Глава 1. Осечка судьбы

Эсме

Я сидела на банкетке в коридоре, бесцельно болтая ногами. Вот странно: никогда не жаловалась на рост, а здесь едва могу достать до пола.

Думалось о всякой ерунде.

Если не занять голову хоть чем-нибудь, придётся думать том, же, о чем думают все эти люди вокруг меня. Единственно важном, сделавшим совсем незначительным все остальное. Стоило прислушаться, как невнятный гомон вокруг разделился на отдельные голоса. Теперь можно было различить рыдания матери, голос отца, выспрашивающего что-то у медсестры, пустые успокаивающие слова врача, который наверняка тысячу раз повторял эти же слова совсем другим людям.

Отец как и прежде пытается логикой победить действительность:

— Но не было никаких признаков! Ведь, когда уже совсем нельзя помочь, должно быть что-то заметно! Разве нет?

Мама только спрашивает снова и снова:

— Может это ошибка?

А что выспрашивать? Как-то глупо звучали эти расспросы после стольких обследований. Ясно же было сказано, что уже ничего не поможет. Никакие клиники, никакие деньги. Поздно. Как сказал врач, такое случается. Если бы обследовались раньше, если бы обратили внимание на незначительные признаки, если бы… В первый момент, когда только-только назвали диагноз, тогда предположительный, я злорадно подумала: ну хоть кто-то подтвердил: все мои жалобы не предлог, чтобы прогуливать школу или отлынивать от домашних дел.

Это был не первый врач, отправляли результаты исследований и за границу. Но каждая попытка заканчивалась словами «диагноз пессимистический», назывался срок. Совсем маленький, меньше года. Хирурги не брались оперировать, лекарствами уже ничего сделать было нельзя.

Эта клиника была последней надеждой. Надежда не сбылась. Больше не будет попыток найти выход.

Полное осознание ещё не пришло. И это хорошо, не хочу прямо здесь позориться, показывая, насколько мне страшно. Месяцы, что продолжались поиски врача, спасения, я не пускала в сознание мысль о том, чего я пытаюсь избежать этими обследованиями. А теперь придется.

Они все ещё что-то обсуждали, а я снова тупо рассматривала мыски сапог, то появляющиеся, то исчезающие в поле зрения. Надо продержаться. До дома совсем недалеко, а там можно запереть дверь и… что «и» я тоже старалась не думать.

Не дав родителям ни единого шанса начать со мной «серьёзный разговор», как они это называли, я почти бегом бросилась в свою комнату и заперла дверь. В конце концов, это не им умирать через… а через сколько? Сегодняшний врач сказал, что не больше полугода. Как это будет?

Вспоминались моменты, когда только-только появлялись мелкие знаки. И я, и родители списывали их на усталость, простуду, мнительность. Почему никто из нас даже не подумал о том, чтобы пойти к врачу?

Застыв напротив зеркала, я вглядывалась в испуганные глаза отражения. Шепотом, сказать громко не хватало смелости, повторила диагноз, рассматривала себя, отыскивая изменения. Сейчас мой вид портила синюшная бледность и круги под глазами. Но дело было не в болезни, просто я плохо спала перед последней консультацией. Лицо с чётко очерченными линиями, непропорционально большой рот, угловатая линия подбородка, чёрные волосы и большие тёмные глаза, которые, по мнению Кристины, были главным моим достоинством — все оставалось прежним. Не было никакой мистической печати смерти. А в голове голос врача снова и снова повторял: «…прогноз пессимистический…», «…пять месяцев, может семь…». Не верилось, что со дня на день все заметнее станет мое состояние, и в конце я превращусь во что-то уродливое и жалкое. Может, я не успею измениться до того, как умру? Да и какая разница.

Я умру.

Странные слова. Они просто не могут быть обо мне. Я пыталась представить, как все в мире останется по-прежнему, только меня не будет — и не могла. Ведь, если меня не будет, то и мира этого не будет. Как он может быть, если я его не увижу? Получается, это не я умру для мира, это мой мир умрет вместе со мной? Глупость какая-то.

И тут меня накрыло. Я провыла несколько часов в подушку, а потом забылась, будто свет в голове выключили. Проснулась посреди ночи от того, что снова плачу. И долго ещё то закусывала подушку, чтобы не голосить, то всматривалась горящими после слез глазами в блики фонарей на потолке. А ночь никак не соглашалась уступить моим желаниям и закончиться.

К утру я практически успокоилась. С болезнью тоже надо как-то жить. Я усмехнулась. Правда, недолго.

Я не единственный ребёнок. Скоро из лагеря вернутся близнецы, вот-вот начнёт ходить младший, так что родителям будет, чем заняться и без… после меня. В нашей семье столько народа, что иногда казалось, что моё исчезновение заметят, только если позвонят из школы и спросят, почему Эсмеральда не ходит на уроки.

Самое трудное теперь — это сказать другим. Выдержать шквал жалостливых взглядов и приторных, фальшивых ободрений, за которыми прячется все та же жалость и страх перед болезнью и смертью.

Мне подумалось, что я рассуждаю как древняя старуха, особенно если принять во внимание мой возраст, но я всегда была такой и уже, похоже, не изменюсь. Не успею.

Кристин

Сегодня был год, как я познакомилась с одним из немногих действительно любимых мною существ.

Кажется, что это случилось буквально вчера. Помню, как я неуверенно оглядываюсь на папу: столько лет мечтать о громадном рыжем ганновере с белой проточиной, найти почти точно подходящего под описание коня и сдуру пойти «заодно» посмотреть ещё одну лошадь.

Кобыла, которую мне предложили, была подходящего возраста, будённовской породы, красивой темно-бурой масти, с большой отметиной на морде, сорочьими глазами, высококровная, и, судя по всему, с характером.

Эта лошадь не походила на мою мечту ни по одному пункту, но я никак не могла от неё оторваться, осматривала, попросила погонять на корде и даже поседлать.

А отец удивлённо поглядывал, но молчал. Он ничего не понимал в лошадях и был в тот день со мной просто потому, что я несовершеннолетняя. Ну и из-за того, что лошадь была его подарком.

Я сама определиться, кого же буду брать, не смогла, потому что моя мечта была так близко, но и кобыла запала в душу. Я загадала, что решающим станет слово ветеринара. И судьба решила. У ганновера оказались плохие рентгены, а кобыла была здорова.

На конюшне народ поднимал брови, видя мою покупку, некоторые крутили у виска: будённовцы имели дурную славу. Но мне было все равно.

После покупки меня ждали приятные хлопоты. Я исступлённо носилась по конным магазинам, подбирала амуницию, придумывала новую кличку, потому что нынешняя была совершенно глупой: Гроздь. Но кличка никак не желала придумываться, и я отложила пока это дело. Начались тренировки. Кобыла была с характером, но прыгала отлично: смелая, техничная, быстрая — то, что нужно для троеборья. Мы как-то подошли друг другу, хотя иногда было трудно. В ходе нашего «знакомства» родилась и кличка: Рогнеда. За прошедший год мы привыкли друг к другу, выезжали на несколько соревнований, даже довольно успешно для начала.

Да, быстро прошёл этот год. Но, вместо того, чтобы выйти в кухню, где за тортом девчонки с конюшни отмечали мой очередной полет через препятствие без кобылы и, заодно, годовщину коневладения, я сидела в раздевалке и смотрела в стену. Сегодня утром позвонила Эсме и рассказала о вчерашнем походе в больницу. Рак… Это показалось дурной шуткой, но Эсме не так могла шутить. Мы дружили давно, никто и не помнил, как и когда мы познакомились. Вместе ходили в детский сад, потом на гимнастику, потом на конюшню. Правда, недолго — когда Эсме сильно расшиблась, родители запретили ей заниматься. А через несколько месяцев мы вместе собирались поступать в университет. Но через несколько месяцев Эсме не будет… Я передёрнула плечами. Нет, не стану сейчас думать об этом. Не могу. Потом. В другой раз.

Эсме

Внезапно появилась масса свободного времени: ведь к экзаменам теперь готовиться не надо. Школу я бросила. Сначала решила, что буду вести обычную жизнь: ходить в школу, готовиться к экзаменам, торчать в библиотеке, отыскивая что-нибудь интересное. Все это было бы возможно, но мама решила предупредить школьную медсестру о моих обстоятельствах. Дня через три новость дошла до чьих-то родителей, и уже ко второй переменке весь класс был в курсе.

После этого находиться в школе стало просто невыносимо. Учителя постоянно разглядывали меня с неприкрытой жалостью, одноклассники шарахались, как будто боялись заразиться. Я выдержала целую неделю. А потом просто забрала документы. Сама, без родителей, все-таки 18 мне уже исполнилось. Иногда быть почти на год старше всех в классе удобно.

А дальше все пошло по нарастающей.

Знакомые как-то резко перестали объявляться, круг общения сузился почти до нуля. И я совсем не чувствовала в себе сожаления по этому поводу. Конечно, совсем не хотелось закрыться в четырёх стенах, но общаться с теми, кто обсуждает твою смерть как особо экзотическую новость, моральных сил не хватало.

Родители смотрели на меня так, будто я умру прямо сейчас, и это невыносимо. Еще ужаснее оказалось их внезапное избыточное внимание — не хочу ли я того, или этого, как я себя чувствую, как мне спалось, о чем я думаю. Это напоминало извращенное издевательство судьбы — несколько лет назад я бы все отдала за то, чтобы меня замечали чуть чаще.

Сегодня в комнате не сиделось, тянуло куда-нибудь на воздух. А погода была хорошая: ясно, безветренно, солнце уже по-настоящему пекло.

У Кристинки была тренировка, мы встретимся только завтра. Книги и телевизор уже надоели до зелёных чертей. Дома никого не было — в будни я всегда оставалась одна. Впрочем, это как раз хорошо.

Решив прогуляться, я по-быстрому собралась. Завязывая волосы, бросила взгляд в зеркало и нахмурилась: чего-то не хватало. И только сейчас заметила, что после обследования так и не одела подвеску с горным хрусталём, с которой до этого я никогда не расставалась. Это был подарок соседа и по совместительству старого друга. Только завязав ленточку, почувствовала себя спокойнее: дискомфорт, мучавший меня в последние дни, тут же прошёл, все снова было на своих местах.

Я вышла со двора, так и не определившись, куда пойду. Раздумывая, остановилась у ворот. Фыркнула: стою и не могу решить, куда двинуться, прямо как Донна в «Поверни налево»* [11 эпизод 4 сезона «Доктор кто»]. Солнце, отразившись в камне на шее, оставило блик на заборе. Ну, раз зайчик показывает налево, прогуляюсь до магазина.

Проходя мимо соседского дома, пустовавшего уже не меньше месяца, я услышала знакомый голос:

— Эсме! Совсем зазналась, не здороваешься!

С радостной улыбкой я обернулась: Данила — тот самый старый друг — был дома.

— Привет! Ну ты залез в дебри — я тебя и не увидела!

Парень вышел из-за войлочной вишни, густые цветущие ветки которой надежно его спрятали. Высокий, худощавый, довольно красивый, с резкими, но правильными чертами лица. По нашему с Кристин мнению, ему категорически не шла причёска: прямые темно-русые волосы, обрезанные на уровне подбородка, делали его лицо худым и длинным.

Мы дружили, хотя это было странно, если учесть, что Данила старше меня на восемь лет. С того самого дня, как он переехал в Вишенки. Нам с Кристинкой было тогда по лет по двенадцать. Из любопытства мы залезли в дом, посмотреть на нового соседа. Вместо того чтобы отругать и сдать наглых девчонок родителям, Данила угостил нас яблочным пирогом и пригласил заходить ещё. И мы заходили, так часто, как только могли.

Я задала традиционный вопрос:

— Ну как, не нашёл ещё своей единственной?

Шутка была старинная: Данилу часто брали в осаду местные девчонки, но он никогда не отвечал им взаимностью. Кристинка как-то спросила, почему он так и не стал с кем-нибудь из них встречаться. Данила ответил, что каждая из этих девушек рано или поздно заговорит о чем-то большем, чем просто свидания. Я поинтересовалась, что же в этом плохого? А Данила отбросил свой вечно несерьёзный тон и сказал, что ни на одной из них он не женится, и было бы нехорошо тратить время другого человека на несбыточные мечты. И добавил: та, на ком он женится, ему ещё не встретилась, потому что он сразу её узнает. Это было настолько непохоже на обычные речи Данилы, что с тех пор после каждого приезда в посёлок, мы интересовались: не нашёл ли он свою единственную.

Данила усмехнулся, покачав головой. Мы болтали о чем-то незначительном, когда он резко прервался и сказал совсем другим тоном:

— Ты сегодня, и правда, какая-то заторможенная. Что-то случилось?

И тут я поняла: все. Больше не могу притворяться спокойной. Только что разговаривала, улыбалась, все было нормально и — на тебе. Горло перехватило, виски сдавило до боли, потекли слезы, и я никак не могла их сдержать. Ругнувшись, Данила увёл меня в дом. Уложил на диван, долго-долго слушал, успокаивал, потом как-то непонятно поводил руками по шее, нахмурился.

— Что?

— Плохо...

— Ещё бы.

Я была рада, что он не спрашивает, что я чувствую, что собираюсь делать и другие глупости. И, кажется, не собирается меня жалеть.

Мы проговорили до темноты. Вернувшись домой, я застала родителей в панике: они не знали где я, а мобильник остался на зеркале.

Прошло три дня. Данила, наверное, снова уехал — он часто надолго пропадал. По крайней мере, больше я с ним виделась.

Поздно вечером я сидела дома одна, просматривая список книг, с которыми планировала познакомиться, и прикидывала, что бы скачать себе, почитать перед сном, когда зазвонил телефон. Это был Данила. Он коротко поздоровался и предупредил, что сейчас приедет. Я обрадовалась, потому что вечером в обычно шумном доме было как-то чересчур пусто.

Но, уже через несколько минут после прихода Данилы, мне стало не по себе. Он суетился, перескакивал с темы на тему, не в силах сидеть спокойно, бродил по комнате. Потом остановился и вперил в меня взгляд. Его серые глаза стали почти черными, взгляд — странный, отдавал безумием, да и лицо изменилось — побледнело и заострилось, будто он давно не спал. Я поёжилась. Слобвно в кино оказалась. Ужастике. Для полноты картины не хватало только полутьмы и мрачной музыки.

Наконец, он резко опустился на ковер, так, чтобы наши лица стали на одном уровне, заставив меня отшатнуться. Заговорил:

— Эсме, я бы никогда не сказал тебе… но ты вот-вот погибнешь, а я, может быть, смогу помочь. Есть люди, которые лечат не так, как обычные врачи. Но не здесь. Я не знаю, согласятся ли они помочь и смогут ли, но ведь стоит попытаться, правда?

Я ничего не понимала, но кивнула. Помочь? Кто может с таким помочь?

— Я… — Он снова заходил по комнате. — Я не отсюда. Не из этого мира… Мне пришлось уйти из дома, это длинная история. Но там у меня остался друг. Я дам тебе письмо, все объясню… он поможет, если это будет в его силах...

Понимая, что следует удивиться, ужаснуться, воскликнуть что-то, я, тем не менее, оставалась спокойна и молчала. Почему-то мозг с готовностью принял эту «новость». То ли после известия о собственной смерти меня уже трудно чем-то удивить, то ли инаковость Данилы всегда была чем-то очевидным.

Данила остановился и вперил в меня взгляд.

— Ты готова ещё побороться? Чтобы жить?

Я снова неуверенно кивнула. Но тут же поправилась:

— Погоди, дай сообразить...

— Думай. Но недолго. Времени почти нет. Переход проще будет сделать в полнолуние, оно совсем скоро, а к такому заклинанию надо ещё подготовиться.

Я вдруг задала совершенно глупый, но почему-то важный для меня вопрос.

— А как тебя по-настоящему зовут?

— Дорвен.

— Красиво...

Данила смущённо улыбнулся.

— Это значит «Каменный воин», точнее в официальном именослове там как-то более поэтично переводится, но смысл такой. — Он встал ровно, слегка поклонился. — Дорвен Венинари, будем знакомы, милая дама.

Поднявшись, я с преувеличенно-надменным выражением лица протянула руку:

— Очень приятно, Эсмеральда Копылова.

И не удержала лица, хихикнула.

Потом я надолго замолчала, размышляя над странным предложением, отыскивая в себе сомнения или возражения, пытаясь услышать свою полумифическую интуицию. Поняла, что чем дальше, тем больше схожу с ума, придумывая возможные опасности и причины, по которым ничего не получится. Яркой нитью в голове загорелось: да какая разница, тут я все равно умру. А так — хоть проведу последние дни в настоящем приключении. Ляпнула, пока не придумалось еще что-нибудь, оправдывающее отказ:

— Данила… Дорвен, я согласна попробовать.

От уперся в меня взглядом, будто рентгеном просветил:

— Это может быть опасно.

Но я уже решила, и в голове были безжалостно утилизированы все аргументы «против». Невесело хмыкнув, спросила:

— Опаснее, чем остаться здесь?

Он опустил глаза и вместо ответа молча покачал головой. Вопрос, могущий поколебать мою уверенность, оставался лишь один.

— Только… что мы скажем родителям.

Но, оказалось, что здесь Дорвен уже все придумал:

— Создам твоего двойника, иллюзию, куклу без разума. Для всех ты неожиданно впадёшь в кому и умрёшь. Надо будет только сделать так, чтобы не было вскрытия. Такую иллюзию мне не удержать.

Вообразив себе то, что он сказал, я поежилась. Почему-то только сейчас до меня дошло, что авантюра, в которую я уже почти собралась ввязаться, затронет не только меня, но и всех близких.

— Это ужасно, так их обманывать.

— Так будет лучше: родителям не придётся смотреть, как ты угасаешь. А мне не придётся жить с осознанием того, что я мог помочь и не попытался.

Я озвучила давно пришедшую в голову мысль:

— Да, боюсь, если я тут останусь, то очень-очень скоро мы друг друга возненавидим. Они устанут от забот обо мне, постоянных тревог. Так, что, когда все закончится, будут испытывать только глубоко загнанное в подсознание облегчение. Да, ты прав, пусть они запомнят меня вот такой… обычной. А я смогу вернуться?

Дорвен покачал головой.

— Нет. Ты станешь частью того мира, будешь подчиняться его законам. Пути назад не будет, потому что в этом мире ты будешь мертва — значит, привязки к миру не станет. Я могу так долго быть здесь, потому что маг.

Я вздохнула.

— Это как-то очень грустно. Но ведь другого выхода нет, правильно?

Парень пожал плечами.

— Если и есть, я о нем не знаю. И ты тоже. — Дорвен вздохнул. — Я не хочу тебя обманываьть: там может и не быть спасения. Лекарь может не найтись, или в дороге встретится что-то опасное… Даже во время перехода может что-нибудь пойти не так: наш мир в последние годы нестабилен и переходы опасны.

Меня удивляло поведение Дорвена: минуту назад он хотел, чтобы я согласилась, а теперь будто бы отговаривает. Неужели боится, что я буду его винить в случае неудачи? Крепко сжала его руку, весомо, глядя в глаза произнесла:

— Я все понимаю, правда. И… давай попробуем это сделать.

— Хорошо.

Мы долго обдумывали детали, и к вечеру план был почти готов. Мне удалось уговорить Дорвена рассказать все Кристине. Было бы предательством уйти, ничего не объяснив.

Время от времени Данила… Дорвен пытался проверить, а точно ли я соображаю нормально — его беспокоила лёгкость, с которой я приняла это отдающее бредом предложение, но никаких признаков моего сумасшествия он не находил.

Наблюдая все эти дни, как родители, повторяя ежедневный ритуал, ужинают, идут в зал, включают телевизор, я запоминала их, младшего, близнецов. Совесть, то и дело напоминавшая про готовящийся обман, умолкала, стоило в красках представить картину медленного умирания, которую придётся наблюдать отцу и маме, если мы не сделаем так, как предложил Дорвен.

Кристин

Эсме рассказала мне о предложении Данилы. Поначалу, я решила, что она сбрендила. Данила, конечно, хороший парень, но с головой, видимо, не дружит ещё больше, чем мне казалось. Или он пошутил, но это было бы совсем ужасно.

В следующий раз в гости к нему мы заявились вместе. Увидев меня, выглядывающую из-за плеча Эсме, Данила усмехнулся. По нему было видно: он прекрасно знает, что у меня в голове.

Как только закрылась дверь, я выложила все, что думала про его идеи и насколько сильно он ударился головой.

Данила ничего не ответил, просто чуть повел рукой, едва заметно шевельнув губами. Насмешливо улыбнулся и спросил:

— Теперь веришь, что я не врал насчёт другого мира?

Хотела спросить, что за глупые вопросы, но не получилось. Тело не слушалось, я пальцем не могла пошевелить. Из глубины поднялась паника, я стала задыхаться. Данила, рисуясь, щёлкнул пальцами — ко мне вернулась способность говорить, но и только.

Эсме прикусила губу, мне показалось, что она старалась не рассмеяться, а Данила не спеша уселся в кресло и только потом освободил меня. У меня, кажется, волосы задымились от ярости.

— Это не смешно! Это издевательство и ничего больше!

Но Данила не собирался раскаиваться, или хотя бы извиняться. Вместо этого он с невинным лицом пожал плечами:

— Я просто не знал, как ещё тебя убедить, не убивая на это целый вечер.

Все ещё злясь, я смотрела на него, пытаясь найти новые, чужие черты, но так ничего и не увидела.

— Значит, говоришь, там есть люди, которые смогут вылечить Эсме?

Данила, четко поговаривая каждое слов, поправил:

— Я говорю, что в моем мире есть лекари, которые могут попробовать вылечить Эсме.

— А ты сам что? Не можешь?

— Я не умею лечить.

— Конечно. Издеваться над людьми куда как проще.

Он только руками развёл:

— Вообще-то, обездвижить действительно проще, чем лечить.

— Не сомневаюсь.

Я понимала, что выгляжу глупо, но остановиться не могла. Ощущение, что не можешь дышать без разрешения, меня напугало, а страх разозлил. Я привыкла контролировать ситуацию, а здесь оказалась полностью во власти другого. Данила уже не казался мне тем человеком, которому можно доверить все-все, теперь в его лице чудилась незамеченная раньше жесткость.

Но Эсме верила Дорвену, как, оказывается, звали Данилу, и мне ничего не оставалось, как смириться. Они решили оставить на подготовку две недели. Потом Эсме покинет наш мир.

Мы каждый день пропадали у Данилы, пока родители Эсме были на работе. Я на время переселилась к Эсме: папа опять был в командировке, а ездить каждый день из города мне не хотелось — на это уходило слишком много времени. Да и до конюшни так куда ближе.

Дня через четыре я поймала себя на том, что скептик во мне сменился осторожным, но оптимистом. Мне так хотелось верить в спасение Эсме, что я заразилась подготовкой.

Мы перебирали одежду, разбирали вещи, пытаясь найти необходимые вещи, которые не будут выделяться в новом мире.

Родители Эсме косились на нашу троицу, полную энтузиазма и совсем не напоминающую похоронную бригаду, но пока ни о чем не спрашивали. И меня и Эсме это более чем устраивало, потому что нас мучил предстоящий обман.

Данила впихивал в Эсме, а заодно и в меня, так как я постоянно была рядом, все новые и новые сведения о мире, о жизни там, о том, что нужно делать после перехода.

Меня интересовало все, от истории мира, который назывался Большой Рыбой, до религии, но Данила, которого я, в отличие от Эсме, так и не приучилась называть настоящим именем, коротко отвечал на мои вопросы и продолжал методично выдавать те сведения, что, по его мнению, могли пригодиться Эсме.

Однажды, меня как током ударило: мы совсем забыли о важном вопросе, которым следовало озаботиться изначально.

— А как она там будет разговаривать? Она же язык не знает!

Данила улыбнулся.

— Не знает. Но тут поможет кое-что, перешедшее к ней от прабабушки. Дело в том, что носителям дара не нужно учиться некоторым вещам. Конечно, если рядом есть тот, кто умеет передавать знания. Я умею, говорят неплохо. Вот сегодня на ночь сделаем «обмен» и завтра утром она будет знать пару языков и основы истории моей страны. На первое время этого хватит.

— А зачем ты тогда столько рассказываешь сам?

— Делиться знаниями сложно, я этого сто лет не делал, да и не все можно передать.

Мне хотелось узнать, как же работает переход, что отделяет миры, но ничего из объяснений Данилы не поняла. Слишком чуждые понятие и неясные способы построения схем.

Эсме

Две недели прошли очень быстро. Кристина поначалу напугала меня скептическим отношением к нашей с Дорвеном затее. Если с её стороны это выглядит так ненадежно — есть ли у меня хоть какой-то шанс? Но постепенно она втянулась и теперь донимала Дорвена расспросами, не пропуская ни одного дня — даже перенесла тренировки на другое время, чтобы постоянно быть рядом. У Кристинки дара не было совсем ни капли, и ей Дорвен передать знания не мог, а то бы наверняка сделал это, чтобы избавиться от бесконечных расспросов. Кажется, даже кончики её рыжих волос дымились, когда она загоралась жаждой знаний.

За несколько дней до дня перехода Дорвен сделал, как он это называл, «обмен», и утром я проснулась с осознанием того, что знаю язык, письменность и даже историю Этиа, Синего королевства. Синим его, как я с удивлением «вспомнила», назвали за то, что люди носили одежду синих тонов из-за какого-то распространенного в той местности красителя. А ещё я поняла, что могу немного говорить на видербенском. Внутренне позавидовав тамошним магам — на изучение английского я убила все школьные годы — я принялась осваивать новые знания. Однако еще много часов после пробуждения голова шла кругом. Приходилось прикладывать титанические усилия, чтобы не сболтнуть что-нибудь из иномирной истории или на чужом языке.

Дорвен заставлял меня все оставшиеся до перехода дни пробовать говорить на новом языке, пару раз я даже писала на нем, а вечерами пришлось читать книгу по этикету и нравам мира Большой рыбы. Кристина, когда увидела ее в руках Дорвена, чуть на пол не упала от смеха. И правда: забавно было представить Дорвена, читающего справочник по этикету. А уж зачем было тащить его в чужой мир — совсем непонятно. Но Дорвен обиделся на смех и не стал рассказывать, как книга тут оказалась. А ведь наверняка не случайно — Дорвен не особенно сочетался с этикетом и правилами.

Читать оказалось сложнее, чем говорить, а вот письменность особых затруднений не вызвала — значки были совершенно иные, но несложные и даже чем-то похожи на наши по написанию. Оставалось только порадоваться, что там обычные буквы, а не иероглифы.

Подходил к концу последний день. Я не позволяла себе думать о будущем. Иначе только разнервничаюсь. Потом разберусь.

Весь вечер мы провели у меня дома. Сидели в гостиной вместе со всеми и молчали. Кристинка разглядывала меня и мою семью каким-то застывшим взглядом, а я пыталась впрок насмотреться на родных, запомнить их. И не могла поверить, что больше никогда сюда не вернусь.

Дорвен сказал, что во время перехода никого кроме меня и его в доме быть не должно, так что мы с Кристиной попрощались рано утром. Я грустила, даже солнце, уже совсем по-летнему пригревавшее, не давало достаточно света, чтобы разогнать придавившую меня тоску, а Кристина плакала.

Переход был совсем простым. Для меня, конечно. Дорвену заклинание далось тяжело. Он весь взмок, за пять минут сотворения заклинания, лицо мага осунулось и почернело. Размеренно, как в трансе, шагая по комнате, и быстро перебирая пальцами, Дорвен словно плел узоры и почти бесшумно шептал неизвестные мне слова.

Я сжала крепче лямки рюкзака и шагнула к появившейся в белом тумане двери. Уже взявшись за ручку, я оглянулась. Дорвен махнул рукой.

— Будь счастлива!

Я постаралась улыбнуться в ответ:

— И ты...

Вдохнула поглубже и шагнула. Дверь за мной закрылась.

Кристин

Дома меня дожидалась телеграмма. Домработница, пряча глаза, сунула в руки листочек. Я ушла в свою комнату — ее поведение меня напугало, не хотелось читать под пристальным взглядом. Честно говоря, мне вообще не хотелось его читать. Кто сейчас шлет телеграммы? И зачем?

Прошло много-премного минут, а я все сидела, тупо перечитывая и перечитывая короткие строчки, надеясь увидеть, что ошиблась и там напечатаны совсем другие слова.

Папа погиб. Попал в аварию. Его не было уже три дня.

Взглянув на часы, я вспомнила, что пора ехать на тренировку. Будто в трансе, взяла сумку и вышла из дома. Пока добиралась до конюшни, спасительное отупение прошло. Я долго проторчала в раздевалке, плакала, металась по комнате, била кулаками стены, почти не замечая боли, но легче не становилось. Да и не могло стать.

Помещение манежа показалось мне тесным, воздуха не хватало. Наспех размяв кобылу, я галопом вылетела в поле. Не привыкшая к такому, Рогнеда нервничала и вот-вот могла понести. По правде сказать, я была бы не против: её быстрые ноги могли хоть ненадолго унести меня от той боли и страха, что разрывал меня на части.

Кентером мы двигались по лесной дорожке. Но это было слишком просто. Нужно было отвлечься, хоть на минуту забыться… На глаза мне попалась троеборная трасса, на которой всего два месяца назад мы с Рогнедой выиграли кубок. Это был всего лишь приз «местной водокачки», но я так радовалась, потому что папа был рядом и гордился мной...

То, что надо! Я направила кобылу к первому препятствию. Мы шли по дистанции быстро, быстрее, чем было разумно, но скорость не позволяла мне отвлекаться. Кобыла горячилась, чувствуя, что я неспокойна, мне было трудно сдерживать её. Вот впереди показалось еще одно препятствия. Пришло в голову, что больше всего на свете я хотела бы оказаться сейчас рядом с Эсме, начать все сначала, пусть без отца, но с подругой, почти сестрой. Ведь без неё я осталась совсем одна.

Кобыла напружинилась, оттолкнулась, снова выступившие слезы унесло ветром. Вдруг я почувствовала, как дернулась и нагрелась подвеска. Ее Данила подарил Эсме на пятнадцатилетие, и с тех пор она с ней не расставалась, а утром отдала мне на память. Воздух перед лошадиной мордой задрожал, пошел рябью, раздался всплеск, будто мы прыгнули в воду. Я зажмурилась, не понимая, что происходит. Но копыта Рогнеды ударились о твердую землю. Я открыла глаза и резко осадила лошадь.

Трасса пропала. Вокруг меня был светлый лиственный лес. Мы приземлились на дорогу, которая заканчивалась у дверей низкого и длинного каменного дома.

Но не он привлек моё внимание. В десяти шагах удивлённо застыла Эсме.