Работа для чуда

1.

— Дай мне истину! — тонким голоском потребовала Затворница из своего стеклянного шара.

— Отстань, — попросила я, устало зачеркивая в сочинении очередное слово с ошибкой. Просто так, потому что правописанию учу не я, но это не значит, что можно писать «театр» через «и». И мало мне счастья читать рассказы, в которых нет завязки, кульминации и развязки, так еще и моя очередь была составлять компанию Затворнице.

— Нет, а ты дай! — продолжала канючить она.

Я отложила перо и глянула на нее. Мелкая. Но по законам гармонии весьма красива, потому что пропорционально сложена, разве что размер… Ну и крылья — хотя крылья вполне пропорциональны всему остальному телу, я как-то раз прикинула их длину на глазок и посчитала по таблице. Затворница — наследие школы, вечно о чем-то болтающее и нуждающееся в компании на тринадцать часов в сутки, потому прозрачный и кажущийся хрупким, а на самом деле неразбиваемый шар передавался от учителя к учителю.

— У кролика два уха, — произнесла я тоном, каким открывают несусветную тайну. — И это истинно.

— Правдиво, а не истинно, — заметила она без особого недовольства. — Бывают и одноухие кролики. А что ты читаешь?

Я вздохнула. То ли у нее короткая память, то ли просто так нравится. Шар не в первый раз стоит на моем столе во время проверки сочинений, но Затворница спрашивает каждый раз одно и то же. И каждый раз просит, не дождавшись ответа...

— Почитай и мне.

Я вздохнула. Может, среди прочитанного найдется наконец истина, способная выпустить ее из шара, если только это не миф. Кто как, а я пыталась отыскать такую, когда уставала от болтовни, но напрасно.

Я пробежала глазами по странице, пропустила обычное и скучное «Однажды мне приснился сон…» и отыскала казавшееся интересным:

— «Там мы с братом сидели на берегу реки и играли камешками, бросая их в воду. А потом он перестал бросать и сказал: «А если они как люди?» Я спросила, о чем он. Брат показал горсть камешков: «Может, у камней тоже есть сдрузья». А я ответила, что глупости. Чтобы дружить, надо иметь глаза и руки, и ноги, и карманы и все остальное». — В этом была определенная, пусть и детская, логика, а значит, и гармония. Никто не дружит с камнями.

Обитательница шара хихикнула.

— Как тебе эта истина? — спросила я, откладывая тетрадку.

— Ничего. Забавная. — Затворница смешно потрещала крылышками, наконец перестала стоять на ногах, упершись ладошками в стекло, и села на самое его дно. — Дети знают больше, но не говорят этого взрослым.

Я хмыкнула:

— Может, они много знают, зато пользоваться этим не умеют. А когда начинаешь учить — сопротивляются.

— А разве нужно учить кого-то пользоваться тем, что для него естественно?

Мне очень хотелось с ней поспорить… Рассказать, что картины художников, не соблюдающих закон «золотого сечения», нелепы и никогда не будут поняты. Что стихи, когда в одной строке двенадцать слогов, а в другой четырнадцать, и с нарушенной метрикой, не имеют права называться стихами. Что статуи с неправильными пропорциями хорошо бы смотрелись на помойке или перед входом в какой-нибудь цирк уродов, но не на улицах города. Но за окном уже темно, а я до сих пор не закончила работу.

— О чем ты сейчас подумала? — спросила Затворница, постучав кулачком по стенке шара, чтобы привлечь мое внимание.

— А что?

— У тебя лицо изменилось.

Я фыркнула.

— Не о чем таком. Никаких истин. У меня есть работа, и ее надо сделать…

— У тебя же есть не только работа, — перебила она, снова поднимаясь. Вставать, садиться, кружить по шару, насколько позволяли его размеры — это все, что она могла. — Прости, я мешаю… Делай то, что нужно, а потом я скажу тебе хорошее.

Стало любопытно, что она считает хорошим. Как-то сразу изменилось настроение, даже ученические рассказы стали казаться лучше. И само слово «хорошее» часто встречалось в текстах — и каждый раз я словно слышала, как его произносит тоненький звенящий голосок. В итоге — удивительное дело! — я закончила через полчаса или около того. Отложила в стопку последнюю тетрадь, встала, прошлась, разминая затекшие плечи, и только освободившись от какой-то части усталости и окончательно перестав думать о сочинениях, попросила:

— Скажи свое хорошее.

— Ты красивая, — выдала она. Подумала и прибавила. — Чаще всего.

Захотелось рассмеяться. Или прекратить глупый разговор, каким угодно способом.

— Тебе пора домой, — зачем-то напомнила Затворница.

— Да, пора. — Я подошла к вешалке, сняла вязаную накидку, укрыла ею плечи. Осень, еще не так прохладно, как будет через месяц, но мой путь ведет мимо реки, а от воды несет холодом… Оглядела учительскую комнату, примыкающую к моему классу. Не забыла ли чего? Полки с книгами, тетрадями, журналами. Учебные пособия по гармонии. Записанные на плакатах правила и законы, вроде того же «золотого сечения», таблицы расчетов и примеров стихотворной метрики, таблицы пропорций для искусства скульптуры, немного пособий по нотной грамоте и гармонии музыки. По правде говоря, я сама толком не знала, чего тут нет. Наверное, только времени, собранного в коробочку или непрозрачную бутылку, неприкосновенного запаса на черный день.

Хорошо, что шар нельзя выносить из здания школы. Поэтому я уйду, а Затворница останется ждать меня до утра.

— До завтра, — сказала она, села на корточки, обняв колени руками, завернулась в прозрачные крылья и затихла.

— Пока, — ответила я, ощущая почему-то и сожаление, и облегчение от того, что обитательница шара первой по-своему ушла.

2.

Ученики, будущие музыканты или те, кто хотят стать ими, сегодня радовали — не спорили и прилежно срисовывали в тетрадку таблицу «мер гармонии». За двадцать лет преподавания я убедилась: именно музыканты — самая дисциплинированная публика, по крайней мере — поначалу. Года через два, если повезет — через три, они тоже начнут меня убеждать, что знают, как писать правильную музыку. Но сегодня — только покорность и признание необходимости знания законов гармонии. И приятный вечер, пусть и в компании с Затворницей, в той же самой примыкающей к классу рабочей комнате, чтобы добрать необходимые полтора до тринадцати часов. Когда ушли ученики, я села читать прекрасное пособие по проведению идеального урока любой направленности, хотя знала его почти наизусть. Но такое удовольствие читать четкие непрозрачные формулировки и просматривать схемы правильного образа действий, применимые почти к чему угодно! Главным всегда и во всем оставалось одно — план. И я обожала писать планы.

Как раз начала набрасывать очередной, вдохновившись прочитанным, но Затворница отвлекла.

— Вот сейчас ты красивая, — сказала она, начиная с того, чем закончила вчера.

— Угу, — буркнула я недовольно, — только во мне ничего не изменилось. Не поменялись пропорции тела, цвет кожи и цвет волос хорошо гармонируют…

— Я же не об этом!.. А теперь красоты стало меньше…

— Помолчи. Подумай о том, что в твоих словах нет логики. Ничто не изменилось, но чего-то стало сначала больше, а потом — меньше.

— Но это не я, а ты сказала, что ничего не изменилось! — заметила Затворница, кажется, огорченно. — Хочу, чтобы ты снова стала красивой.

Я все же подняла голову от журнала с планами. Шар, поставленный на окно, слабо сиял.

— Посмотри, — попросила она, хотя я уже и так смотрела. — Я умею танцевать!

И правда, начала двигаться неритмично, словно под очень странную музыку.

Это сначала показалось, что неритмично, но минут через пять я уловила последовательность. Пожелав убедиться, я встала, подошла к окну и взяла шар в руки. Да, последовательность была. Затворница повторяла одно и то же движение крыльями, потом делала прыжок, насколько можно было прыгнуть в тесноте шара, разводила ладони и топала ножкой. Иногда между этими движениями вклинивались другие. И в целом ритм был очень рваным.

Танцующей не хватило надолго — то ли выдохлась, то ли ей надоело, но она остановилась, опустив руки и крылья. Выражение крохотного лица сложно было различить. И наверное, мое, большое и слишком близкое, тоже не давало ей понять выражение, поэтому я не удивилась, когда Затворница произнесла:

— Не получилось. Ты все еще некрасива. Но почему? Ты не хочешь быть красивой?

— Хочу, — ответила я мягче, чем собиралась. — Но понимаешь, я не очень-то соответствую канонам красоты. Пропорции не совсем те. Цвет волос опять же, да и длина…

— Нет! — она с такой силой ударила кулачком по стенке шара, что он зазвенел… И даже не поморщилась, хотя звук, отраженный от стенок, должен был усилиться и больно ударить по ней самой. — Не так! Красота — не схема!

— У всякой гармонии есть схема, — ответила я, ставя шар на окно. — Именно этому я и учу.

— Нет, — уже тише повторила она. И попросила: — Посмотри на воду. Пообещай, что посмотришь.

— Мне домой идти мимо реки, так что не смотреть на воду просто не получится…

— Нет, — перебила она снова. — Пообещай. Сядь на берегу и посмотри на воду. Это важно. Пять минут.

Настойчивость удивляла и почему-то пугала. Раньше она никогда не о чем не просила. Наверное, тут тоже есть схема и закономерность. Может, ей дозволено просить только раз в какое-то количество лет. Я бы лучше поняла, если бы так.

— Хорошо, обещаю, — ответила я, боясь спорить. И почему-то сразу стало спокойнее. Как будто какой-то тревожный звук перестал звучать в голове.

Я все же могла бы пройти мимо реки. Очень даже могла. Но на мосту остановилась послушать шум воды. Фонари на вечерней улице светили неярко, в реке мало что отражалось… чуть мерцало, кажется, тоже в каком-то ритме. Ну разумеется, у течения реки есть своя скорость, значит, есть и ритм. Хотя «ритм реки» — странно звучит.

Приглушенный звук и видимое с высоты мерцание не давали полной картины ночной жизни текущей воды. Я огляделась. Прохожих по позднему времени было немного, но никто не останавливался, как я. Изредка прогромыхивал экипаж. И казалось, все эти люди начнут смотреть на меня, стоит мне начать спускаться по береговой лестнице. Хотя по логике, если и начнут, то сразу потеряют из виду. Вряд ли человек, который начал делать непривычное, впишется в их схему жизни.

А каково это — не вписываться?

Я подошла к лестнице и начала спускаться. Слишком круто. Пришлось придерживаться за перила и активировать «кольцо белого света», единственную волшебную безделушку, которую я носила. Вокруг меня разлилось сияние, шагов на шесть во все стороны — этого хватало, чтобы не спотыкаться ни на лестнице, ни на берегу. А там я присела на плоскую каменную плиту, смахнув с нее песок. Река мерцала, непроницаемо черная за пределом круга света от моего кольца, в полутьме плескала рыба, волны ритмично бились о берег. Пожалуй, ритм рваный. Как у танца Затворницы. Но я и правда просидела так пять минут, а то и больше, а потом поднялась на мост и отправилась домой. Такова схема моего дня — каждый заканчивается именно этим.

3.

Идеальный урок был сорван почти сразу. Будущие художники, перед которыми я поставила картину и попросила задавать по ней вопросы, должны были спросить, что не так с этой картиной. Догадаться, что если тема урока — «Нарушения законов гармонии в пейзажах», то нарушения есть и их надо найти. Хотя бы попробовать угадать. А они начали спрашивать, видел это автор картины или придумал. Как будто есть разница.

На картине было море — много моря, почти до самого верха, где пролегла полоска густо-синего, явно вечернего неба. О «правиле третей» художник даже не слышал, он залил почти все полотно водой, из левого нижнего края пустив вверх неровной дугой пенистую гриву прибоя, постепенно истончавшуюся к нарисованному горизонту, а в правом верхнем углу поместил зачем-то кусок берега — словно острый конец песочного меча пытался пропороть море. В «точках силы» — ничего. О гармонии можно и не упоминать, зачем говорить о том, чего нет? Да, еще блеск, потому что солнце, хоть его и не видно, зажигало море искристым сиянием. И ученики что-то такое увидели, что восхитились и спросили, реальное ли оно. Я почти сразу прекратила разговоры ни о чем и вернула урок в русло темы… задавать вопросы пришлось самой, отвечать на них — тоже. Будущие художники немного посопротивлялись и принялись записывать мои слова и рисовать сетку по «правилу третей» на выданных им тренировочных картинках. Но идеал достигнут не был.

По счастью, сегодня я вела только художников. И к сожалению, еще не закончилось мое «дежурство» в отношении Затворницы, значит, предстояло провести в классе или в школе еще самое меньшее десять часов. Я планировала заниматься составлением двух новых уроков и проверкой выполнения заданий теми же художниками, но настроение испортилось и делать не хотелось ничего. Так что для начала я заперлась в классе, села за свой стол и просидела так минут пятнадцать, глядя в никуда. От этого вряд ли улучшилось хоть что-то, но такое занятие не раздражало.

Но Затворница, как и всегда, не считалась с тем, что меня раздражает.

— Не грусти, — попросила она. — Грусть тоже лишает красоты. Такая, как у тебя.

— Я не грустная, а злая, — поправила я, почти готовая небрежным жестом смахнуть шар на пол: не расколю, но, может, выпущу пар и успокоюсь.

— Согласна. Тогда не злись. Посмотри на что-нибудь красивое. Вот твоя картина… Она чудесна.

— Ты еще на мою голову… Ну почему, почему не могла появиться в другом месте? Не в школе?

— Потому что такие, как я, появляются только там, где нужны.

Вчера или позавчера я бы даже согласилась. Мир так устроен. Иногда в нем тут и там появляются какие-нибудь единороги, фениксы и прочая сказочная фауна. А потом исчезают, что-то изменив в жизни какого-то человека. В более юном возрасте я интересовалась вопросом и читала записки таких людей. Женщины, вместе с которой из города в город шел крылатый конь. По пути развлекал разговорами, а в итоге тех разговоров она поняла, что должна найти себе работу в оранжерее, а не где-то еще, чтобы быть счастливой. Что счастье — это важно. Как только она поняла, существо исчезло. Читала дневник парня, аристократа в шестнадцатом поколении — смешную сентиментальную историю о любви к простолюдинке и о том, как парень не послушался отца только потому, что ему подарила якобы волшебное ожерелье сильфида. Ожерелье, которое навсегда свяжет его с любой выбранной им девушкой. «Навсегда, понимаешь? Именно тебя. Еще одна нить с этим миром. Она может быть шелковой или терновой». И все, ему хватило. Дневник парня, женившегося на любимой, так и назывался — «Терновая нить». Даже имел рисунки: парень сам рисовал карандашом, многие иллюстрации просто превосходны, с выверенными пропорциями — залюбуешься. Сколько еще было таких заметок… И вот передо мной на столе шар, который не получится вынести из школы. Пару лет назад его пытались украсть — не вышло, потому что «именно тут я нужна».

— Никому ты тут не нужна, — сказала я. — И особенно мне.

Она пожала тонкими плечиками:

— Это тебе решать.

Сегодня она мало двигалась, и мне все время казалось, что или шар уменьшился, или его обитательница выросла. Но, наверное, только казалось.

— И все-таки обрати внимание на картину…

— О-о-о, — нарочито громко застонала я. — Если ты не заметила, по этой картине и был урок! Причем даже не первый! Думаешь, я ее плохо рассмотрела?

— Думаю, что да. Твои дети увидели, а ты нет, потому что смотрела на нее слишком часто, а они — впервые. Но это можно исправить. Если задернуть шторы и зажечь свечи, окружающее поменяется, станет новым, и ты сможешь увидеть больше.

Я подбирала слова, чтобы сказать, как она мне надоела со своими идеями. И о том, что потратила время напрасно, сидя у реки. Но, по справедливости, не совсем напрасно. Обычно засыпаю тяжело, а в тот день — сразу, и даже ни разу не проснулась. Может, и нет никакой связи. Только мне снилась мерцающая река.

И я пока думала, Затворница заговорила вновь:

— Все просто. Делай что хочешь или не делай ничего, Лекса.

Я удивленно вперилась в нее. Никогда Затворница не называла меня по имени. Как я не называла ее феечкой, кем она, наверное, и была. Но феи плохо вписываются в схему мира, как и единороги и сильфиды, которых я хотя бы не видела, а значит, могла верить, что их и нет. И почему-то собственное имя в ее устах показалось весомее, значительнее, и одновременно — легче… Что-то в последнее время мне многовато кажется.

— Хочу знать, — сказала я. — Зачем ты здесь. Да, для помощи…

— Для работы, — перебила она. — Я должна делать свою, как и ты.

Вот тут я задумалась. Работу люблю. Но иногда, вот как сегодня, она огорчает или бесит. А как у нее?

— Ты любишь свою работу? И кстати… у тебя есть имя?

Это последнее спросилось само собой помимо моей воли.

— Аэ. Называй так, если хочешь. Я люблю мысли о работе, но ее саму пока не делала. Ну, почти. Так ты зажжешь свечи?

— Твоя работа в том, чтобы заставлять меня что-то делать? — снова вышла из себя я.

Она удивленно покачала головой:

— Нет. Я же говорю. Ничего не делай.

Трудно разговаривать с волшебными существами. Они иногда говорят больше молчанием и паузами, чем словами, и каждую точку превращают в многоточие, за которым слышится «Но». «Ничего не делай, но тогда ничего и не будет». А хотелось ли мне, чтоб было?

Пожалуй, да.

Свечи в канделябре в виде куста с мелкими розами — тоже экспонат для урока художников. Иногда — объект для рисования, иногда я учу работе при неверном свете огня, показываю, как по-разному ложатся тени и какого эффекта можно достичь, если постичь гармонию теней и света. Я сделала даже больше: не только задернула шторы и зажгла свечи, но и достала и зацепила за крючки на стене большой холст, разрисованный деревьями — задний фон для одного из уроков. Холста хватало, чтобы укрыть всю переднюю стену класса, но я не стала всю — завернула ткань, повесила на расставленные квадратом стулья с очень высокой спинкой, так, чтобы получался «лесной» закуток. Бросила на пол мохнатый коврик и села, поставив рядом шар и свечи. А хорошо. Так тихо, только что прозвенел звонок и ученики разошлись по классам, причем соседние с моим свободны. Только в этой тишине я снова ощущала или слышала какой-то ритм. Может, моего сердца, хотя слишком неровно для сердца.

Шар слабо светился, или просто отражал сияние свеч.

— Картина, — напомнила Затворница… Аэ.

Я встала, вышла из закутка, взяла стоявшую у стены картину, вернулась и поставила ее так, чтобы закрыть выход из «лесного гнезда». Снова села и стала смотреть. Все то же. Море, блеск солнца, пена прибоя, кусок берега… А потом подумалось, что линия причудливо изогнутой пены похожа на силуэт… Пожалуй, часть лица, запрокинутого к небу, лица в профиль. Девушки, несомненно — тонкая шея, высокий лоб, даже ресницы очерчены коротким всплеском пены, изображенным художником. Но тогда блеск — это ее волосы, прядями на ветру. А берег? Кажется, берег был только берегом и не прятал образов. Разве что девушка, хоть и запрокинула голову, но все же смотрела именно туда, словно там было нечто, очень ей нужное.

— Красиво, — сказала я.

— Красиво, — повторила Затворница. — И ты красивая.

И на этот раз я даже не фыркнула. Так вот что увидели мои ученики и вот о чем спросили, видел ли это художник или придумал.

И пусть даже на картине не соблюдались простейшие правила гармонии, но, наверное, соблюдались какие-то еще… Не могу же я знать всех законов всех гармоний, даже не стремлюсь к этому. Уже нет.

— Ты тоже красивая, Аэ, — сказала я, признавая не только пропорциональность ее тела, но что-то еще.

Остаток дня я провела, разговаривая с ней и занимаясь составлением планов с увлечением, которое заставляет забыть обо всем.

4.

Мне понадобилось несколько дней, чтобы понять этот свой поступок и то, почему он принес радость. А ответ оказался прост — в этом есть гармония. Какая-то еще неизвестная мне с непонятными законами. Но Аэ наверняка их знает. Поэтому когда в столовой ко мне подошла Рит, наша учительница физического развития и следующая «дежурная» по Затворнице, спросить, когда ей зайти за шаром, я ответила, что подержу его у себя еще пару дней. Она явно обрадовалась и едва ли не бегом убежала по своим делам — невысокая, с прекрасно развитыми мускулами, но, пожалуй, для девушки слишком развитыми… И все равно красивая.

Потом я вернулась в класс, но не готовиться к очередному уроку, а разговаривать.

— Научи меня, — попросила я у Затворницы.

— Чему?

— Гармонии. Той, которую я не знаю. Ее законам.

— Хорошо. — Аэ потянулась, распахнув крылья. Нет, мне вовсе не казалось — она в самом деле выросла и ей уже почти тесно в шаре… Но об этом спрошу потом, сейчас есть более интересное. — Один закон ты уже знаешь. Делай что хочешь.

— Поставлю это в план, — пошутила я.

— Нет! Никаких планов! Хотя бы один день!

— Но у меня сейчас урок…

— Вот и проведи его без плана! — потребовала она. Ну вот, как только позволяешь кому-то себя учить, он сразу делается тираном.

Но спорить я не стала, и когда пришли ученики — будущие прозаики и поэты — со вздохом отложила в сторону тетрадку с планом. И тут же ощутила себя неуютно. Ученики смотрели на меня, я — на них. Похоже, никто не знал, что делать.

Но каждый знает, что он хочет делать.

— Так, — сказала я, выходя из-за кафедры. — И чем вы хотели бы сейчас заняться?

Кажется, их такой вопрос удивил, а мне понравилось видеть удивление на лицах.

— А можно, мы что-нибудь почитаем? — спросила, поднявшись, Мирхен, девушка с татуировкой в виде звезды на виске, возле левого глаза. Она писала странные, порой жестокие сказки, и говорила, что никогда не врет.

— Но не учебники? — усмехнулась я. — Что же тогда?

— Свое. Каждый может прочесть свое.

Мысль мне понравилась. Конечно, ученики и раньше делились своими творениями, но каждый раз у этого была цель.

— Хорошо. Но в чем будет обучающий момент такого урока?

— В изучении друг друга. А то после уроков не до этого. — Сзади кто-то хихикнул и Мирхен тоже улыбнулась. — Нет, конечно мы друг друга изучаем, особенно когда с кем-то дружим или спорим. Но это же не творчество.

— Все-таки вы и ваше творчество — это несколько разное, — заметила я на всякий случай, — и вам придется это принять, когда станете получать критику своих произведений. Принять и понять, что критикуют не вас, а то, что вы создали. Но согласна. Давайте читать по очереди. По алфавитному списку?

— Это же скучно, — поморщилась Мирхен. Перевела взгляд с меня на шар. — А пусть она выбирает.

Эта мысль мне нравилась тоже. Но понравится ли она Аэ?

— Хорошо, — согласилась звенящим голоском фея. — Есть у вас что-нибудь про драконов?

Могла и не спрашивать. Среди учеников нашлось шесть человек с историями или стихами о драконах. Чаще всего — традиционно-сказочных, отчетливо добрых или преувеличенно злых. Но среди прочего я услышала от тринадцатилетнего Аманиэ и такое: « — Нет, — сказал Дракон, — мертвые остаются мертвыми, а живые живыми, но прошу тебя, не путай их никогда. Разве что увидишь живого, который все равно, что мертвый, и захочешь его спасти. Но и тогда ты не должен их путать».

Вообще оказалось, что дети в тринадцать-четырнадцать лет любят писать сказки-притчи и берут для этого могущественных архетипичных персонажей, вроде богов. « — Но ведь все это не просто так? Если мир живой, то он может улыбаться? — спросила Маленькая Богиня. Ее Наставница кивнула, и тут же, увидав, как загорелись глаза ученицы, подняла руку: — Но помни — все так, как ты хочешь, только пока сохраняешь и поддерживаешь свое желание. Мир будет живым, пока ты жаждешь этого. И в этом боги не отличаются от людей — они могут творить и убивать одним желанием, даже если оно не очень сильно». Пафос, пафос и еще раз пафос. Но я не останавливала чтецов и не делала им замечаний. Это то, что я умела плохо, и сейчас училась, найдя такую возможность.

Порадовала Мирхен. Она прочитала странный рассказ о мире, где есть такой обычай: ребенок любого возраста мог уйти из родной семьи и создать свою — «птичью». Чтобы получить у нее то, чего, как он считает, не дают ему родители, братья и сестры. Там было много печали и много мудрости. Композиция сильно хромала, но это же поправимо. А вот понимать, что «зависть — маленькая и очень ядовитая змейка, которая делает с человеком все, что захочет, если только он впустит ее в себя» — это много. И писать о таком, не понимая, невозможно. Порадовал Хинс. Ему вообще всего двенадцать, а мальчик пишет недурные стихи и рассказы и постоянно спорит со мной из-за каждой мелочи. Причем у меня не всегда есть аргументы в пользу своей правоты. Он прочел рассказ о семье, заболевшей «болезнью чудаков» и начавшей делать и говорить странное; подниматься ночью на крышу, чтобы посмотреть на звезды; останавливаться посреди улицы и начинать петь или танцевать; проводить дни без произнесения какого-нибудь слова, например, «я»… Последнее, как оказалось, делает человека более честным и справедливым к себе и другим. Или более внимательным. Так мы и шли от темы к теме — дети, боги, спасение мира, сокровища, нарушение границ, изменения… «Изменения, происходящие с нами, не только прибавляют к нам, но и отнимают от нас». Пафос, да. Но ведь правда. А правда гармонична.

Стихов оказалось меньше или просто на них не хватило времени и тем. Впрочем, нет, тем хватило. Кирия, смуглокожая подруга Мирхен, прочитала на тему страха:

Страх жесток и непреклонен,

Проклят и не похоронен,

Не дает испить он влаги,

Слов оставить на бумаге.

Страх поет, кричит и лает,

Манит в путь и не пускает,

Лжет и правдою калечит,

Как икру, тревогу мечет,

Убивает свет и нежность

Страх, чье имя — неизбежность.

И зачем надо было Аэ выбирать такую тему? Но было и другое, взрослое, на тему «Истина», написанное тоже Хинсом:

Здесь истина горька. Но разве только здесь?

Ты можешь отвечать обиде злой молчаньем,

Ты можешь верить в то, что место вере — есть,

И беды все считать — по вере — воздаяньем...

Но если крыльев нет, а хочется взлететь,

Но если голос слаб, а песня горлом рвется,

Что делать, как спастись, пылать и не сгореть?

От доброты в огне золы не остается.

А мы… всего лишь мы. Такие же, как все.

Жить счастливо хотим легко и без усилий.

И только иногда, как лунный блик в росе,

Во сне мы видим взмах своих разверстых крылий.

И я даже простила ему то, что слова «крылий» не существует.

Мы просидели так не два, а три часа. Просидели бы и дольше, но после обеда должны были прийти скульпторы, и я поторопилась закончить. Урок не казался идеальным — он вообще не казался уроком. Проза и поэзия смешались в переполненном разуме, запомнившиеся строки настойчиво повторялись, рождая пульсацию неровного ритма. Но я чувствовала себя счастливой.

— А вы, госпожа Лекса? — спросила Мирхен. — Прочитаете что-нибудь?

— А мне нечего, — попыталась отказаться я. — Не пишу ни прозы, ни стихов.

Но тут опять вмешалась Аэ:

— Почитай то, что тебе нравится. То, что подходит этому моменту.

Я чуть не сказала, что сначала надо проанализировать «этот момент». Но не стала. На анализ не было времени, да и желания.

— Хорошо, прочитаю. Автор — один из моих бывших учеников. Названия нет.

И я стала читать, стараясь, чтобы детские в сущности стихи прозвучали по-взрослому серьезно и весомо:

— Чист и прозрачен весенний свет,

Воздух вечерний ясен.

Мир, где в согласии «да» и «нет»,

Может быть так прекрасен!

Не зря же казалось, что быть на «ты»

С жизнью легко и просто.

И я выращиваю цветы

И зажигаю звезды.

Ты знаешь, для многих приходит миг

Радостей и печалей.

И голоса… слышишь этот крик

Из поднебесных далей?

Пока не открыты еще сады

И ночи темны и грозны,

Я выращиваю цветы

И зажигаю звезды.

Можно увидеть, как рвется нить,

Можно мольбу услышать.

Даже время остановить,

Птицей стремясь все выше.

Можно все бросить и сжечь мосты

Утром седым и росным…

Но кто же станет растить цветы

И зажигать звезды?

Тут как раз прозвенел сигнал конца урока, соловьиная трель, которая бесит половину учителей тем, что давно надоела. А вторая половина готова слушать ее днем и ночью. Ученики ушли, и едва ли не каждый просил, чтобы следующий урок был таким же. Но я ничего не обещала.

— И что теперь? — спросила я, повернувшись к Аэ.

— Ты счастлива? — вопросом на вопрос ответила она.

— Да. А ты?

Она хихикнула:

— Вообще-то мне не положено.

— А расти положено? — поинтересовалась я, садясь за стол и беря шар в руки. — Ведь ты растешь.

— Как и все, когда нужно что-то большее. Просто приходится расти.

— Да но… Все не сидят в шаре. Ты же скоро совсем не сможешь двигаться!

Вместо ответа она развернула крылья на всю ширину… И кончики крыльев, которые должны были упереться в стенки шара, прошли сквозь них.

Я поставила шар на место. Руки слегка дрожали. Спросила:

— Как?

— Как обычно. Когда работа сделана — становишься свободным.

«А как же истина?» — почти спросила я. Но чем не истина: закончить работу — стать свободным? И потом, Аэ ведь не просила сказать ей истину. Она просила дать. Например, сделать.

— Ты же не будешь грустить? — поинтересовалась она.

— Чтобы опять стать некрасивой? Конечно нет, — слова были веселые, да и не о чем было грустить. Скорее, это повод для радости — скоро школа избавится от обузы. От чуда, как только оно сделает работу. И все же… грустно.

— Постараюсь не печалиться, — пообещала я.

— Нет, если хочешь… Твоя печаль снова сделает меня маленькой, и тогда я останусь, — сказала Аэ.

С волшебными существами и правда трудно разговаривать. Они как дети: выдают сразу все тайны и ставят перед странным и жестким выбором так легко, словно иначе не умеют. И я ответила:

— Но я все равно постараюсь.

5.

Это оказалось труднее, чем я думала. Мне было интересно с Аэ, и мало того, что я так и не отдала шар Рит, так еще и просто не хотела отдавать фею — тому миру, куда ей придется вернуться, когда закончит свою работу. Поэтому ближайшие две недели она то росла, то уменьшалась, пока от этого, кажется, не устали мы обе. Я пыталась стать равнодушной, вернуться к обычной жизни, планам и схемам. Получалось плохо. Очень мешали мои попытки старательно не интересоваться миром волшебных существ и все изменения, которые со мной уже случились. С изменениями, которые не только прибавляют к нам, но и убавляют — например, отнимая возможность жить как раньше — ничего нельзя было сделать. Но однажды после уроков я снова отгородила для себя «лесной закуток», зажгла свечи и, окруженная нарисованными деревьями, что казались сейчас почти настоящими, спросила Аэ, маленькую, как и раньше:

— Какой он, твой мир?

И услышала в ответ:

— У меня нет мира.

— Как так может быть? Ты же куда-то уйдешь!

— Не совсем так, — она встала и снова села на дно шара. — Я просто уйду.

Наверное, надо было бы уточнить. Но это казалось слишком… горьким. «Страх, чье имя неизбежность», да. А фея поспешила успокоить:

— Но я еще долго могу быть с тобой.

Ну да, а виновата в этом буду я. Хотя если она должна просто исчезнуть, не стоит ли удержать ее тут подольше? Только это же, наверное, хуже, чем раствориться в воздухе. Когда есть что-то, что ты обязательно должен сделать, а тебе не дают, когда не находишь утоления какой-то своей жажде — это больно.

— Тогда… скажи, ты же не почувствуешь ничего?.. То есть, я хочу сказать, тебе не будет плохо?

— Конечно, нет, — уверила она. — Когда я стану свободной — это значит, ненужной. И какое-то время каждая моя частица будет искать новой нужности, Но не так легко — найти человека, которому нужен именно ты. Твои способности. Твоя душа. Твои слова. И меня будет становиться все меньше и меньше, пока совсем не иссякну.

Я выслушала все это, попыталась уложить в голове и отыскать какой-то выход. В этом мире Аэ не найдет человека. А в другом?

— Значит, есть все же другие миры?

— Много, — улыбнулась она. — На твоих уроках их часто творят. Но часто и не миры, а просто «картинки».

— Картинки? — не поняла я. — Ты про художников?

— Нет, про всех. Когда рисуешь, пишешь, танцуешь или лепишь просто так, от скуки, ничего не вкладывая от себя, когда делаешь, не думая о цели и последствиях, когда творишь мимоходом, то получается «картинка». Она может быть красивой, но останется пустой.

— Ясно. Слушай… а может кто-нибудь создать мир для тебя? Специально?

Она подумала и сказала:

— Не знаю. Но кто-нибудь может попробовать.

Я не ответила, потому что все уже решила и надо было как следует подумать. Для начала я достала некоторые пособия, пролистала, освежая память, взяла журнал и принялась писать схему. Что обязательно должно быть в мире? Земля. Вода. Живые существа. Смена сезонов. Гармония порядка…

— Что ты делаешь? — спросила Аэ.

— Рисую план мира для тебя, — почти с гордостью ответила я, хотя гордиться пока еще было нечем.

— Так не получится.

— Откуда ты знаешь, если никто не пробовал?

Она пожала плечами:

— Просто знаю. План — тоже «картинка».

— Но я вкладываю в него душу! Схемы и планы — это то, что я очень люблю делать, и хорошо умею. Разве не это нужно?

— Нет. Нужно настоящее. Понимаешь… Ты можешь нарисовать развернутую схему и план с тысячей пунктов, но все равно что-то упустишь. Потому что написать «земля» значит получить только землю. Почву, без семян в ней, без травы и цветов. И вода будет просто водой, пока не напишешь, что в ней плавают рыбы, и не представишь каждую. А настоящее… Одна ночь — это и звезды, и рассвет, и ночной туман, и сама возможность смены времен дня. И запахи ночных цветов, и голоса ночных птиц.

— Тогда как мне сделать? — я отложила карандаш. — Подскажи.

— Складывай новое из того, что уже есть. Проживи — и напиши, нарисуй или спой об этом.

«Нарисуй, напиши, спой»… Я не умела ничего из этого. Только планы и схемы. Мне и сейчас нужна была схема.

— Помоги мне, Аэ, — попросила я. — Дай… план. Скажи, с чего начать и чем закончить.

— Уже подсказала. Что у тебя есть? Что есть у всего мира? Утро. День. Вечер. Ночь.

Думала возразить, что не только это… Но не стала, потому что так хотелось надежды. И чтобы получилось.

6.

Утро. Я не знала, какое из моих утр выбрать — точнее, как прожить правильное утро, чтобы сделать его частью нового мира. Но проснувшись до рассвета, то поняла — это оно и есть. Было еще темно, когда я поднялась на холм у реки и стала смотреть, как встает солнце. Просто рассвет, который тянет за собой алые небеса, медленно опускающийся в долину и там словно уходящий в землю туман, последнюю звезду, нервную трель птицы… Неровный ритм, который и тревожил, и вдохновлял меня.

Утро плавно перешло в день. Вчера вечером я отдала шар сторожу школы, потому что сегодня выходной. И хотя была уверена, что вернусь поговорить с Аэ, не оставила ее в одиночестве в своем кабинете. И теперь была рада, что могу провести день, не беспокоясь о ней. Только предстояло выбрать — как провести.

Я и выбрала — отправилась к сестре, взяла у нее обоих детей, своих племянников — восьмилетнего Кирто и одиннадцатилетнюю Ансию — и увела их в Парк Каруселей почти на весь день. Солнце сегодня пригревало так славно, что осень больше походила на лето. Мы кружились и качались, стреляли из лука и бросали кольца, стараясь набросить их на цветные столбики, ели огромные конфеты на палочках и даже лазали по деревьям. В центре парка был устроен настоящий городок на деревьях — с переходами, лестницами, веревочными и обычными, мостиками и хижинами в ветвях. Племянники целый час провели, перебираясь от домика к домику, а я рискнула подняться только раз и сразу же спустилась.

Вечер еще не наступил, но мне пришлось вернуть уставших детей сестре, напоследок позволив им окунуться в фонтан. Ну и, конечно, пойти домой, чтобы поужинать. Но после ужина меня снова выпихнуло из дома и понесло куда-то. Для начала я просто села в рейсовую карету, курсирующую по улицам города и пригороду, уехала достаточно далеко, чтобы не узнавать мест, и, выйдя, отправилась назад пешком. Пригород — это домики, узкие тропинки в тесноте между двумя заборами, выводящие в проулки, тянущиеся, казалось, бесконечно — от твоих ног и до самого горизонта. Луга и немного лошадей. Город оставался все время рядом, но не спешил впускать меня обратно и не навязывался, не лез в глаза. Поэтому я увидела много интересных сцен и вещей. Устроенную непонятно зачем рядом с дорогой клумбу с цветами, и лошадь с жеребенком, возлежавших на ней, как королева и юный принц на богатом ковре. Домик с деревянной кошкой на коньке крыши, выгнувшей спину дугой и поднявшей хвост — и кошку на заборе, которая при виде меня почти так же выгнула спину. Старую карету, ярко раскрашенную, установленную на небольшой выложенной камнями площадке — несколько детей сидели в ней, кажется, играя в принцев и принцесс. Оригинальный речной маяк — ствол дерева, покрашенный в красную и белую полоску с установленным на верхушке маленьким круглым фонарем.

В город я вернулась уже по темноте и совсем было наняла экипаж, чтобы быстро попасть домой, но услышала негромкую музыку со стороны площади и решила посмотреть. Сегодня не праздничный день, когда там можно встретить музыканта. Но именно его я и увидела. Но сначала — фонтаны. Они светились, мерцая, то замирали, то выпускали вверх высокие струи, они пели. И пел голос флейты, своей песней очень точно повторяющий неровный ритм играющей воды.

Музыкант, молодой парень, почти мальчишка, сидел на бортике одного из фонтанов. Увидев меня, прервал песню, опустил флейту и помахал рукой. Я махнула тоже, но подойти не решилась, тем более он уже заиграл снова. Просто пошла дальше так же, пешком.

Ночной город оказался красив, и хотя на неосвещенных улицах я чувствовала себя неуютно, но быстро привыкла, тем более неосвещенных было мало. Тут и там сияло что-то… окна домов, фонари, а была улица с деревянными статуями сказочных персонажей, у каждой из которых горел огонек. Тут были и феникс, и единорог, и фея — не такая, как Аэ, высокая, взрослая, со стрекозиными, а не с бабочкиными крыльями. Но увидев ее, я улыбнулась и заспешила — уже не домой.

Школа была закрыта, а сторож спал — пришлось стучать. Старик, чем-то похожий на тролля — если верить статуе на той сказочной улице — поворчал, но двери открыл и вынес фею из своего домика. Шар показался мне тяжелым, а его обитательница — очень большой. Впрочем, последнее не казалось — ее крылья почти целиком торчали за пределами шара, и я старалась нести его так, чтобы не задеть хрупкую полупрозрачную материю.

В своем классе я поставила шар на стол так же молча и села записывать свои утро, день, вечер и все еще продолжавшуюся ночь. Но когда первые предложения легли на лист, я поняла — нет, все не то. Надо иначе. Я даже знала точно, как надо, потому что все настойчивее бился во мне неровный ритм. Только это самое «надо» я не умела делать. Или просто никогда не делала. Но, наверное, это было неважно.

Я посмотрела на Аэ, растущую уже заметно, на глазах, а она смотрела на меня. Неровный ритм взглядов — она мне, я ей, потом мы вместе смотрим не друг на друга, а через друг друга на что-то еще. Потом снова — она, я, и, может, мир, смотревший на нас со стороны. Тот мир, который уже совершил свою работу, помог мне, и теперь была моя очередь. И я надеялась, что успею сделать эту работу. И уже знала, что смогу.

Карандаш и белый лист. Говорят, некоторые боятся чистого листа. Боятся начинать. Глупости. Лист только принимает то, что уже начато. Но если ничего не началось, если есть только «картинка», пустышка, тогда, наверное, страшно, ведь пустышка не может тебя поддержать, но заберет много времени и сил.

Первая строка. Вторая. У всего есть схема. Я возьму самую простую.

Над туманом, где складки небесного шелка —

Их закат из лазури в багрец перекрасит —

Я взлетала однажды, пускай без особого толка,

Что поделать, когда недоступное, большее дразнит?

Были крылья из мглы, даже звезды мерцали

В перекрестьях перьев, но как удержаться?

Все устроено так — и одни, поднимаясь, упали,

А другие, упав, все равно ухитрились подняться.

Дело даже не в шелке для крыльев — в рассвете…

Он приходит всегда, как и опыт падений.

Я взлетаю сейчас, и не только за это в ответе,

А за каждое слово нескладных моих откровений.

За сияние дня, за мелодию флейт и прибоя,

За текущую воду, за каждое «быстро» и «долго».

И однажды взлечу, узнавая, что это такое,

Если крылья сумею сложить из небесного шелка.

Я успела. Когда я посмотрела на Аэ, она уже не была в шаре. Да и шар исчез. Над столом парила неяркая, в пастельных тонах, фея — и с каждым мгновением отдалялась, в то же время становясь больше. Странное нарушение законов перспективы. Но сейчас именно так было правильно. Потому что удалялась она в свой собственный мир, и подчинялась уже не здешним, а тамошним законам. Я видела, как вокруг нее проступал лес, не нарисованный на матерчатом пологе, а настоящий. Видела, как она протянула ко мне руку с чем-то светящимся в ладони. Я протянула свою, коснулась, отпустила. Сияние перетекло от нее ко мне, только не осталось в ладони, а впиталось и погасло. И угасала, медленно, по капле, крылатая фигура волшебного существа, одного из тех, кто приходят в наш мир делать работу. Я успела с ней проститься — и мысленно, и взглядом, и жестом, а потом оказалась в темноте, потому что все это время только шар освещал мой класс.

Я посидела так еще немного, потом засветила кольцо-артефакт. Было хорошо, но хотелось спать. Да, ведь поздно уже… Пришлось снова будить сторожа — точнее, отрывать его от какой-то книги — но в этот раз он не ворчал. И возвращаясь домой, я думала о том, как высплюсь, и о том, что надо будет как-то отвлечь себя от грусти — ведь она все равно придет, я же привязалась к Аэ. Впрочем, выходные пройдут, и мне станет некогда грустить. Чудо ты или нет, но всегда есть работа, которую нужно сделать. Наверное, это тоже закон гармонии.

23-25.08.16