Возлюбленные дети мои (тёмная сторона)

Отражения весны

(тёмная сторона)

Вот уже вторую декаду у Исы были тёплые руки. Это обстоятельство не столько тревожило Старшую, сколько заставляло устало потирать ноющие виски. Здесь, в подземном логове Братства пасынков Маккала, нашлись бы дела и поважнее тёплых рук, но Иса-то знала, о чём говорит эта мелочь. Опять приступ… и как не вовремя — этой осенью дела Братства не оставляли Старшей свободного времени. Не было его и ранее, но всегда находилось кому поручить рутинные заботы. А сейчас… Не доверять же деньги и пропитание Циско.

Паяц коротал время тут же, в отделённой от общей пещеры каморке Старшей. Его не тревожили мелкие заботы Братства и личные беды их лидера: Циско, не просто отмеченный Маккалом, а сполна обласканный богом умалишённых, считал быт скучным. Вот и теперь он, пританцовывая, бродил по каморке и напевал сочиняемую на ходу песенку. В виршах паяца умещались звонкие монетки на столе Старшей, её серые глаза, прибрежные патрули городской стражи и принесённые три дня назад дурачком Таббой тушки кроликов. Циско рифмовал легко, на ходу, лишь изредка останавливаясь и в задумчивости дёргая себя за кончик острого носа.

При этом три хвоста на колпаке паяца, усыпанные бубенчиками как можжевеловый куст ягодами, подпрыгивали и оглашали комнату мелодичным звоном.

Недолго понаблюдав за Циско, Старшая вернулась к разложенным на столе кучкам меди. Денег у Братства оставалось совсем немного, до конца месяца, а с тратами на предстоящую зиму — и вовсе до следующей декады. Кое-что должны были принести отправившиеся на заработки Ирф и Табба, но Иса не особо рассчитывала на их гроши. Её травы, зелья полоумного Емиха… этого тоже было мало. Оставалось надеяться, что у покровительствующих пасынкам Маккала «Длинных ножей» найдётся работа для кинжалов Циско.

— Старшей скучно?

Иса испуганно вздрогнула. Размышления о деньгах настолько заняли её, что она не услышала подобравшегося со спины паяца; даже разноголосый хор бубенцов не предупредил задумавшуюся главу Братства.

— Старшей грустно, милый мой. Нам опять не хватает монеток на зимние припасы.

— Звонких монеток? — паяц дёрнул левый хвост колпака и захихикал. — Ножик попляшет, Циско попляшет — будут детишкам обновки, да-да! Старшей будет весело.

— Конечно, Циско, конечно...

Порой это пугало Ису сильнее собственной болезни: умение Циско убивать и получать от убийств удовольствие. Братство принимало всех обласканных Маккалом, но его члены были мирными, почти безвредными сумасшедшими — паяц таким не был. То, как он владел оружием, могло сравниться разве что с его же беспечностью: почти животным презрением к смерти. С того самого момента, как три года назад Циско появился в Братстве, он всем напоминал Старшей дикого зверя: стремительностью, игривостью, жестокостью. Даже обликом.

Невысокий, жилистый, с короткими руками-лапами… Улыбка, которой он встречал каждую фразу своей обожаемой Старшей, была по-кошачьи злой: бледные крепко сжатые губы кривились двумя острыми дугами. Для безумца в этой улыбке было слишком много предвкушения.

И на ласку он напрашивался, как напрашивается пёс: подставляя лохматую голову под протянутую к монетам ладонь.

Иса рассеянно потрепала рыжие пряди, взяла из рук Циско шутовской колпак и надела его на голову паяца, аккуратно убрав под потрёпанный алый бархат несколько выбившихся волосков. После чего решительно смахнула деньги в ящик, оставляя лишь выделенную на сегодня стопку.

— Ты будешь мне нужен.

— И ножички тоже? — с надеждой спросил паяц.

— И ножички. Пойдём к наглецам, что обидели Бернора, а потом к Каваджио — отдавать заказ. Будь начеку.

Циско разом посерьёзнел и обвёл каморку тревожным взглядом. Но надолго безумца не хватило — стоило им с Исой выйти в общий зал, как паяц вернулся к своим песенкам и вертлявым пританцовываниям. Только бросалось в глаза, что он нет-нет, да прикоснётся к рукоятям висящих на поясе кинжалов.

Просторная, освещённая проникающими сквозь колодцы воздуховодов лучами солнца, пещера встретила Ису размеренной жизнью Братства.

В ближайшем углу, у посвящённого хохочущему Маккалу и целительнице Лидаан алтаря копошилась старуха Увра; встав на колени, она с болезненной аккуратностью полировала основания статуэток-идолов. Рядом со старухой, в центре солнечного пятна, устроилась с шитьём Авали — скандальная, резкая женщина, следящая за бытом Братства. Вполголоса она ворчала на Увру: дескать, Маккалу не нравится, когда по его воплощению возят грязной тряпкой. В ответ старуха скрипела, что тряпка чистая, а возомнившей себя говорящей с богами Авали лучше тщательнее класть стежки.

У входа разрисовывали прикрывающую коридор дерюжку Сод и Тамм — семилетние мальчишки-близнецы, мать которых до самой смерти не покидала убежища. Сорванцы были единственными «пасынками», к чьему разуму не притронулся Маккал. Иса ещё надеялась, что мальчишки успеют подрасти и уйти до того момента, как их головы затуманит воздух Братства, но с каждым годом шансов оставалось меньше и меньше. Им здесь нравилось: клянчить мелочь, красть у Емиха зелья и краски, бегать от стражников… быть беспечными зрячими детьми среди трёх дюжин взрослых слепцов.

Шуганув сорванцов (на пританцовывающего рядышком Циско они покосились с испуганным обожанием), Иса отправила их собирать членов Братства. Старшей перед уходом надо было раздать указания: отправить Авали с Тимпой за покупками, забрать у Ирфа и Табба заработанные за день монеты, поручить Бернору сходить к пасечникам за свечами для алтаря, взять у Емиха последние зелья из заказа «Длинных ножей»… привычные дела Братства, разбавленные празднованием Дня милосердной Лидаан, который безумцы отмечали наравне с прочими нищими и убогими. И всё же голова Исы целиком была забита предстоящей встречей с угрожавшими «пасынкам» бандитами. В последний момент, когда прочие члены Братства уже собрались вокруг, Старшая отправила Сода за одноруким Клавусом. Бывший солдат, до сих пор не отпустивший призраков своих друзей-вояк, ещё помнил каким концом держать меч.

Братство слушало указания молча, и Старшей удалось расправиться с поручениями за четверть часа — небывалая удача, если имеешь дело с безумцами и детьми. Оставив Авали следить за исполнением указаний, Иса позвала Циско, растолкала задремавшего в уголке Клавуса и покинула пещеру. Путь узкими коридорами вёл наверх, на первый ярус трущоб; встреча была назначена в одном из примыкающих к рынку тупиков.

Всю дорогу Иса ощущала неясное беспокойство. Она не знала, куда деть руки: то скрещивала их под грудью, то сцепляла за спиной, то касалась оголовья короткого меча, висящего на поясе. Ни одно положение не казалось удобным: проклятое тепло жгло кожу изнутри, от кончиков пальцев взбираясь почти до локтей. Чудилось, что если задрать рукава латаной рубашки, въевшееся пламя осветит коридор не хуже факела. Иса знала, что её ощущения и беспокойные, обрывчатые мысли — симптомы грядущего приступа, игнорировать которые Старшая не могла, но и пугаться не видела смысла. Лишь сквозь стиснутые зубы она ругала не вовремя обострившуюся болезнь, привлекая своим полушёпотом внимание Циско.

Звон бубенчиков на колпаке паяца и был последним, что Иса услышала, прежде чем жаркая ладонь Маккала легла ей на глаза. Звон бубенчиков — и пропетое нарочито детским голосом «Солнышко греет — дураков веселит… солнышко греет — Старшая спит».

Это действительно напоминало сон — долгожданный отдых в мягкой постели после тяжёлого, бесконечного дня. Раздражавшее тепло внезапно стало маняще-уютным, тело лёгким, а мысли — необременительными. С мимолётным любопытством Иса наблюдала, как жёлтый туман заволакивает стены коридора, приглушает шум раскинувшихся над головой трущоб и голос встревоженного Клавуса. Даже песенка Циско зазвучала далеко-далеко, чуть ли не с другого конца города. Исе было хорошо; так хорошо и спокойно, как бывает только засыпающему подле матери ребёнку.

Однако за коротким обмороком следовало пробуждение. Иса знала, что, открыв глаза, увидит не только сидящего на корточках Циско — глуповато улыбающегося и гладящего Старшую по волосам — но и торчащий из пустого рукава Клавуса скелет змеи.

Скелет шевелился и таращился на Ису хрупкими пустыми глазницами желтоватого цвета.

Первый приступ случился с Исой дюжину лет тому назад, когда ей только исполнилось двадцать, и с тех пор подарок Маккала не отпускал Старшую дольше чем на три-четыре месяца. Отвратительные, невообразимые монстры, которых она видела вместо людей, сами по себе были сумасшествием, но болезнь шла дальше: она превращала речь в визг и рычание, ощущение тёплой кожи под рукой в шероховатость шкуры, а привычные жесты и движения — в схватки одичалых чудовищ. В то же время, Иса всегда понимала суть происходящего вплоть до последнего произнесённого слова.

В этом заключалась главная насмешка её безумия: знать природу вещей, потеряв всякую связь с их обликом.

И ещё. Почему-то единственным, кого сумасшествие Исы не обращало в тварь, оказался Циско. Хвосты на шутовском колпаке загибались витыми рогами, глохли намертво вросшие в кость бубенцы, но сам паяц оставался ровно таким же, каким Старшая видела его в здравии. Именно этим он привлёк внимание Исы, появившись в Братстве. Именно ему — убийце с мутным разумом — она позволяла оставаться рядом с собой во время очередного приступа.

Вот и сейчас, оправившись, Иса старалась глядеть на по-прежнему весёлого Циско, избегая Клавуса и его шипящей змеи. Даже выйдя на поверхность, к оживлённому трущобному рынку, Старшая почти не отводила глаз. Так она могла укрыться от кровавой свалки гротескных чудовищ, в которую её разум превращал обыкновенную рыночную суету. Но оставались ещё запах гнили и слизь под ногами, заставляющие тошноту подкатывать к самому горлу. Шутка Маккала, подарившая начисто лишённой воображения Исе столь яркое безумие, была злой.

Довольно быстро членам Братства удалось миновать круговерть ядовитых когтей, скорпионьих жал и гребенчатых шкур, и тишина безлюдного тупика немного успокоила Ису. Она расправила плечи, оглядела свою маленькую армию, проверила, легко ли выходит меч из ножен… Зеленовато-бурая дыра в небе, в видениях Старшей заменявшая солнце, подсказывала полдень — обговорённый час.

Представители «Свободного яда» появились с заметным опозданием. Как и «пасынков», их было трое: два охранника и переговорщик; голова саранчи у одного, фасеточные глаза и костяной панцирь у другого, волчье тело с непропорционально длинными, изломанными в десятке мест лапами — у третьего. Заметив «пасынков», волк сделал пару шагов вперёд, тем самым обозначив своё лидерство.

Посторонний, сумей он заглянуть в больной разум Исы, нашёл бы эту беседу достаточно кошмарной чтобы самому двинуться умом. Волк рычал, скулил, выдёргивал из лап осколки переломанных костей — а Иса знала, что чудовищная пантомима означает конкретные требования: сколько должно платить «Яду» Братство и какие приказы выполнять беспрекословно. В свою очередь, глава безумцев отвечала человеческими словами — но из её горла вылетали скрипы и шорохи, породить которые мог только терзаемый ураганом лес. Волк понимал. В треске ломаемых ветвей и стоне покорёженных стволов он слышал решительное «Нет» и угрозу пожаловаться влиятельным в трущобах «Длинным ножам».

Упорные и бесполезные, переговоры закончились тем, что волк взбеленился. Выпучив бельмастые глаза, он вскинул исчерченную полосами крови и белого меха лапу и двинулся на Ису. Старшая даже не шелохнулась, хотя и знала, что на лице переговорщика написана ярость, а в руке зажат меч, на добрую ладонь длиннее её собственного. Лишь когда между ней и волком осталось меньше полутора метров, Иса отпрыгнула и выкрикнула одно-единственное слово:

— Циско!

И, как и облик полоумного паяца, сумасшествие оставило его имя неизменным.

Иса не вмешивалась, оставив своего весёлого безумца одного противостоять троим бандитам. Клавуса же, чья змея, шипя и плюясь дымящейся слизью, тянулась к висящему у бедра вояки мечу, отправила сторожить вход в тупик. Оба они со своей неуклюжей медлительностью и тяжёлой сталью помешали бы вошедшему во вкус паяцу. Кинжалы в его руках мелькали с такой скоростью, что чудилось будто бы они изгибаются на манер хвостов шутовского колпака.

Вскоре тот из разбойников, кому досталась голова саранчи, упал на землю; вокруг его тела медленно расползлась кипящая желтовато-бурая лужа. Второй — панцирник — присоединился к нему полдюжины ударов спустя. По затравленному взгляду волка было ясно, что сражение с одержимым убийцей ему не выиграть, но оборонялся он изо всех сил. И всё равно, короткий меч не успевал за двумя кинжалами; Иса видела, как вначале один клинок Циско прошил тело переговорщика насквозь, а затем и второй рубанул по горлу, отделяя волчью голову от тела.

В то же время представитель «Яда» остался с головой на плечах и серьёзной, но не смертельной раной в боку. Картинки плыли, наслаивались одна на другую и по очереди покрывались мелкой водяной рябью. Испуг… он единственный мог хоть ненадолго вернуть ясность мыслей во время приступов. Испуг такой силы, что сам Маккал соглашался делить с ним разум своей падчерицы.

Так глубоко Старшая умела переживать только за Циско.

К тому моменту, как Клавус отвёл в сторону потерявшего всяческий интерес к поверженным врагам паяца, Иса уже решила, что делать дальше. Однорукого воина она послала собрать членов Братства в логове и выставить охрану. Циско же, любующемуся кровавыми разводами на кинжалах, велела следовать за собой. Путь главы «пасынков» и хихикающего паяца опять шёл через подземелье, прямо к тайному входу в резиденцию «Длинных ножей».

На деле дорога была не так уж длинна, но Исе почудилось, что шли они не меньше часа. Объяснялось это не только восприятием, искажённым болезнью: Циско, отошедший от эйфории успешной драки, притих и погрустнел. Оборачиваясь, Старшая видела написанную на лице паяца растерянность; такое случалось с ним крайне редко, лишь когда ненадолго возвращался разум и сквозь личину проступала личность. В такие мгновения Циско казался до отвращения чужим: понимание стирало даже вечную усмешку, превращая хохочущую маску в плачущую.

Одни глаза у него оставались прежними: выцветшей смесью карего и зелёного, по краю радужки обведённой чёрной каймой. Маккаловы глаза.

Апатия Циско исчезла так же быстро, как и любое другое его состояние, отличающееся от вечной беспечности. Стоило Исе постучать в неприметную дверь, которой оканчивалось одно из многочисленных ответвлений катакомб — паяц в тот же момент начал насвистывать. Открывшего им члена «Ножей» Циско поприветствовал по-детски широкой улыбкой и вопросом, где они могут укрыться от дождя. Знакомый с Братством наёмник вопрос проигнорировал, вместо этого предложив Исе проводить её к главарю. Старшую «пасынков» в лицо знало большинство «Ножей», даром что она нынешнего своего проводника видела в облике изъеденного молью чучела медведя.

Особняк-резиденция «Ножей» раньше принадлежал богатенькому аристократу, тоже не оставленному милостью Маккала: заблудиться в хитросплетении коридоров было проще, чем найти верный путь. Иса целиком доверилась проводнику, даже не пытаясь вспоминать дорогу, которой ходила не раз и не два. А вот разошедшегося Циско интересовал каждый закуток лабиринта: паяц дёргал запертые двери, искал под линялыми гобеленами тайные ходы и всё норовил умчаться вперёд провожатого. Иса усталыми окриками возвращала безумца к себе и раздражённо отчитывала; пристыженный, несколько мгновений он покорно следовал за Старшей, затем вновь убегал. Любопытство паяца мог вызвать любой отблеск света или донёсшийся из-за угла обрывок разговора.

В небольшой приёмной, предваряющей кабинет главы «Ножей», Исе пришлось оставить Циско на попечение наёмников: они слишком часто видели полоумного убийцу в деле, чтобы пустить его к лидеру. Саму Старшую попросили отдать меч и не стали обыскивать — что Иса сочла за благо, ибо её мутило при одной мысли о прикосновении кого-то из освежёванных псов, стороживших Каваджио. Обострившееся безумие с равной злой силой коверкало всех: и врагов, и соратников.

Слабым утешением служило то обстоятельство, что к виду друзей можно было попытаться привыкнуть.

Иса уже не испытывала прежнего страха, глядя на раскинувшегося по всей комнате серебристо-алого змея: массивное чешуйчатое тело вилось по полу, креслам и широким подоконникам. Увенчанная загнутыми вперёд рогами треугольная голова возлежала на письменном столе, среди чернильных пятен и вороха свитков. На появление Исы она отреагировала, только когда Старшая пробралась меж пульсирующих колец и уселась на единственный свободный стул.

Новость о появлении в трущобах молодой банды, старающейся подмять под себя «пасынков», Каваджио не обрадовала — кончиком хвоста распахнув дверь, он втащил внутрь одного из псов и приказал выслать небольшой отряд на защиту Братства. Иса хотела присоединиться к наёмникам, но змей и слушать ничего не стал о подобном риске. Вместо этого он предложил Старшей решить общие дела, накопившиеся у «Длинных ножей» и Братства: заказы, оплата, новые услуги… Ису тянуло проучить напавших на её людей наглецов, но в то же время она помнила и о необходимых безумцам деньгах.

И о ждущем за дверью Циско, кинжалы которого требовались Каваджио этим вечером, Старшая помнила тоже.

Когда дела были обговорены, расписки получены, а тяжёлые монеты спрятаны в кошель, видимые из окна кабинета солнечные часы показывали четыре часа дня. Наёмники Каваджио ещё не вернулись, и лидер «Ножей» отправил Ису домой в сопровождении второго отряда. Только Циско он попросил оставить в особняке, намекая на скорое «дело».

Паяц, окружённый небольшой толпой рядовых наёмников — он то ли пел очередную скабрезную песенку, то ли развлекал публику прицельным метанием кинжалов — встретил свою Старшую со щенячьим восторгом. Исе даже пришлось на него прикрикнуть: без грубого приказа Циско отказывался оставить её в покое и перестать хватать за руки. Звонкий от гнева голос Старшей произвёл на паяца магическое воздействие: тот затих, весь как-то сжался и ссутулился, и дальнейшие поручения выслушал молча.

Глава Братства покидала особняк с тяжёлым сердцем. Муть на душе сочетала и страх за оставшегося с «Ножами» Циско, и безграничные в его отсутствии видения, и глухую усталость. Молчаливый конвой, превращённый Маккалом в эпизод кошмарного сна, не мог отвлечь Ису от тяжёлых мыслей: каждый шаг, приближавший к дому, загонял всё глубже в тоскливый омут. Эта серая хандра хорошо была знакома Старшей, но единственное лекарство от неё она оставила за спиной — доверив его наёмникам и головорезам, любую жизнь взвешивавшим на денежных весах.

Не стало легче Исе и дома, в Братстве. Пускай люди Каваджио объяснили решившему напасть на убежище «Яду», что «пасынков» охраняет не только их бог. Пускай над очагом непривычно весело булькала праздничная похлёбка, в которой помимо разваренного проса можно было найти и куски мяса. Пускай ярко горели новые восковые свечи, освещая отполированных до блеска идолов: белую Лидаан и чёрного Маккала. Пускай даже золото оттягивало тайный карман.

Ису догнало истинное безумие. Не видения и монстры, а тусклый мир, в котором не было места ничему иному.

Вечером, когда Братство собралось праздновать, Авали попыталась уговорить Старшую присоединиться к семье, но Иса велела отмечать без неё. Измотанность брала своё. Свернувшись калачиком на узкой лежанке, отгороженной от комнаты дырявой бумажной ширмой, Иса бездумно разглядывала стену. Скудный свет лампы не мог полностью разогнать подземный сумрак, так что по неровным камням плясали отбрасываемые лоскутами бумаги тени. Болезнь привычно дорисовывала им светящиеся контуры, изломанные лапы, кровожадные пасти — но Иса устала бояться. Можно было закрыть глаза. Притвориться, что не слышишь угрожающего перешёптывания за спиной, и что за хрупкой границей сжатых век ждёт обычный, нормальный мир.

Предупреждающе скрипнула дверь, отделяющая каморку Старшей от общей пещеры. В Братстве был только один человек, плевавший на все закрытые двери — пускай даже они вели в комнату главы «пасынков», — и Иса почувствовала усталое облегчение: вернулся. Судя по тому, что не слышалось испуганного кудахтанья Увры и прочих старух Братства — живой и невредимый.

Тяжело шлёпая, Циско пересёк комнату. Затрещала задетая паяцем ширма, на мгновение тень смыла ощущаемые даже сквозь плотно сжатые веки световые пятна. Иса, поняв, что зачем-то задержала дыхание, медленно выдохнула. Обернувшая сердце плесень никуда не делась, но на душе стало капельку легче.

Циско долго возился, устраиваясь на полу рядом с лежанкой, затем уткнулся головой в безвольно висящую ладонь Исы; Старшая рассеянно провела по волосам паяца. Пальцы неприятно кольнуло что-то мелкое и сухое, напоминающее песок.

Пока Иса возилась с ведром воды и парой чистых тряпок, Циско безвольно наблюдал за ней. Он, не прекословя, позволил стянуть с себя забрызганную тёмно-бурым рубаху, забрать прижимаемый к груди колпак и лежащие на коленях кинжалы. Даже когда Иса положила ладонь ему на затылок, заставляя склониться над тазом, паяц молчал.

Молчание Циско терзало Старшую куда сильнее засохшей крови на волосах. Потому что кровь была чужая, а молчание — его личное. И, в то же время, общее на двоих.

Отмыв голову и руки паяца от следов его работы на «Ножи», Иса усадила безумца на лежанку, спиной к себе. Её собственный гребень — из светлой, кленовой древесины — легко скользил по длинным прядям. Огненно-рыжие от воды, волосы резко выделялись на фоне бледной кожи: красное на белом… и россыпь мелких тёмных веснушек: на шее, плечах, спине. Отложив гребень в сторону, Иса ладонями накрыла пёструю вязь на лопатках Циско и прижалась лбом к его мокрому затылку.

Иногда он всё-таки решал сам. Полуобернувшись, паяц с пугающе разумной нежностью обнял Ису за плечи и притянул к себе. Теперь уже она не сопротивлялась: ни когда Циско мягко заставил её опуститься на лежанку, ни когда растянулся рядом сам — с неконтролируемой силой сжимая в объятьях и пряча лицо на груди.

Долгое время Иса только и могла, что гладить дрожащие плечи и пересчитывать рябь веснушек. Но постепенно судорожные всхлипы паяца сменились тяжёлым дыханием, обжигающим шею, а привыкшие управляться с кинжалами пальцы ловко скользнули под край рубахи. Иса слабо улыбнулась, запрокидывая голову и зарываясь ладонями в ещё влажные, холодные пряди.

Сосредоточенная, напряжённая страсть безумца напоминала тепло, предвещающее очередной приступ. Иса отдавалась им с равной лёгкостью человека, не способного сражаться. А что она могла? Лечить проклятье Маккала? Сопротивляться сухим жёстким губам, касающимся её кожи с таким благоговением, будто бы глава трущобных сумасшедших — живое воплощение богини? Отталкивать и отрицать часть себя — или единственного, рядом с кем ей дозволенно быть?

Старшая. Самая трезвомыслящая из Братства пасынков Маккала. Та, кому по шутке богов досталось два личных безумия. Одно из них красило жизнь во все цвета ночного кошмара, даже сейчас переплетая трещины в каменном потолке пульсирующими венами. Другое восхищёнными ласками заставляло выгибаться и стирать пальцами солнечную рябь с напряжённых плеч. Слишком много для неё одной.

Только если излечиться от первого означало потерять второе… Ради рыжего огня она ещё согласна выносить тепло.