Говорят, бумага терпит все. Но представиться дочерью барона Марскеллского оказалось не легче, чем явиться домой с повинной. Столько времени скрывала Симель это имя и не думала, что злость на отца была все так же сильна. Будто снова он смотрел и не узнавал ее, и чтобы заслужить внимание, нужно было прятать волосы и одеваться по-мужски.

Симель вздрогнула, не зная, что было причиной: холод или воспоминания, — и чуть не выронила из рук сверток с хлебом. Спустившись по лестнице, она свернула в узкий коридор, потирая замерзшие пальцы.

Ее спальня находилась на самом нижнем, вросшем в землю, этаже. Тесная, низкая — окна были вровень с землей — эта комната располагалась в помещениях для прислуги, тогда как все остальные лекари жили в гостевых покоях двумя этажами выше.

Комнатка была совсем крошечной, но она жила здесь одна и могла запереть дверь на ключ — это было удачно, так как среди ее вещей попадались предметы как ценные, так и совсем не подходящие сиделке. Что сказала бы судомойка, найдя у нее зашитые в пояс золотые кольца и монеты? А гвардеец — обнаружив дорогой, остро наточенный кинжал?

Когда ее приняли на жалование, отвели эту комнату и определили в ночные сиделки, недоумению Симели не было предела. Она открыла Вилиаму свое имя, но получила самую низшую должность. Однако в первый же день она по достоинству оценила то, как распорядился ее судьбой король.

Вилиама мучила бессонница, и Симель оказалась вовлеченной в долгие беседы, будучи рядом в самое тихое время суток, когда люди погружаются в воспоминания, сбрасывают маски и не участвуют в придворной суете. Король был великолепным собеседником, а его блистательная жизнь — неистощимым источником рассказов и поучений. Образование позволяло Симели поддержать разговор, хотя Вилиам, уставший от лицемерия, гораздо больше ценил ее смелость и прямоту.

Войдя в свою комнату, Симель заперла дверь на ключ, проверила тайники — все было на месте — и растянулась на постели. Долгожданный отдых. Несколько часов сна, потом ужин и снова к королю. Но прежде — весточка из Марскелла.

Симель развернула письмо. Это был стандартный отчет о финансах баронства, о расходах и прибылях, о положении дел в хозяйстве. Она отметила, что доходы наконец превысили траты на помощь крестьянам после страшного неурожая в прошлом году, и прикинула, как распределить свободную прибыль. В конце управляющий обычно сообщал новости о жизни двух баронств Благодатной долины, но щадил чувства Симели и об отце рассказывал только самое главное: ухудшений нет. Симель поставила его на ноги, как и клялась, жизни барона ничего не угрожало, и он мог немного прогуливаться с тростью.

Большего после переломанного бедра ожидать было сложно, и Симель впервые разрешила себе выбирать дальнейшую судьбу сама. Для барона его сын Эдуард уехал служить при дворе принца Лотпранда, поэтому большую часть времени отец должен быть спокоен.

Взгляд пробежал по строкам дальше и Симель не сразу поверила написанному. Старый Берж умер. Управляющий писал об этом скупо, сухо, но в долине наверняка глубокий траур. А Хави…

«Лорд Берж раньше срока предстал перед судом Единого, и сир Хавард отныне возьмет на себя заботы о Берждоме. Многие надеются попасть в его свиту, когда молодой господин предстанет перед королем с клятвой верности…»

Симель прошиб пот — они не должны здесь встретиться! Даже управляющий не знает, куда поступают его письма, не догадывается, что госпожа в Хаубере. Никто не должен видеть ее здесь и в таком положении. Она вернулась к письму, боясь найти подтверждение скорой встрече.

«…но лорд Хавард отложил визит ко двору до тех пор, пока его супруга не разрешится от бремени. Каждый в долине неустанно молится за благополучный исход родов, потому как хрупкое ее здоровье и прогнозы лекаря оставляют надежду только на Единого».

Симель опустила лист. Три года прошло, и Хави, маленький пухлый Хави, теперь женат, ждет сына и стал бароном на своей земле. Жизнь в долине изменилась и движется вперед. А она, Симель, движется куда-нибудь? Или застыла на месте?

Пустые мысли. Она отругала себя за слабость и спрятала письмо в поясной сумочке. Когда окажется у растопленного камина, сожжет, как все прежние. Собственный камин давно не разжигался, ей вполне хватало шерстяных одеял, а сидеть у огня она привыкла у Вилиама.

Симель разделась, хорошо закуталась и провалилась в сон.