Глава 1

В убранных черным покоях меня готовили к церемонии прощания. Вокруг с кисточками и расческами хлопотали горничные. Времени мало, и они спешили.

Я сидела перед трюмо и изумленно смотрела в зеркало, откуда за мной наблюдал совершенно незнакомый человек.

Менялось мое лицо, менялась моя жизнь.

Серебряная краска невесомыми мазками легла на бледную от волнения кожу. Сливовой мне жирно подвели глаза, синей накрасили губы. Теперь я казалась себе мертвой.

Мои волосы заплели в косу и улиткой завернули на затылке. Шею украсили подвеской, запястья сковали браслетами.

Поднявшись, я оглядела себя в полный рост.

Шелк черного платья узкой юбкой струится книзу. Бархатная мантия и перчатки сливового цвета — цвета королевской семьи. На груди брошь-монограмма семьи Инглив. Золотой венец на лбу сияет звездами-бриллиантами.

Последним я надела серебряное кольцо, которое два с половиной года назад надевал мой брат, Эмери, прощаясь с отцом. Уже тогда мне пришлось ощутить холод фамильного серебра и тяжесть черных, как уголь, камней оникса. На свету они отливали синевой и казались похожими на ядовитых жуков — стоит лишь надавить, как панцирь треснет и наружу просочится все самое жуткое, самое мерзкое, что копилось там веками. Кольцо обжигало даже через перчатки, но я мирилась с этим холодом, как мирился когда-то мой брат.

Князь Тамаш вошел в комнату, когда мои приготовления закончились. Поприветствовал, поклонился. За те годы, что я не виделась с дядей, тот нисколько не изменился — все так же статен, высок, молод. Вместо черного сюртука изумрудный мундир. Сияют начищенные эполеты и ордена на груди, блестит на лице такая же серебристая маска. Волосы гладко зачесаны назад. В руках у князя венок из болотных лилий и еловых ветвей.

— Ваше Высочество, вы готовы?

Бросив последний взгляд в зеркало, я горько хмыкнула. Все мои истории непременно заканчиваются чьей-нибудь смертью. Должно быть, это и есть проклятье, из-за которого меня сторонился даже брат.

Я сглотнула вязкий комок и прокашлялась. Услышав мое согласие, дядя отдал венок и проводил к выходу.

Открывая дверь, князь Тамаш добавил:

— Да направит вас этот час на путь верный, а Его Величество в поток светлый.

— Да направит.

Бесшумно выдохнув, я вышла из комнаты…

* * *

Зал утопал во мраке и молчании. Стены задрапированы черным полотном, расшитым болотными лилиями. Внутрь не проникает ни единого луча заходящего солнца. За пределами семейного святилища, в городе, гремят колокола, и воздух дрожит в такт их грому.

— Ее Высочество, Николь из династии Инглив, наследная принцесса Эрдерини, — объявил герольд.

До хруста в костяшках сжав венок, я ступила на зелень ковровой дорожки.

По обе стороны от меня стояла знать. Сотни фигур с серебристыми лицами. Живые статуи, полумертвые люди. Глаза, подведенные черным, алые губы. Черные сюртуки и черные платья. Трепещущие огоньки зеленых свечей в руках. Пожалуй, они и только они разгоняли темноту зала.

Я подошла к концу дорожки, ведущей к воротам в грот. Каменные створки закрыты и запечатаны, а перед ними лежит саркофаг из камня и серебра. Саркофаг с Его Величеством, Эмери Инглив.

Он лежал в синем бархате, опутанный мертвыми лозами. Его тело укрывал стяг Туманного Лога. Фамильный герб и знамя — цепь горных пик, короной венчающих голову ирбиса, вышитого на сливовом полотне.

Я наклонилась над братом, стараясь рассмотреть его, запомнить каждую черточку его лица. Конечно, я всегда смогу вспомнить его, глядя на портреты, и снимки, но живой он мне дороже. Был.

Каштановые волосы выглядят неестественно гладкими, кожа белее молока, щеки впали. При жизни он был красив, но теперь это не имеет значения. Сейчас я поняла, насколько мы похожи. Только Эмери васильковый цвет глаз достался от отца, а мне медовый от матери.

Я положила венок на грудь брату и, наклонившись, поцеловала его в холодный лоб.

Грустно оттого, что после двух лет разлуки я вижу его таким. Мы уже не поговорим, и возможности извиниться у меня не будет. Все кончено.

— Да примет тебя светлый поток, братец, — шепнула я, чувствуя, как что-то царапает горло изнутри. Голос утонул в колокольном звоне.

Я отстранилась и почувствовала запах ладана и ореховой горечи. Так пахли жрецы Нирихара. Они обступили Повелителя, закрыв темно-зелеными балахонами. Их головы непокрыты, а на лица надеты маски, расписанные кошачьими мордами. В руках у жрецов чаши с виноградным соком. Грудными, исполненными благоговением перед смертью голосами, они зачитали последнюю молитву и соком окропили тело Повелителя.

Когда все закончилось, служители Нирихара расступились. Жесты их испачканных красным рук указали на мой единственный путь — к святилищу. Я подошла к воротам.

Их серый камень покрывало ледяное кружево. Это был поцелуй мороза, печать подгорного екхи, которую я обязана сорвать.

Занемевшие от холода пальцы начертили на створках семь символов — семь отпирающих формул. Рисунок лоз и молний, обвивающий запястье, налился зеленым светом. Вязь формул вспыхнула.

— Семь горячих ключей востока и запада, откройте! — приказала я.

Кружево мороза облетело лепестками белой розы. Крошки инея растаяли. Хрустя камнем о камень, ворота отворились. В лицо ударил запах озона, воздух задрожал и запел, став холодней и гуще.

Из святилища вышли его бессмертные хранители — Горные Коты.

В них и правда больше от кошек, чем от людей. Огромные горящие глаза, звериный нос, оскал белых клыков, длинные когти на руках и ногах. Серая шерсть, которая на свету отливала рыжим. И все трое были полосатого окраса.

Хранители не носили человеческой одежды. Их облачение было соткано из осенней паутины и молодой травы. Из мокрых листьев и первого снега. А плащами служили летние дожди.

Совсем как в этих гнусных сказках.

Коты двигались плавно и бесшумно, будто подхваченные ветром. Они низко мне поклонились и направились к саркофагу. Жрецы расступились и сложили руки на грудях. Тело Повелителя освободили от пут мертвых лоз. Брата, завернутого в сливовый стяг, понесли к озеру Вечного Сна.

Справляясь с дрожью и волнением, я смотрела на исполинские спины Котов и понимала, что не смогу спокойно жить дальше, если не провожу Эмери к горным потокам. Моя вина и без того велика, так пускай я побуду рядом с братом хотя бы сейчас.

Исполнившись решимостью, я проследовала за Котами.

Ворота сомкнулись за мной, в спину ударили игры мороза, туман плащом лег на плечи. Я оглянулась, заметив, как пульсируют в камнях прожилки юных молний. Настоящее сердце Инглив, которое будет биться, пока я жива. Пахло озоном и молниями. Я проследовала по коридору, отгоняя от лица парящие вокруг огоньки густого екхи.

Коридор закончился каменным берегом, на котором густо росли хрустальные кувшинки. Воды озера искрились, переливаясь голубым и изумрудным цветами.

Коты опустили Эмери в Вечный Сон и куда-то исчезли. Туман белоснежным саваном окутал тело брата. Прожилки молний в морозном камне заискрились, и камень стал белым, как нечищеные зимние крыши. Хрустальные кувшинки затрепетали.

Я почувствовала, как холодный екхи поднимается с глубин. Как потоки, венами пронизывающие землю, тянут Эмери к себе.

Они поют. Они шепчут.

Им всегда хорошо и радостно. Они исполнены спокойствия и счастья. Все потому, что источник не волнуют чьи-то печали.

Зачем грустить, когда рано или поздно уйдешь вслед за предками?

Таинственный голос вплетается в песню, шелестит в голове, волнует и без того взволнованное сердце. Я наклоняюсь над самой водой и понимаю, что мне вовсе не чудится.

Не бойся, Николь. Эта судьба ждет всех вас.

Ты — вода. Капля от нашей капли.

Ты — дождь из ватных туч, рассыпающих в туманы бисер небесного серебра.

Ты — гроза, сверкающая острым лезвием в синеве небес.

Ты — дух, дитя гор, спустившееся к людям вместе с весенним перезвоном родников. Ты в каждом кусочке хрусталя, в каждой капле росы. Ты в ветре, бегущем по крутым скалам, танцующем в долинах, волнующем рябь холодных озер. Ты в птице, за этим ветром бегущей.

Не грусти, ведь и ты вернешься к нам, а он — к вам, когда наступит следующая весна.

Я знаю.

Тогда отчего грустишь?

Потому что отпускать трудно. И мириться с неизбежным…

Мирись, Вестра. А если эта жизнь станет в тягость, мы с радостью примем тебя. Человеческая жизнь такая хрупкая…

Если я умру, мое тело истлеет под землей, ведь я последняя, кто может открыть врата в семейное святилище.

Как знать, Николь. Когда-нибудь твои останки просочатся под кожу земли и соединятся с потоками. Мы будем вместе. Ты и я…

Обнимая себя за плечи, я падаю на колени перед кипящей водой. Руки тяжелые, тело не слушается. Мысли рвутся клочками исписанной бумаги, и я рвусь на части вместе с ними.

Сдавшись под тяжестью невысказанных слов, я кричу:

— Прости меня, брат! Прости за мою слепую гордость и злость, за обиду и пренебрежение. За то, что не стала хорошей сестрой! Прости, если сможешь! А если не сможешь, то знай, я не забуду тебя и не позволю другим забыть. — Голос срывается, я задыхаюсь в кашле. — Уходи и будь счастлив, — шепчу напоследок, но слова растворяются в эхе — Эмери уже исчез в искрящейся воде. Озеро успокоилось и вновь покрылось узором инея. Туман расстелился над острыми камнями, хрусталь кувшинок перестал дрожать. Песня ушла вместе с братом. Стало так тихо, что эхо моего бьющегося сердца отскакивало от камней.

Я сидела у холодного берега Вечного Сна, я глядела в затянутое морозом водное зеркало и чувствовала боль от порезанных о хрусталь рук — несколько лепестков треснули, когда я в порыве схватила их.

Но другая боль, гнетущая, опасно накренившая мой мир, не хотела отпускать.

Я схватилась за голову и закричала. Впервые, за четверть жизни, я кричала.

Он всегда пренебрегал мной! Он сторонился меня! Мы никогда не были достаточно близки, и даже если между нами была какая-то связь, то она разорвалась за годы разлуки. Его смерть никак не должна ударить по мне, однако… почему мне так больно? Почему мне хочется удавиться? Почему? Почему мои чувства разрушают меня?!

За криком пришел смех. Отвратительный хохот сквозь скрипящие зубы, потому вкус крови во рту.

— Великий Нирихар, бессмертный исток, — надломленным голосом обратилась я к Богу. — Будь я проклята, если дам хоть кому-то еще в своей жизни умереть! Клянусь, я сделаю все, чтобы они были живы, даже если это убьет меня!

Сжав кулаки, так что осколки хрусталя застряли в коже, я поднялась и побрела обратно.

Запах озона, должно быть, сильно заморочил меня, потому как я держалась на ногах исключительно благодаря екхи святилища. Жрецы провожали меня молитвой. Звон бубнов и свист флуера, тревожащий ночной лес, сводили с ума. Но я ничего не могла с этим поделать. Таковы традиции.

Пока из моих ладоней вынимали крошки хрусталя, ко мне подошла какая-то барышня. Ее представили, как денну Крину Актали. Одна из дам шепотом добавила, что эта девушка была фавориткой Повелителя.

Неудивительно, ведь Эмери просто обожал персон подобного рода. Людей, в которых, как выразился однажды брат, горит огонь настоящей жизни. Сей огонь позволял им без стеснения выражать свои чувства. Они могли вполне искренне смеяться и плакать даже перед самим Повелителем, если на то была причина. Я никогда не понимала этого праздника чувств, однако Эмери его боготворил.

— Смерть Повелителя такая утрата для нас. Мне так жаль, — голосом, полным сожаления, произнесла денна Крина. — Эрдерини придется тяжело без такого прекрасного человека, как он.

Произнеся это, барышня вся затрепетала и заплакала. Слезы потекли черным потоком по ее пухлым, испачканным серебряной краской, щекам. На лоб упала рыжая прядь, узенькие плечи задрожали.

Денну Крину бросились утешать. Ей сочувствовали, ее жалели, но она не прекращала тихонько и изящно рыдать.

Единожды взглянув на эту картинку, я нервно дернулась, чувствуя, как от злости багровеют щеки. Благо, за слоем краски этого никто не увидит. Сердце подскочило к горлу, и руками, которые так старательно бинтовала моя фрейлина, Лаувлен, захотелось изящную денну Крину удавить.

Но я просто ушла, не став разрушать ни свою репутацию, ни тонкую организацию денны Крины.

Пять капель успокоительного сиропа чуть позже разрешили мне спокойно поразмыслить и прийти к выводу, что у меня никогда не получится так красиво, а главное, искренне плакать.

После смерти отца мои слезы то ли закончились, то ли замерзли. Я не плакала во время церемонии, я не плакала после нее.

И даже сидя в своей спальне перед камином, жар которого, казалось, должен был превратить лед в обычную воду, я даже не всхлипнула. Не в этот раз. Видимо, мою душу лед сковал так же прочно, как сковывает реки в наших краях — никому не под силу его расколоть!

Отец гордился бы моей сдержанностью, если бы, конечно, не умер четыре года назад.

Единственное, что не давало мне уснуть вторую ночь подряд — стыд. Мне было стыдно, что все это время я жалела себя и только себя, но даже не подумала о брате. Это подло.

Но логично.

Сколь сильно бы Эмери не пытался внушить мне, что мы семья, но семьей мы никогда не были. Он приходил, обычно раз в полгода и на три дня, дарил мне шоколад дорогие безделушки, пил чай и делился новостями. Иногда гулял, но не более того. Для меня он был лишь дальним родственником, которого жаль, но с уходом которого ничего не изменится. Если смотреть правде в глаза, без Эмери моя жизнь станет немного мрачней, чем раньше. Но я смогу обходиться и без чаепитий, и без вечеров, как смогла, например, обходиться без сладкого.

И мне стыдно. Я не должна так думать.

Но думаю. И только поэтому хочу тоже умереть. Или замерзнуть окончательно. Мысли, чувства воспоминания — все лишь обрывками сна маячит перед глазами.

И в голове крутится так и несыгранная соната, которую я выучила специально для Эма. Ему нравилась музыка, а мне нравилось играть.

Но Эмери не пришел, прислав только письмо, в котором извинялся, сетуя на срочные дела. Я ждала. Напрасно. Он не пришел через неделю, он не пришел через месяц. Он не явился и спустя полгода.

Тогда я поняла, что никакой семьи на самом деле нет. Сначала я его возненавидела, потом обижалась, но со временем обида ушла, оставив место гнетущей тоске. Если бы Эмери хоть как-то дал понять, что ему не безразлична его семья, я бы наверняка простила его…

Но посланник в темно-зеленом мундире гвардейца, принесший весть о смерти короля, перечеркнул все надежды.

В тот момент все внутри меня оборвалось и сердце, проросшее колючим панцирем льда, заколотившись быстрей, больно полоснуло по ребрам. Но даже тогда с моих глаз не сорвалось ни слезинки.

Я была ледышкой, когда мы отправлялись в Тенграйт, и ею я осталась.

— Госпожа, не желаете ли еще чаю? — спросила, наклоняясь над столом, Илина.

Ее голос прервал поток мыслей. Я рассеянно посмотрела на опустевшую чашку в ее руках. Когда же я успела ее осушить?

Илина прекрасно знала о моей любви к чаю, и я не отрицала, что именно сейчас он поможет мне со всем справиться.

— Желаю. — Я вздохнула, подминая под себя ноги в огромном, как корабль, кресле.

Илина добавила в чашку меда и налила чаю из пузатого, еще дымящегося чайника. Потом протянула чашку к моим губам. Неудобно пить из чужих рук, но ничего не поделаешь, когда свои изранены.

Чай успокоил. Боль, обиду, стыд.

— Скажите, что мы можем сделать для вас? — просила фрейлина, опуская глаза.

— Побудьте рядом.

— Как прикажете, — откликнулась Илина, а за ней и Лаувлен, сидящая на стульчике рядом со мной. Все свое внимание она, как обычно, отдавала рукоделию.

Мы пробыли в молчании, кажется, совсем недолго. Размышляя о своей жизни, я пила чай из рук Илины, Лаувлен вышивала, и только дыхание фрейлины напоминало мне о ее присутствии.

На первый взгляд все так спокойно, однако стоит присмотреться и к Илине, вечно прячущей взгляд, и к Лаувлен, чьи пальцы исколоты и розовеют от крови, как на душе вновь становится тревожно.

Должно быть, я слишком надеюсь на их преданность и уважение. Но это не их ноша, а моя.

— Вы можете идти, — сказала я, допив чай.

— Еще не время, — возразила Илина, протягивая мне печенье, посыпанное корицей и острым перцем.

— Однако я вас я не держу. Вы не обязаны брать на себя то, что положено лишь мне. Это не входит в ваши обязанности.

— Но мы хотим взять это, — Илина до опасного хруста сжала чашку. — Позвольте нам отнять часть вашей боли! Позвольте быть важными для вас! — Она опустила голову.

— Это все, что мы можем сделать для вас сейчас, Ваше Высочество, — сказала Лаувлен, откладывая вышивку.

Я не возражала. В конце концов, это их выбор, я должна его уважать. И ценить их преданность.

— Однако, вам все равно пора, — поглядев на часы около камина, заключила я. — Помогите мне дойти до кровати.

Приказу они вняли. Укрывшись толстым одеялом, я откинулась на подушку и вновь подозвала барышень к себе.

Вот они, стоят, мнут платочки. Глаза у обеих красные, губы и щеки бледные. Белокурая Илина в траурном платье выглядит чуть краше утопленницы, а смуглолицей Лаувлен черный хоть и к лицу, однако усталость совсем не прячет. Скорей наоборот.

— Сударыни, — Я потерла виски, пытаясь собрать осколки мыслей в целую мозаику. — Скажу честно, я не предполагала такого развития событий, однако горевать над разбитой чашкой бессмысленно. Волей-неволей, но мне придется смириться с текущим положением дел. Моя семья уничтожена, мой род вымер, и, в довесок ко всему, трон нашего государства теперь пустует. И, разумеется, я просто не могу себе позволить оставить все, как оно есть. Как старшая дочь и последний живой представитель Снежных Барсов, я возьму ответственность за свой дом. — Я посмотрела на фрейлин. — Надеюсь, вы понимаете, что это значит.

— Мы все понимаем, Ваше Высочество, — промолвила Илина. Ей вторила Лаувлен.

— А теперь спрошу вас — могу ли я рассчитывать на вашу поддержку? Вы останетесь со мной в столице? Вы продолжите служить мне?

Я позволила им повременить с ответом, но фрейлины дали мне его в ту же секунду:

— Мы даже не помышляли вас бросать. Мы будем рядом с вами, что бы ни случилось, — сказала Илина, поклонившись.

— Можете рассчитывать на нас, — произнесла Лаувлен.

На душе стало спокойней. Я довольно кивнула.

— Меня радует ваша преданность. Вы никогда не подводили меня, и теперь я в полном праве вновь положиться на вас. Лаувлен, Илина, не подведите меня.

Очистив совесть, я отпустила фрейлин. После такого трудного дня нам всем нужно восстановить силы.

Чуть позже, сама не зная почему, я добавила:

— Берегите себя.

Илина благодарно кивнула.

— И вы, Николь, себя берегите.

Дверь затворилась, лампы абастонь по велению горничной погасли. Я осталась наедине с собой и своими вялотекущими мыслями.

Мне не пришлось долго уговаривать себя поспать — на тело вдруг навалилась смертельная усталость.

Эта ночь прошла совсем без сновидений. Я провалилась в бездну, черней которой разве что камень оникса на кольце. Но меня пугает вовсе не она. Меня пугает ее чернота. Неопределенность — имя всей моей жизни. В глубине души я понимала, что все значимые для моей судьбы решения всегда принимал кто-то другой. Но до сих пор на сердце было спокойно хотя бы потому, что мной правил отец и брат — родные люди. Но теперь все иначе. Моя беззаботная жизнь окончилась, но я хочу подчиняться только своим решениям. Это будет верным путем для меня.

Об этом я размышляла с самого утра, и все больше утверждалась в своих мыслях. В доме князя Тамаша, где я гостила, пока дворец проверяла разведка, делать было особо нечего. Меня не звали к завтраку — я предпочла не демонстрировать все неумение держать приборы в раненых руках. Мой покой никто не нарушал. Даже моя тетя, княжна Ления, не спешила наносить визит.

Покой на несколько дней — непозволительная роскошь для моего положения. Но мне его предоставили, и я использовала отведенное время, чтобы восстановить силы и все хорошенько обдумать.

Устроившись на бархатной козетке, я листала книгу, чьи страницы пахли отчасти богатой историей, отчасти лавандой, сушеные ветки которой здесь подкладывали в каждый фолиант и на каждую полку.

Солнечные блики кружились по оборкам моего платья — это качались на ветру цветущие ветви черешни. Тени от высоких деревьев падали на окна библиотеки, поэтому здесь было так темно и холодно. Но я оценила это место за спокойствие и тишину.

Так я и проводила свое время, лениво и безразлично скользя взглядом по отпечатанным строчкам, пока меня не почтил своим визитом князь Тамаш.

Он поклонился, кивнул фрейлинам.

— Ваше Высочество, барышни, доброго дня. Как ваше здоровье, дорогая племянница?

— Хорошо, Ваше Сиятельство, — ответила я, откладывая книгу.

— Рад слышать. Надеюсь, я не сильно побеспокою вас, если предложу небольшую прогулку по саду.

— Вовсе нет. Давайте прогуляемся. — Я отдала Илине книгу и, опираясь о руку дяди, поднялась.

— Барышни, вы свободны. Я позову вас, когда вы понадобитесь, — оповестила я девушек, прежде чем покинуть пахнущий лавандой мрак библиотеки.

Весна в Эрдерини уже две седмицы, как погремела первой грозой. Ручьи утонули в зелени молодой травы, небо приобрело чистый, еще не припыленный летним зноем, голубой цвет. Медовое солнце грело плечи. Пахло свежей травой, подснежниками и цветущей черешней. Благодать. Как жаль, что я в своем трауре не вписываюсь в идиллию помолодевшей природы.

— Позвольте, — дядя предложил мне свой локоть, и вместе мы отправились к ажурной калитке, ведущей в сад. Особняк дома Вирдан, стены которого еще не заросли плющом, остался сереть за спиной.

— Как хороша в этом году весна, — глубоко вздохнув, молвил князь Тамош. — И как жаль, что из-за скорби по Его Величеству, мы не можем почувствовать прелесть возрождения сполна.

— Видимо, такова судьба этой весны.

По камню умытых росой дорожек князь Тамош и я вышли к белой, как лебяжий пух, лавочке, окруженной цветущими черешнями.

— Прошу, дорогая. — Дядя указал на скамейку. Я присела, князь остался стоять.

— В чем дело? — Мне не составило труда заметить, в каком расположении духа находился дядя. Сейчас он стоял и, прикрываясь заботой, изучал меня. Я знала этот взгляд так же хорошо, как портной знает капризы и вкус постоянных клиентов. Знала, потому что каждая вторая, а может быть и первая, персона, встреченная мной, стремилась вначале оценить меня.

Пускай, это их право. А пока князь разглядывал меня, я, расправив плечи и придав своему лицу отстраненный вид, разглядывала князя.

Изумрудный мундир дядя сменил на сюртук, однако даже в сюртуке он выглядел не менее обстоятельно. Князь Тамош смотрел, выглядел и вел себя, как истинный дворянин. Черные, как смола, волосы, белая кожа, голубые глаза — все в нем говорило о силе и благородстве крови. Кажется, невозможно не проникнуться уважением после одного-единственного взгляда на этого человека. Мне хочется верить ему, и не только потому, что моя тетя породнилась с его домом восемь лет назад.

— Ни в чем, моя дорогая, — добродушно сказал дядя, и, поцеловав мою забинтованную ладонь, присел рядом. — Вы так изменились с тех пор, как мы виделись. Повзрослели, похорошели. Я восхищен.

— Польщена, благодарю. Однако, думаю, вас интересует отнюдь не мой возраст и далеко не внешность. Если вы, почтенный дядя, желаете поговорить со мной — говорите начистоту. Пустые разглагольствования мне противны. Но и я, в свою очередь, задам вам несколько вопросов.

— Как пожелаете. — Князь Тамош милостиво кивнул и, сделав небольшую паузу, продолжил. — Вы, моя дорогая, наверняка знаете о положении дел при дворе. И понимаете весь драматизм ситуации. Его Величество покинул нас неожиданно, и это взволновало буквально все благородные дома. Только представьте себе, молодой и всеми любимый король, надежда и сила государства внезапно умирает, не оставляя после себя наследника. Трон пустует, и кто же следующий претендент на престол? Последний, единственный?

— Нетрудно догадаться. Разумеется, я.

— Верно. Кровь, конечно, не водица, но других представителей Снежных Барсов нет. Если потрудиться и поискать тех, в ком хоть капля вашей крови, претенденты найдутся. Однако, это глупо, как минимум. Моя дорогая супруга, принцесса Ления, утратила права и печать после венчания, как и другие, дай бог, оставшиеся в живых родственники. Вы — единственная, кто отмечен печатью лозы и молний. Вас благословил Нирихар, вас выбрали горы, а это самый веский аргумент, чтобы надеть корону.

— Я понимаю.

— И вы, я надеюсь, согласны с этой судьбой.

Глубоко вдохнув, я промолвила:

— Сейчас, как никогда раньше, я чувствую ответственность, и не только за свое будущее. Это мой долг. Поэтому да, я согласна, — Я отвернулась, глядя на облака цветущих черешен. Их тяжелые ветви качались на ветру, роняя хлопья розоватых лепестков. — К тому же, мне она подойдет, — и, горько улыбнувшись, пояснила. — корона из белого золота.

Поправде говоря, мысль о ней меня успокаивала. Я никогда не задумывалась о своем будущем. Кем же я буду, когда окончу лицей? Никогда не представляла. Однако теперь сама мысль о власти и независимости внушала мне спокойствие и надежду.

— Рад это слышать, Ваше Высочество. — Тамош перестал меня изучать и довольно улыбнулся. — Можете рассчитывать на мою поддержку.

— Благодарю. Надеюсь, это все, что вы хотели сказать.

— Да, моя дорогая. Теперь ваш черед спрашивать.

Я не стала ходить кругами.

— Меня интересует гибель брата и ее расследование. Скажите, это правда была естественная смерть или Повелителя убили?

Князь Тамош задумчиво погладил подбородок.

— По правде говоря, подробности неизвестны даже мне. Разведка до сих пор обыскивает дворец. Она буквально вывернула его наизнанку, однако… все, без исключения, сведения, хранящиеся в красных папках, известны только дознанию и доступны лишь королю. Они не станут спешить с ее обнародованием. Когда вы сядете на трон, не сомневаюсь, обо всем узнаете. Пока лишь скажу, что естественность смерти Повелителя поставлена под сомнение.

— Благодарю и за это.

На другие вопросы, касающиеся следствия, дядя не дал бы мне ответа, поэтому ничего более я спрашивать не стала. Закончив беседовать, мы поднялись со скамейки и вышли из сада.

Размышляя в тот момент и о короне, и смерти Эмери, я все больше утверждалась в своих намерениях.

Теперь я понимала, что моя жизнь еще не закончена. Пусть виток судьбы так трагичен, но я непременно докопаюсь до правды и, если так сложится, отомщу за брата и свою погибшую семью.