Клинком и словом

Три десятка верховых поднялись на вершину песчаной дюны на закате, оставив за спинами лесистую равнину. Слева и справа виднелись такие же холмы, покрытые густой щеткой сухой травы с проплешинами раннего снега. Огромные стволы сосен дотянулись до самого крутого гребня, под которым начиналась сплошная полоса обледеневшего песка, укатанная волнами Янтарного моря в ровную, как стол, поверхность. Соленый ветер трепал гривы лошадей и раздувал полы черных плащей воинов, отчего те казались стаей расправивших крылья воронов, усевшихся в седла. Один из всадников спешился, захрустел ломкой травой под сапогами и прошелся перед молчаливыми спутниками, разминая ноги, задубевшие от долгого пути. Затем встал на краю обрыва и некоторое время смотрел, как багровый шар солнца тонет там, где небо срослось с водой. Первый хольд тайного сыска отца Тримира, брат Пяст, выглядывал в вечерних сумерках песчаную косу, у начала которой находился монастырь Святого Орма. Заметив знакомые очертания, обернулся.

— Лошадей не морозьте, — сказал, запахнувшись плотнее в балахон. — Укрытие найдите поблизости. Ждите. Не приду к утру — всю округу на мечи поднять, а монастырь сжечь. Чтобы вся эта зараза в нем в пепел обратилась.

Он шагнул вниз, опираясь руками о смерзшийся песок, и заскользил по склону, оставляя за собой две глубоко взрытых борозды. Солнце с макушкой утонуло в Янтарном море, когда он оказался у подножия дюны, отряхнул руки и направился к смутно различимым строениям обители. Под ногами трещал ноздреватый ледок, похожий на губку, в воздухе повисла промозглая сырость, а поверхность берега только издали казалась ровной: вблизи она скорее подходила для козьих копыт, чем для человеческих ступней, обутых в сапоги. Последний отблеск светила расплескался понизу собирающихся к ночи облаков и угас. В полутьме передвигаться стало труднее, и когда перед ним поднялась стена, опоясывающая монастырь, он не сдержал вздох облегчения. Приземистая громадина обители, огороженная плотным дубовым тыном, казалась вымершей. Молчали собаки: не услышали, не почуяли гостя, или забились куда от холода. Он двинулся вдоль стены и достиг ворот уже в полной темноте. Нетерпеливо загромыхал ногой в толстые доски двери. Следом за стуком из-за холмов примчался ветер, взметнул балахон, стегнул колючими иглами по покрасневшему от холода лицу и завыл над ухом, наткнувшись на стену. Узкие створки скрипнули несмазанными петлями. Грязь, перемешанная со снегом и навозом и прихваченная поверху легким морозцем, захлюпала под ногами подпоясанного мечом стражника. Он сунул сыплющий искрами факел чуть не под нос позднему гостю, прихватил в жменю ворот своего налатника, подбитого мехом, и уперся плечом в дверь, на которую надавил порыв ветра.

— Опусти арбалет, Гнот. Один он и безлошадный, — кинул кому-то за спину.

— Всечет еще не помер? — спросил брат Пяст.

Он не был уверен, что старый монах жив, считай, лет с пять к нему не заглядывал. Но именно сейчас ему позарез необходим был тот, кто не только знал о навязанном отцом Тримиром старшему тайного сыска поручении больше кого бы то ни было, но и кого уже ничего не интересовало в этом мире.

— Ковылял с утра, — запыхтел стражник, добавив в помощь плечу и вторую руку с факелом.

— Так чего ждешь?! — недовольно рявкнул хольд.

— Не ори, а то за порогом оставлю, — облачка пара слетали с губ стражника вместе со словами. — Кто его знает, откуда ты в этой глухомани взялся. Трапезничать и отдохнуть с братией собрался, или так просто шляешься, как разбойник по ночам, добрым людям спать не даешь?

Брат Пяст задрал полу балахона, показав и не узнавшему его караульному, и свистящему ветру добротную одежду, широкое лезвие ножа в петлях пояса, кожаный мех с вином и пухлый кошель. Вид последнего тут же сделал стражника более приветливым и заставил посторониться, освобождая вход в обитель.

— Тепло у нас, — добродушно выдохнул он в лицо хольду перекисшей брагой, — и погорячее для нутра найдется.

Всечет и в самом деле еще не помер. Лежал на грубо тесаной скамье, подложив под некогда крепкое, а теперь почти безвольное, высохшее от прожитых лет тело, медвежью шкуру. Одни глаза остались живыми и яркими пятнами на темной коже лица, рассматривали с интересом неожиданного гостя, вторгшегося в крохотную келью. Перед братом Пястом, который и сам под масляной плошкой над дверью отсвечивал плешью в седине, предстал такой дряхлый старец, что он рядом с ним мог показаться вполне себе молодым мужчиной.

— Давненько тебя не было, — проскрипел старый монах. — Едва узнал.

— Тоже самое и о себе могу сказать.

Он скривился от взгляда на немощного Всечета. Подумал, что старик давно мог утратить способность разумно изъясняться, но глаза, не подернутые пеленой слабоумия, и твердая речь оставляли надежду на беседу.

— Все не отойду никак в другой мир. Не отпускают грехи, — всклокоченная борода дернулась, показав тонкие, бескровные губы, а худая рука указал ему на место рядом с собой. — Ты прихватил вина?

— Взял немного, — кивнул хольд, усаживаясь на скамью в ногах монаха.

Он полез под балахон, достал небольшой кожаный сосуд и выдернул затычку. Старик потянул носом.

— На ночь пить не стану. Уснешь, и не почувствуешь, как в голове легкость появляется. С утра глотну.

— Дело твое, — он пожал плечами и подсунул мех под вялые пальцы Всечета.

— Сам приложился бы, — сказал старик. — Глядишь, и беда с шеи слезет.

— С чего взял, что беда у меня с плеч ноги свесила? — удивился он.

Монах прикрыл веки, отчего его лицо стало совсем безжизненным, превратилось в растрескавшуюся морщинами бугристую кору древесного ствола с острым сучком носа.

— Как тебе сказать, — сказал он, и брату Пясту показалось, что тот насмехается. — Я ходить почти разучился, но ведь не ослеп же. Вижу насквозь еще с того дня, как тебя стража сарта Некраса за воровство вздернуть хотела, да я уговорил за малую толику серебра в монастырь отдать.

— Так… — протянул хольд. — Все наружу выперло? Напоказ торчит, говоришь?

Старик вновь усмехнулся, а брат Пяст поморщился. В половину серебряной куны оценили тогда его жизнь хмельные стражники. И монах в потертом балахоне, который выкупил его за последнюю резану из монастырского подаяния в пустом кошеле и привел в обитель, взялся учить отчаянного сорванца уму-разуму. Странная это была наука, нехотя вспомнил он то, что предпочел бы забыть навсегда. Молчаливая, со старыми свитками и плетью, частенько гулявшей по его спине за беспросветное нерадение к чужим языкам. И тот же Всечет, что был немолод уже в детстве Пяста, и из которого никому в обители не удавалось вытянуть хоть одно доброе слово, иногда откладывал плеть в сторону и ворчал вполголоса себе под нос: неужто выйдет толк из ублюдка?

— Ладно, — буркнул он. — Путь в Невриду никак не найду. Тайный чтобы.

— Чувствую, погань на тебе не только коркой снаружи взялась, а в самое нутро корни пустила.

— Не тебе меня отмывать.

— Далеко мы от Герсики, но и сюда доходят слухи, что дела твои непотребные совсем мерзкими стали.

Старик пожевал губу, открыл глаза и тяжко вздохнул.

— Вот уж не думал, что моя наука в богопротивное дело обернется. Но тебя же это не остановит?

— С чего бы? — ощерился в жуткой улыбке брат Пяст.

— Зевнул я тебя, проворонил, — поскучнел Всечет. — Надо было страже тогда помочь за веревку дернуть, а не поить их за твое освобождение.

— Значит, говорить не станешь, — процедил хольд сквозь зубы.

— Ты же знал ответ заранее. Зачем столько верст наматывал?

Брат Пяст придвинулся ближе, наклонился, прошипел прямо в заросшее длинным волосом ухо монаха:

— Ты знаешь, кем я стал. Всю обитель под корень сегодня же! У тебя есть время пока все десять пальцев не загну, чтобы заговорить и оградить невиновных от гнева отца Тримира.

Старик пошевелился и мех с вином шлепнулся на пол.

— У тебя с Тримиром есть оправдание, — неожиданно хихикнул он. — Глупость и ненависть. Жаль, что не доживу до того часа, когда под вашими ногами так же запалят солому с дровами, как и вы поджигаете их под ногами приговоренных.

— Все-таки, скажешь, — хольд обрадованно потер ладони.

— Не сомневайся, — твердо ответил Всечет, — Хотя бы ради того, чтобы те, кто придет за вами, поторопились. Ты должен был запомнить, Пяст, что для них преград не существует.

— Ну, — гость махнул рукой и поднял мех, — ты все равно не узнаешь о последствиях содеянного. Давай, лучше выпьем. За удачу близкую, или за смерть скорую — это уж пусть каждый за то, что ему по нраву больше.

— На углях скоро пить будешь, на пепелище! — взбеленился старик.

Брат Пяст икнул, будто подавился. Растерянно посмотрел на перекошенный рот Всечета. Никак понять не мог, о чем тот. Наконец, осознав, задышал прерывисто, наливаясь гневом, врезал кулаком по лавке, а старый монах вздохнул, с тоской глянул на сосуд с вином и, кряхтя от усилий, с хрустом в костях стал подниматься. Посидел немного, сдернул с подушки медвежью шкуру и достал из-под нее глиняную чашу. Хольд хмыкнул.

— А ты, старик, еще поживешь, гляжу. А что? Здесь не так плохо, как могло показаться с первого взгляда. Воздух просоленный, полезный, дышится легко, сосны, песок, камни. Отличное место, чтобы молиться с чистой совестью.

— И Герсика тоже на берегу Янтарного моря стоит. И сосны там те же, и песок, и камни точно такие же, а воздух гнилой.

— Ты потому и ушел в этот монастырь.

— Я бы ушел еще дальше, да хворь свалила.

Пяст хохотнул, хлопнув себя по бедру, откупорил мех и щедро плеснул в чашу Всечета, не пролив ни капли. Тот зыркнул на него исподлобья и начал медленно тянуть вино. Потом причмокнул, вытер бороду вокруг рта, и сложился обратно на лавку. Старший тайного сыска прижал мех к губам, запрокинул голову, задвигал острым кадыком, глотая.

— Хорошее вино у Тримира, — блаженно сказал старик, вперив неподвижный взгляд в потолок. — Ты на мои поминки его пришли. Братьям понравится. Не тронешь их?

— Не трону.

— Ну и ладно. Говори, зачем пришел.

Брат Пяст сжал зубы, начиная жалеть, что предложил Всечету хмельное угощение.

— Спросил уже, — обозлился он.

— Не слышно было, — скривил монах рот на одну сторону. — Еще раз спрашивай. Куда в Невриду собрался?

— Как куда? — вытаращился хольд. — Туда и собрался. Только, чтоб не знал никто, что чужие пришли.

— Куда, говорю, хочешь? — устало повторил Всечет. — Все-таки не пошла тебе впрок учеба. Как была голова пустой, так ей и осталась. В какой из Пределов тебе неразумному надо? Анлор, Тогран, Ирелен? А, может, в Архенар или Плиссу нужно, или — ну, на это я и надеяться боюсь, чтобы не сглазить — к Уродливым Сестрам попасть желаешь?

— Желтоглазую девку, как найти? — спросил брат Пяст, оглаживая пальцами рукоять ножа, и едва сдерживался, чтобы не вогнать его старику в грудь.

— Сколько раз повторял, — сокрушенно протянул монах, — а сколько раз спину, согнутую над свитком, плетью перетянул? Измочалил, а все почем зря. Плеть жалко, не спину твою.

— Ты мне загадками не отвечай! — вскинулся тот.

— В Плиссе она, — нехотя проворчал Всечет.

— Ну, тогда мне Анлор нужен.

— Ты же о желтоглазой спросил.

— Передумал уже.

— Не верти языком, как угорь пузом на сковороде. Прямо скажи, чего хочешь.

Брат Пяст задумчиво растер виски, отвернулся в сторону, разглядывая в колеблющемся свете от масляной плошки трещины в толстых бревнах стены кельи. Затем спросил охрипшим голосом, так и уставившись в стену:

— Что случится с Герсикой, если эту девку схватят на землях сарта, а прикончат в Анлоре?

— Так вот зачем тебе тайный путь в Невриду.

— Ты догадлив, — буркнул хольд. — Но забыл ответить.

— Для тебя уже все произошло. Навьи не вмешиваются в дела людей, но в этом случае и сарт Некрас, и все его родственники на побережье вряд ли переживут ее смерть дольше, чем на одну ночь. Однако, обстряпать подобное тебе с Тримиром не под силу, — глаза Всечета засветились верой и убежденностью. — Никому это не под силу!

— Думаешь, у нас не хватит воинов, чтобы скрутить одну девку, пусть она в волшбе и покрепче любой здешней ведьмы будет, протащить ее через Пограничье в Анлор и утопить в первом попавшемся на пути болоте? — он повернулся и окинул старика подозрительным взглядом.

— Ты можешь сколько угодно тешить свою похоть, представляя, как эти воины будут насиловать желтоглазую, — смешок, резанувший ухо хольда, запрыгал, забулькал в горле монаха. — Лучше помечтай о гареме султана, Пяст. Это гораздо проще и не так опасно для твоей никчемной жизни.

Всечет с трудом разогнулся, нашарил руку гостя на лавке, оперся о нее и сел. Скривился от боли, отдающей в ноги, когда брат Пяст, легонько похлопав его по костлявому плечу, примирительно сказал:

— Ты так уверен в обратном, что мне бы очень хотелось услышать ответ на вопрос: почему?

— Потому что ты сдохнешь, едва ступив на берег Горыни, а она никогда не появится по эту сторону Волмы.

— Что еще скажешь? — спросил Пяст.

— Ничего, — пробурчал старик. — Я ведь мальчишкой все окрестности облазил. Все подземелья с бечевой прошел. Ты хоть знаешь, что Путеводное Око навьи руки возвели? И цитадель сарта, и саму Герсику. И Вилоня их рук дело. Чувствовали, наверное, что мерзость по этим землям расползется. Вот и ушли.

— Выпьем, старик, — хольд тряхнул мех с вином. — И ты расскажешь мне, чем заманить ее обратно. Ты ведь помнишь о своих братьях в этой обители, и не станешь утверждать, что не знаешь, как это сделать?

Единственное, о чем жалел в этот миг старый монах, принимая полную чашу вина в трясущуюся мелкой дрожью ладонь, так это о том, что смерть не прибрала его до приезда этой мрази из Герсики.

— Не стану, — прошептал он, хотя на его мрачном лице, изрезанном глубокими морщинами, согласия не появилось.

Настоятель Тепта поднял глаза на скрип двери. Отодвинул книгу, по страницам которой сосредоточенно водил пальцем. Вытянул шею над колеблющимся от сквозняка огоньком свечи и пристально посмотрел на Всечета.

— Зачем он приезжал? — спросил глухим голосом, стараясь выглядеть не слишком обеспокоенным.

Ледяной ветер яростно бился в толстые стены монастыря, стонал обезумевшим зверем под кровлей между балок перекрытия, свистел в дымоходе очага. И старый монах, который карабкаясь под самую крышу по лестнице к главной келье монастыря, истово молился на каждой ступеньке, чтобы законченный негодяй Пяст без следа сгинул в этом штормовом безумии, едва выдавил из себя:

— Уходить надо. Сейчас же.

— Куда?! — настоятель вскочил с лавки, забегал по келье. — Зимой? В море?

Старик ответил не сразу, держался за стену после трудного подъема и выпитого вина, старался унять выпрыгивающее из груди сердце. Дышал редко, по крупицам втягивал воздух в клокочущее хворью нутро, надеясь, что дотянет сердце, не оборвется навсегда, пока не скажет нужных слов.

— Хоть к дьяволу, — просипел, оседая на пол. — Все одно лучше, чем рядом с ними.

Тепта неверными шагами добрался до окна. Положил ладони на холодный подоконник, смотрел сквозь пластинки слюды на снег, мечущийся в бешеном танце, и беззвучно шевелил губами, призывая все несчастья на голову отца Тримира. Потом обернулся к потрескавшейся фигурке святого на стене, пожевал губами, опускаясь на колени.

— Ты простишь, — склонил голову. — Ему же не смерть братьев нужна во славу его, а вера.

Деревянный старец с крестом не ответил, смотрел отрешенно в пол такими же деревянными глазами, не разжимал едва прорезанных губ, молчал, как молчал и все эти десятки лет на стене, за которой сейчас тоскливо выла вьюга, точно волк, умирающий от одиночества. Всечет болезненно сморщился, приподняв тело сначала на колени, затем выпрямился и в полный рост, держась за поясницу.

— В Плиссу вестников отправить надо. Только желтоглазая иларис и ее воины смогут укротить эту свору.

— Туда и дороги-то никто не знает. Даже не слышали о такой.

— Я укажу.

— А если вестники не доберутся?

— Тогда этот мир рухнет.

— А если устоит, не рассыплется? Не придется ли нам к чужим богам прислониться? — ужаснулся Тепта.

— Пусть их боги останутся с ними, — хрипло выдохнул Всечет, хватаясь за сердце. — Прикажи лошадей седлать, и монахов подбери покрепче, пока меня Господь не призвал. Чую, время пришло.