Пролог

Говорят, умирать не страшно.

То есть, в целом боязно, особенно если учитывать скудные познания человека о том, что же там, за чертой, но в момент, когда смерть тебя настигает, страх сменяется покоем и готовностью принять свою судьбу.

Скорее всего, эти сказки придуманы для успокоения и правды в них — жалкие крохи.

Я боялась настолько, что и пошевелиться не могла. Хотя, вру. Пошевелиться не получалось из-за боли, которая сковала тело и белесым полотном заволокла все вокруг. Единственное, что я видела четко — небо. Не всю панораму, а лишь жалкий клочок, ограниченный размером стеклянного потолка и разделенный на секции оконными перегородками. Крупные звезды, обильно рассыпанные по темному своду и желтый бок луны. Этот бок периодически расплывался или делился на несколько полупрозрачных отпечатков.

Пахло талым снегом и влажной землей. Волосы на затылке намокли, одежда, пропитавшись грязью, принесенной с улицы на ботинках, противно липла к спине. Почему-то мысль о том, что умирать приходится в грязи, досадовала сильнее всего.

Тогда я, помнится, подумала, что скоро потеряю сознание, и все закончится. Совсем все. Навсегда.

И на смену страху пришла обида — детская какая-то, полуистеричная даже. Стоило столько бороться, чтобы вот так бесславно умереть в окружении людей, которые только и ждут, когда ты, наконец, приставишься, и они задышат спокойно.

А ведь, по сути, и не жила. Не позволяла себе никогда. До чего же досадно, кто бы знал! Тоже мне, правительница нашлась. Лежу, истекая кеном, прижимая руку к животу, будто стараясь остановить кровотечение. Кенотечение, если быть точнее. Дыру в жиле, в отличие от колотой раны, не заткнешь. А жаль. Сейчас больше всего на свете хочется именно выжить, а потом судить этих предателей. С каким удовольствием я бы огласила приговор. Плюнула бы в их наглые, самодовольные рожи.

Но не судьба. Судьба сдохнуть тут. Ничего не поделаешь, так, видимо, мне начертано.

Лежу, умираю, смотрю на небо. На бесстыдно раскинувшееся тело его, усыпанное родинками звезд. Романтика!

И, наверное, пока еще есть время, стоит подумать о жизни. О короткой своей, бесперспективной жизни с кучей фэйлов на каждом углу. Глупо, конечно, винить в своих промахах кого-то, кроме себя, глупо, но во мне растет дикое желание оправдаться. Перед собой, в первую очередь.

В конце концов, больше никого у меня и не осталось.

Не знаю точно, сколько мне еще вот так лежать, и успею ли я хоть что-то проанализировать. Еще сильно отвлекает тот факт, что вокруг меня, кажется, что-то происходит. Вспомнить бы только что…

Кажется, была война. Поражение наше, обернувшееся для моих собратьев унизительным статусом и долговыми обязательствами, а для меня — тем, что происходит сейчас. Мое поражение горчило сильнее, чем общее, что, в принципе, вполне объясняется врожденным человеческим эгоизмом.

Но больше глупостью.

Глупость моя произрастала от истоков и родом была из глубокого детства. Вскормленная наивностью и излишней заботой, она привела меня к этому самому дню.

Отца я всегда любила больше, чем маму.

Нет, ее я любила тоже и восхищалась ее женственностью, красотой, даром, которым наделили ее боги. Ведь что может быть лучше, чем умение исцелять? Мама спасала жизни тем, кто, казалось, уже не сможет выжить. Вливала кен им в вены, и они выздоравливали.

Она была сильной и красивой. Ласковой. Кроткой. И чудесной, но...

В глазах отца всегда горел огонь. Этот огонь, казалось, зажигал меня изнутри, когда он был рядом. С ним все было ярче, гуще, насыщеннее, и мир расцветал. Хотелось смеяться, действовать, жить.

Оттого каждый вечер, когда папа отрывался от дел, чтобы почитать нам на ночь, был для меня праздником.

Я любила такие вечера.

Мы с Эриком задергивали шторы. Зажигали свечи, и пламя извивалось в стеклянных подсвечниках, будто стараясь вырваться за их стенки. Знаю, можно было включить лампы — на стенах висели массивные кованые бра. Из них лился мягкий теплый свет, разливая желтые лужи по полу, очерчивая полукругами стены.

Свечи я любила больше.

Мы ложились в постели, и я натягивала одеяло под самый подбородок.

Папа садился в изножье кровати. Открывал тексты древних летописей — не тех, старых, к ветхим страницам которых было страшно прикоснуться, а современным, отцифрованных, переведенных в единицы и нули, загнанных в тесные рамки офисных программ, а затем распечатанных на принтере.

Отец окидывал нас лукавым взглядом и начинал читать.

— Это случилось несколько тысяч лет назад в Скандинавии, в одном из племен германцев. Оно было небольшим — это племя. Во всяком случае, так писали в летописях. Был в племени сильный и ловкий воин, и звали его Херсир.

— Сильнейший из всех? — перебивал Эрик, и мне хотелось его стукнуть — казалось, он разрушает волшебство момента своими глупыми вопросами. Неужели и так не понятно, что сильнейший? Разве иной мог бы создать наш вид?

— Теперь уж и не узнать, — терпеливо отвечал отец. — Но думаю, он был лучшим, ведь вождь сделал его правой рукой. А у каждого выдающегося воина имеются завистники. И дама сердца.

Отец читал дальше, и голос его — тихий, мягкий — убаюкивал. Мне представлялись густые скандинавские леса. Озера с кристально-чистой водой. Мягкий ковер мха, устлавший землю. Гладкий мех шкур убитых животных. Запах костра и жареного мяса. Хижины… Почему-то казалось, племена в то время жили именно в хижинах.

— Ее звали Лив, — врывался в сознание голос папы. — Поговаривали, она была не похожа на остальных женщин племени. Тонкая кость. Смуглая кожа. Темные глаза. По-своему она была красива, наверное. Во всяком случае, Херсир…

— Влюбился! — воскликнул Эрик, и мне почудилось в его голосе осуждение.

— Так бывает, — усмехнулся отец. — Женщина кружат головы мужчинам. Многим нравилась Лив. Например, Гарди.

— Ясновидцу? — Брат любил переспрашивать и уточнять. Он был любознателен и обо всем хотел составить свое мнение.

— Тогда Гарди еще не был ясновидцем, — отвечал отец. — Но ради Лив он готов был рискнуть всем. Хотя у него не так много и было…

Худоба. Слабое зрение. А еще хижина на отшибе — не особо много богатств, чтобы предложить девушке.

— И тогда он пошел на Гору Молитв. Принес жертву богам и попросил их сделать его сильнее. Предвидеть, где появится зверь, чтобы расставить силки. Боги услышали, и Гарди стал ясновидцем.

И смог предвидеть события будущего дня. Согласно легенде, один из богов раскрыл Гарди живот и, намотав кишки на палец, создал жилу — средоточие его дара. В жиле рождался кен, который, растекаясь телу, позволял Гарди справиться с видениями, отделить прошлое от будущего, а вымысел от правды.

— Херсиру не понравился дар Гарди, — проникновенно продолжал рассказ отец, и я терла глаза, стараясь не уснуть и дослушать легенду до конца. Я слышала ее сотни раз до этого, но каждый вечер она звучала по-новому, наполняясь подробностями. У папы был дар рассказчика.

— Теперь он приносил племени гораздо больше дичи, не прилагая никаких усилий. А еще предупреждал о непогоде и набегах других племен, чтобы соплеменники могли подготовиться. Воина это злило. А потом Лив рассказала ему, что сделал Гарди.

— Херсир тоже пошел просить богов, — на этот раз не выдержала я. Порыв Херсира был понятен — когда ты столько лет первый, сложно свыкаться с ролью второго игрока. Особенно, когда уступать приходится слабым.

— Пошел, — кивнул отец и сжал мою лодыжку. — И боги ответили на его молитвы. Приняли жертву. Так появился наш род.

Хищные. Те, кто питается кеном ясновидцев. Кто, отнимая подаренную богами энергию, лишает их разума. Не в силах совладать с даром предвидения, ясновидцы сходят с ума. По сути, естественный отбор, вся жизнь на планете построена на этом принципе.

С того самого момента, как Херсир отнял силу Гарди, усилив свои умения, существуем мы. И дар наш оборачивается проклятием для каждого из нас, ведь, чтобы выжить, нам нужен кен.

Существует много племен во всем мире, но все они произошли из племени ар, первого племени хищных, созданного Херсиром и шаманом Арендрейтом в густых лесах Скандинавии. Племя росло, дробилось на мелкие группировки, а после ухода Херсира и вовсе разделилось на несколько независимых племен.

Но род наш брал начало у истоков, а в наших с Эриком венах текла кровь Херсира. Так нам говорили с детства.

Судьба самих Первых с того момента описана туманными фразами. Ушли. Растворились ли, умерли, или открыли портал в другие миры, оставив нам этот, с определившимися законами и укладом жизни.

Прошли тысячи лет, и о Первых уже не писали в летописях. Забыли. И прошлое, казалось, поросло густым мхом из того самого леса, где жили Херсир, Лив и Гарди. Родители пугали непослушных детей историями о Первом охотнике, который, если верить легендам, до сих пор ищет Херсира в надежде убить. Боги сотворили его как кару для хищных, чтобы мы не забывали, чем придется однажды заплатить за дар.

— Гарди сошел с ума, когда у него отняли подарок, — любил говаривать отец, когда еще был жив. — Каждый ясновидец, которого мы касаемся, теряет разум. Нам нужен их кен, чтобы жить, но старайтесь не тратить много. И питаться пореже, — давал наставление отец. — Первого охотника послали боги, остальных же сделали мы сами.

Не мы.

Но все же они появлялись. И когда приходили, умирали хищные. Некоторые ясновидцы ненавидели нас настолько, что проходили опасный ритуал. Голодали. Истязали свое тело ядами. Молились сутками напролет в сырости и холоде. Некоторые не выдерживали — умирали. Или малодушно отказывались от выбранного пути. Сбегали.

Но иные…

Иные становились убийцами. Боги внимали их просьбам и дарили им благодать. Так охотники называли умение, превращающее их в монстров.

Крепкую жилу, из которой растут щупальца, способные нас убить. Невидимое энергетическое оружие. А еще умение запоминать ауры племен и дикую ненависть к нам, хищным.

От этой ненависти погиб отец. И скади лишились вождя.

После его смерти все изменилось. Эрика как подменили — он озлобился, стал жестче и скупее на эмоции. Стал одержимым призрачной целью, а затем и вовсе исчез на два года. А я… я повзрослела. Не сразу, конечно — для того, чтобы окончательно убедиться, что мир несправедлив, понадобилось много лет, исчезновение брата, война и предательство соплеменников.

Но знание пришло. Жаль, что поздно.

Мне порвали жилу, и придется умереть, ни с кем этим знанием не поделившись. Холодно еще вот… Так холодно, что зубы сводит. Боль, правда, почти не ощущается. Но и звезды померкли, потускнел желтый бок луны.

Жизнь прошла, и я не жалею. Почти. Жалею об одном — главного я так и не сказала. Самый важный человек остался в неведении. Он будет скорбеть, бесспорно, но так и не узнает о том, что я чувствовала на самом деле. Простые, в сущности, для женщины эмоции, которые легко складываются в три слова.

Два местоимения и глагол между ними.

Так просто сформулировать и так сложно сказать. Порывов была масса, а результата — ноль. Так и осталась ему другом, такой он меня и запомнит. Глупо? Наверное. Сейчас бы увидеть его, перед смертью, в последний раз…

Но перед глазами чернильным пятном расползается темнота. Теряется из вида окно в потолке, заглушаются шаркающие шаги и крики, постепенно теряет значение боль.

Вот и все. Остается лишь закрыть глаза и сдаться. Разве можно бороться с дырой в жиле, с вытекающей из тела энергией? Без кена хищные не живут…

— Живи, Дарья, — такой завет давал мне Эрик, уходя в очередное путешествия, открывая очередной бессмысленный портал в поисках силы и древних знаний. Сказал и ушел, оставив меня одну наедине с испытаниями, выдержать которые я не сумела. Не справилась. Бывает.

— Живи, слышишь! — Пощечина отрезвила, заставило снова сфокусироваться на картинке перед глазами. Белые перегородки окна, за ними — небо и огрызок луны. И лицо брата, бледное в свете этой луны. Льдистые глаза сузились, волосы спутались и лежат на плечах рваными прядями.

— Эрик…

— Не смей закрывать глаза!

Он не просит — приказывает. И его приказу невозможно противиться. Вождю племени не перечат. И снова боль — ослепляющая, невыносимая. Закушенная губа кровит, тело корчат судороги. На мысли и вопросы не остается сил, и я полностью отдаюсь во власть Эрика — его уверенные руки лежат на моем животе, а кен проникает к изодранной охотником жиле. Она пульсирует, выталкивая энергию, но Эрик каким-то магическим образом останавливает утечку, сращивает невидимые ткани. Вокруг разливается отчетливый запах карамели. Я никогда не слышала о таком умении лечить — до этого еще не удавалось срастить порванную охотником жилу. Но Эрик смотрит требовательно, уверенно и шепчет уже теплее:

— Живи.

Живу. Что мне еще остается? С шумом втягиваю в себя пропитанный карамелью воздух, рвано выдыхаю. Цепляюсь — за память, за собственную почти угасшую злость, за обиды, за образ любимого мужчины, что годами лелеяла в душе. За те три слова, что так и не сказала…

И даю себе обещание обязательно сказать их однажды. Когда снова смогу говорить.

Мир смыкается над нами с Эриком, укрывает темно-синей пеленой блаженства. Боли нет. Страха нет. Лишь усталость и понимание: жива.

— Умничка, — хвалит Эрик ласково, и горячая слезинка катится по щеке и падает на пол.