Караванщик

Часть первая. Ратшийцы

Вот уже много лет, будто бы насмехаясь над ничтожными людишками, над станицей возвышался замок. А точнее, его центральная башня, когда-то неприступная и ныне разрушенная, чей остов был виден за многие лиги, сегодня она служила ориентиром для путников. Последние этажи которого зачастую граничили с облаками, а установленный наверху «светлячок», видимый даже из-за дождевых туч служил путеводным маяком ночью.

Едва на горизонте забрезжит рассвет, а первый луч светила коснется шпиля, старый смотритель главной достопримечательности города уже сидит на балконе, попивая травяной взвар, любезно приготовленной экономкой Марж. Он смотрит на просыпающийся город. С момента как юный еклисиарх впервые вышел на балкон исполинской башни, минуло много лун, и все это время старик продолжает восторгаться открывающимся с вершины видам.

Величественно отбрасываемая шпилем тень медленно перебиралась по крышам окрестных домов, отчего эти трех-четырех ярусные поместья казались игрушечными. К этому времени, землепашцы уже суетились в поле, а распаленные с первыми петухами кузнечные горны принимали в свои зева еще спящие заготовки, любовно подаваемые им кузнецами; сапожники оглаживали драгоценные свои лекала, параллельно снимая с пресса клеящуюся минувшей ночью обувь; стремительно распространяющийся запах свежей выпечки вытеснял с улиц туман, что был рожден до рассвета, а улицы города постепенно наполнялись шумом, и спустя каких-то тридцать минут, когда травяной взвар хранителя подходил к концу, а кузнечный молот вовсю пел свою звонкую песню, торговые площади уже были заполнены снующими меж прилавков людьми. Муравейник оживал на глазах.

А ведомая светилом тень продолжала свой путь, минуя Пекарскую кварту, и касаясь восточного тракта, она вплотную подошла к Купеческому двору. На стенах сменялась стража, а гарнизонные заступившие утром натужно толкали створки Восточных врат, готовясь запустить гужевых первого каравана. К вечеру, под стенами города их собиралось немало — кто-то не успевал попасть за периметр до заката, и вынужден был коротать ночь за снаружи, благо вокруг станицы разместилось немало постоялых дворов и гостиниц, а кто-то приходил ночью. В отличие от внутренних районов города жизнь за воротами не останавливалась с приходом ночи. Бродячие артисты и прибывшие с караваном наемники беззастенчиво развлекались в тех же постоялых дворах.

Традиционно встретив новое утро, хранитель, накинул свои ритуальные одежды и отправился по своим таинственным делам. А в это время, привычно позолотив ручку стражникам, на превратной площади размещал свои телеги караван, привезший товары от самой дальней границы империи. Свита этого каравана, как и его ведущий в основе своей составляли вольные переселенцы, что ушли когда-то с насиженных мест в поисках лучшей доли, да низкорослые, со смуглой кожей жители равнинных степей. Вечные путешественники, они восседали на своих коротконогих лошадях и гордо, но с любопытством осматривали столичный город. Вместе с гужевыми каравана, будучи в составе свиты прибыл также и юный наемник Рейх-ад-Роар-де-Гали. Это был его первый поход к сердцу империи. Почти одиннадцать декад они добирались до столицы, преодолевая опасности пути, несколько раз столкнувшись с лихими, и однажды отбившие атаку магического зверя. Он также, не скрывая восторга крутил головой, пожирая роскошь столичных улиц.

Необыкновенно широкий проспект, на котором смело могут разъехаться несколько гужевых телег блистал не естественной чистотой, будто всю ночь его убирали десятки, а то и сотни дворничих. И всамделишно, улицы города подвергались тщательной чистке, но делалось это не коммунальной службой, а городской артелью погодников-магов. Название сему проспекту было Восточный тракт. Завершался он, упираясь в поистине удивительное сооружение — дворец императора, будто в соперничестве с наследием древнего замка, он буквально давил величием своих стен. Сложенные из массивных блоков природного камня, дворцовые стены в прямом смысле заставляли трепетать душу, подспудно внушая уважение к построившим это чудо зодчим.

— Не иначе гномы лопатили, — подумал про себя Роар-де-Гали.

Казалось, их пронизывал вековой холод. Вопреки времени и агрессивному воздействию внешней среды, они не утратили своего цвета и стойко отстояли белизну горных пород. Слабые же гуманоидные расы, в вопросе уничтожения прекрасного оказались много более изобретательными матушки природы. И чистые снаружи, внутри они были пропитаны дымом многочисленных факелов, отодвигающих мрак длинной кишки коридоров, витиеватых лестниц и кладовых. За поддержанием постоянного огня в коридорах следила многочисленная прислуга.

Но для хозяев и гостей государевой обители отводились иные, с более приличествующим убранством апартаменты. Апартаменты, где удручающее безобразие обугленных ранее стен было сокрыто тонкими тканями. Шитые золотыми нитями, каждая из них представляла собой произведение искусства, а многочисленные орнаментные вплетения и сложная декоративная вязь образовывали дивной красоты рунные узоры. Тяжелый труд искуснейших прядов и мастеров вышивки, особенно выделялся в тусклом свете волшебных светильников, которые в отличие от масляных поделок не чаднили помещения жирным дымом.

Чжу-лин-Хэ, достойный шань далекой империи Хань, привез их в подарок для прекрасной "наян-фейхоа", дочери одного из влиятельнейших столичных вельмож. Не требующие замены фитилей и масла, а только несколько капель "волшбы" Слышащего, при дворе подобные артефакты считались роскошным подарком. Тем более по меркам этого мира.

Но, подобная роскошь, нисколько не волновала молодых людей, воркования коих, сейчас, эхом метались по комнате. Отражаясь от интерьера средневековых апартаментов и не находя покоя, оное эхо мягко ложилось на тапетум, редкая ткань которого поглощала в себя звук голосов. Увы, не все скрадывал занавес, часть слов все равно проникали за, и упершись в холодный камень утопали в нем.

Но, и у стен есть уши. А точнее маленькое ушко, о котором знали очень не многие — зодчий, построивший эти тайные ходы для первого императора, и человек в черной накидке, чье истинное имя не помнил даже он сам. Зодчий уже много лун кормил дождевых червей своей плотью, посему, никто в мире не мог помешать черному человеку ходить тайными тропами замка. И слушать.

Этот человек стоял, приложив свое люб опытное ухо к маленькой щелке, сл ужившей ему слуховым окном, и задорно улыбаясь, прислушивался к пикировкам двух влюбленных созданий по ту сторону стены.

— Нет, давай лучше я отдам тебе свою руку. — Подумал, и с иронией добавил: — И сердце в придачу.

— Не нужна мне твоя рука! Ничего мне от тебя не нужно!

— Ну, — видно, шутка не удалась, — ладно, забудь.

— Постой! Что ты сказал?

— Забудь. А что?

— Нет, до этого?

— Зачем тебе мое тело без головы?!

— Нет, нет же. — Закатив глаза, перебила она: — Что там ты мне отдашь?

— Отдам руку. — Неуверенно ответил, он.

— Так, ты? Так, это, — запнулась часто дыша. — Я согласна!

— Эм, — не понял он, — чего?

— Я согласна! — Повторила она восторженно.

— "Кажется, я попал". — Не в первый раз он замечает про себя: "Хорошая мысля приходит опосля".

— Ваше Высочество! — От терзаний, как бы придумать пару — тройку веских аргументов, сводящих его случайно брошенное баронессе предложение к шутке смеха, его отвлек, донесшийся из-за дверей ее опочивальни окрик Шарля, личного слуги принца. "Вот оно! Шарль, ты мой спаситель!" — обрадовался он появлению слуги.

— Да, Шарль войдите. — Огромные двустворчатые двери покоев баронессы фон Клаугельдрофт распахнулись, явив Его Высочеству взволнованного Шарля.

— Что случилось? Чем Вы так обеспокоены, льер Шарль?

— Ваше Высочество, ваш отец, — слуга замялся, — он упал с лошади.

— С ним все в порядке? — принц тут же позабыл про свою несуразную неловкость, произошедшую в опочивальне баронессы, и сосредоточился на словах Шарля.

— Он… Он, погиб сэр! — дрожащим голосом, выдохнул Шарль.

Тремя днями позже:

Его высочество принц N, бы л единственным во всей огромной империи Ръатша человеком, который действительно любил своего распутного батюшку и честно беспокоился о его здоровье. По крайней мере, других он не знал. Любил отца потому, что помнил его еще тогда, когда тот не напивался в компании своих хитро-мудрых льстецов советников, помнил прекрасным правителем, самоотверженно отдающим всего себя своим подданным. Беспокоился потому, что верил будто бы познал тайну истинной причины отцова величия: когда ради любви к женщине, его, принца матери, отец покорил половину мира и создал империю, получившую статус великая, еще при жизни своего основателя.

Когда же боги послали матери пустынную хворь, отец, в назидание им собрал всех волшебников мира и основал Академию. Но, сколько бы усилий не прилагал, сколько бы великих чародеев не приглашал, он так и не смог излечить ее от смертельной болезни.

А затем, когда мама умерла, отец не бросил свой народ, сверзившись в траур, и стойко продолжил вести его к процветанию. Буквально на костях он учредил право; засеял полями Южные пустоши, организовав там не виданую ранее систему ирригации полей, благодаря которой империя больше не знала голода, а границы ее увеличились вдвое. Там, где когда-то царствовали сухие ветра знойной пустыни, вырос прекрасный лес, отделив империю от диких кочевых племен. Все из-за любви и ради любви!

Но вместе с тем его одолевала хандра, и тогда отец пристрастился к "гномьей вытяжке" — так в народе прозвали напиток, который гномы готовят в своем закрытом королевстве далеко в горах, и активно внедряют на имперских рынках.

Был тот напиток дюже горяч, и с одной маленькой чарки "сносил" голову не хуже двух пинт настоящего крепкого эля. И горячность того пойла передавалась и императору, пробуждая в нем зверя лютого. "Зверя, что жил в угаре удалом и спал, когда хозяин чист умом" — голосили барды в злачных сусенках. Малейшее неповиновение, и виновник обретал новый дом в застенках крепостной темницы. А к титулу "бесстрашный" отданому отцу за доблесть, добавился титул тиран, но озвучался он, только в шепотках меж опальной знати.

Со смерти мамы прошло уже много лет, и сейчас у отца была новая фаворитка, но относился к ней он, как к служанке, что согревала для него постель в моменты хмельной скорби. Более он не любил.

Ушат холодной воды, пролитый на голову принца прервал его воспоминание об отце, параллельно приведя в чувства.

— Шарль, ты мерзавец! — прорычал принц, пытаясь разорвать путы.

— О нет, ваше бывшее величество, я всего лишь узурпатор, — грустно улыбнулся бывший слуга.

— Вы все, — принц оглядел собравшихся в тронном зале бунтовщиков, — изменники! Когда-нибудь, вы заплатите за свое предательство.

— Когда-нибудь, мой принц, вы поймете меня. — Сказал Шарль на прощание. — Уведите его и вышвырните вон из дворца, а лучше вышвырните его из империи, тьфу..., — поправился он, — из королевства, и пришлите кого-нибудь вытереть кровь.

Бывшие гвардейцы почившего императора, без возражений выполнили приказ Шарля де Море, герцога Лунаасинского, бывшего когда-то личным слугой принца N, они под руки вывели молодого сына императора из тронной залы.

— Тур, иди с ними и сделай то, — мрачно посмотрел на магистра герцог, — о чем мы с тобой разговаривали. Стоящие подле трона "графья" и "герцоги", согласно загомонили, догадываясь о чем говорил их новый король, и желая обезопасить свое будущее, стерев фамильный род императора с лица Мира, навсегда.

— Слушаюсь, государь. — Магистр Тур поклонился и быстрым шагом вышел вслед за гвардейцами.

Тур ушел, оставив герцога сидеть на троне в мрачном настроении.

Прости меня, мой государь. — Проговорил герцог, посмотрев в лицо своему императору; оно было изображено на золотом империале в двадцать девять полновесных граммов, где по "ранту" была выдавлена надпись "Самодержецъ Август I". Было таких, на всю империю отчеканено не более ста тысяч штук; одними из главных заслуг государя Ръатшийского стали чеканка золотой валюты, и приказ о введении единого золотого стандарта. Картины, с портретами членов императорской семьи, и до сего дня висевшие на стенах тронного зала были порублены и сожжены заговорщиками. И только витающий в помещении запах напоминал об их художественной жизни. Мраморные же изваяния с бюстом почившего отца Империи разрушены, но до сих пор не убраны и лежат мертвой крошкой, иногда напоминая о себе треском под ногами бунтовщиков. Ярость, с которой одурманенные люди подошли к разрушению произведений искусства именитейших мастеров мира, повергла в шок даже самого герцога, но отвернуть назад было уже невозможно.

Первый этап бунта, произошедший почти сразу, после гибели первого и последнего императора великой империи Ръатша, приближался к своему завершению. К Шарлю подошел его сотоварищ и друг герцог Валентайн — Кахорский,

— Шарль, ты же понимаешь, это все, — он обвел рукой помещение, — мы сделали на благо империи.

— Да Джонатан. Но не слишком ли велика цена?

— Этот груз, будет висеть на плечах наших до конца жизни, и мы должны стойко снести его, — поддержал Кахорского граф де-Жары, еще один сообщник и друг Шарля.

***

— Тур, ты тоже? — спросил принц своего бывшего друга, магистра магии.

Он лежал на холодном камне жертвенного алтаря какому-то темному Богу. Его руки были связаны тугими узлами, но раны от нанесенных гвардейцами побоев и кровоточащие в тронном зале были бережно затянуты магией магистра Тура. Гвардейцев маг отослал, здесь они остались вдвоем. Кому именно его хотели принести в жертву, он не знал, но все же втайне надеялся, что это все, какая-то дурная шутка, разыгранная его отцом в назедание беспечности царского отпрыска. Но несколько дней в темницах, на голодном пайке. Бесконечные издевательства стражи и последующие события говорили об обратном.

— Этого было не избежать, мой друг, прости меня, если сможешь.

— Ты хочешь принести меня в жертву темному Богу? Именно об этом ты договорился с этим предателем? — Принц был слишком взволнован, и оговорку магистра не заметил.

— Нет, мой принц, это не входило в планы герцога, он хотел просто тебя умертвить, но, — успокоил его Тур, при этом окинул его странным взглядом, — ты останешься жить.

— Как милосердно с твоей стороны. — Зло усмехнулся принц, пытаясь хотя бы немножко растянуть веревки.

— Что ж, пора. — проигнорировал его эпитет Тур. — Начнем ритуал!

— Лучше убей меня Тур, я не смогу жить, глядя на его правление, — поникшим голосом произнес принц, — и ты знаешь это лучше всех. — Но, магистр Тур уже не слышал его. Он творил свое черное заклинание. И последнему отпрыску императорской семьи, оставалось только молиться.

После первых слов речитатива, сознание принца несколько раз моргнув, померкло. Но немногим ранее и последним, что он четко услышал, были слова:

— "Сие проклятье рода! Коли в потомках кровь твоя живет, не даст покоя тому йад. Недуг тогда в нем лишь пройдет, когда он счастье обретет, тогда сойдет обряд".

Магистр Тур вопреки приказу герцога, не стал убивать своего бывшего друга, а наложил на него древнее проклятие, которое должно было отобрать у принца всю его память и создать в нем воспоминания другого человека. Каким таким сверхъестественным образом сие, может произойти, магистр не знал. Он изучал это заклинание много лет, но никогда не думал, что использует его, на ком бы то ни было. И вот превратности судьбы — жертвой его долговременной работы стал его лучший друг.

— Живи мой друг, но иной жизнью. — Сказал он на прощание принцу, когда сбрасывал его бесчувственное тело в воду самой длинной реки империи, а ныне королевства.

С того времени прошло более восьмидесяти "лун".