Пламенеющие небеса

Пламенеющие небеса

Б.

— Дедусь, а дедусь! Расскажи сказочку-то!

— Угомонись, Игнешка! Спать уж пора давно, сама знаешь.

— Дедусь, ну расскажи!

— Просим, очень просим! Сказочку, хоть коротенькую!

— Ишь распищались, котятки. Ну что ж, позабавлю вас на ночь. Только коротенькую! Потому как время сильно позднее уже. И, к слову — сгоняй-ка, Фламнишек, в погреб, да нацеди мне кружечку крепкого с перцем, и подогреть не забудь, потому как сказочка — она того обязательно требует.

— Дедууусь…!

— А ну-ко тихо, милые. Давай, Фламнишек, одна нога здесь, а другая там. Ну вот, так-то ужо получше и всяко приятнее сказывать. Спасибо, внучек. Ну что ж, сказочку вам, котятки, иль так тихонько как мышки посидим?

— Сказывать, деда, сказывать!

— Да! Просим, просим!

— Ну, ладно тогда. Итак, было это давным-давно, когда в реках еще сплошь пиво хмельное текло, а кровяные колбаски — те на елках прямо в лесу росли…

— Жареные прямо росли?!

— А ну, цыц! Не перебивай.

— Молчи, глупая, а то дедусь спать пойдет и нам велит, и никакой сказочки тогда.

— Угомонитесь-ка, котятки. Не бойтесь, потешу вас на сон грядущий. Обещал же. Ну так вот, было это давным-давно, в самые что ни на есть стародавние времена…

…И было тогда крулевство одно великое, сильное да гордое, и правил им справедливый и мудрый круль, а стоял в том крулевстве, вот прям недалече на закат от нас, город Свитлов. А красивый был, а большой! И кого, чего там только не было — и рыцари благородные в латах сияющих, и панны прекрасные да нежные, а народ все больше жил в Свитлове работящий да добрый, одним словом — хороший народ. Большой был город, товаров да мастерских в нем было не счесть, гордый был да веселый, шумный. Ага.

Счастливо жили.

И все бы ничего, смеялся бы Свитлов, торговал да пел, людям на радость да на процветание, да случилась однажды лихая беда. А беду ту звали архиепископ Вильк, самим крулем в город назначенный.

— А ты-то там был сам, деда? Видал ты тот славный Свитлов?

— А вот видал, Игнешка, и видел и был там. Ужели вам врать стану, котятки? Что сам видал, о том и баю. Вот этими глазами, когда еще зрячие были. Эх, годы молодые…

Ну да что уж. Всему свой черед, начало свое и свой ко времени конец. Так вот: случился со славным Свитловым архиепископ Вильк. А был он, чтоб вы понимали, котятки, из Перстов, то бишь не простого какого роду, как вот мы с вами, а самого что ни есть крулевского. Только был он молодший сын, а у крулей оно известно как водится: старшего на трон, средним каждому по крулевне заморской, а молодшего… Ну, куда его? Можно хоть и в архиепископы. Крулевны-то заморские, они считанные, не бесконечные.

Ну и поставили того Вилька из Перстов в Свитлов на архиепископство (а жили все в Свитлове добрые христиане, Церковь святую очень почитали да Бога боялись), и как начал это Вильк лютовать! Аки вильк всамделишный лесной, такое творил, что воспоминать страх берет…

— А что ж, дедусь, сильно злой он был, тот Вильк? Плохой?

— Да кто ж скажет теперь, Фламнишек, давно это было… Злой-не злой, а, знать, обидно ему было, не такого он для себя хотел. Ударила ему кровь Перстовска, крулевская, в голову. Или желчь, или еще что… Про то, котятки, вам знать не надобно пока. Только, сказывают, была в Свитлове одна панна прекрасная, которую сам архиепископ Вильк всегда исповедовал, да все взглядом провожал, кто ж теперь упомнит… Кто ж теперь ведает, что на душе у него было. Не догадки, не слухи через годы в уши нам прилетают (да хоть вот и в ваши маленькие ушки сейчас, котятки мои), прилетают через годы дела. А дела Вильковы были страшные.

Стояли-шумели тогда под Свитловым все дубравы, густые да зеленые. Да вы их знаете, милые, на самый закат от нашей деревни они тож, Горелым лесом их нарекли, ага. Только то потом уж, много после было. А тогда — словом, шумели те дубравы, зеленые да привольные. И жили в них — люди не люди, звались лесовиками. Мелкие, чернявые да с махонькими такими рожками. А все равно — люди, хоть и другие, но во всем как мы. И была у тех лесовиков со свитловчанами дружба да торговля, ну… Когда-никогда случалось кому из них (а то и из наших, свитловских) на ярмарке кошель у толстого купчины подрезать, иль на свадьбе в морду кому дать, но все по-соседски, без злобы настоящей. В общем — жили-дружили, зла не таили друг на дружку. Но то до Вилька было.

Проще сказать, милые мои, затеял архиепископ наш тех рогатых жечь. Лесовиков несчастных то есть. Сначала объявил в костеле на проповеди воскресной, да все чванно да громогласно, по-шляхетски эдак: оне, мол, есть пособники дьявола и дети его, нечестивцы да сквернавцы поганые, доброму христианину с ними якшаться зазорно. Берегите, мол, чада, души свои бессмертные! Пригрели мы аспида ядовитого на груди по глупости своей, да Бог меня вразумил, и открылась мне как есть истина. Свитловчане пошептались было, пошумели малость на площади, погалдели — ну дык ведь сам архиепископ молвит! это вам не кот, скажем, лужицу с испугу напустил… Почесал народец наш темя задумчиво, да и по домам разошелся. А с лесовиками, значит, больше ни полслова, ага. Ради спасенья бессмертной души. А те и не обижались словно, притихли как-то все разом. Многие из чернявых и уходить поглубже в леса тогда надумали, с ребятенками своими да бабами, да мало кто успел. Прособирались.

А Вильк-то, котятки мои, не унимался все, слюной брызгал на проповедях и орал дурниной, ангела падшего да отродье его поминая. Белый весь, трясся, глаза ввалились и сияли, как у зверя лютого в ночной чащобе. Страшен делался. И запылали вскоре на площадях свитловских, веселых да просторных, жаркие костры, и словно съежились от того огня светлые площади, сжались да притихли в немом укоре. А на кострах тех запылали наши соседи лесовики…

Один, другой, дюжина, сотня… Две сотни, три. Горожане толпились и галдели, словно на ярмарке, швыряли в казнимых бранью да нечистотами. А рогатые… Рогатые горели, чернели, шипели, шкворчали, как вот шкварки гусиные на сковородке, пока не скрывал их совсем жирный дым, и там уж неясно было, что в пламени деется.

И кричали, кричали… Все они кричали, и дай вам Господь, внучата, никогда в жисть такой вопль не услыхать. «Приди, спаси, помоги… Услышьте! Хоть кто-нибудь, услышь нас! Погибаем смертью лютою…»

А громче да звонче всех, конечно, детки малые кричали, когда огонь им, бедняжкам, пяточки целовать начинал.

И вот тогда-то в Свитлов и пришел Дракон.

— А и ты там был тогда сам, дедусь? И дракона видал?

— Как вот вас сейчас вижу, милые. Истинный крест. Ну, стало быть, слушайте дальше вашу сказочку…

…Закат тогда на славу удался, багряный да ярый, богатый, про такой говорят еще — зловещий. Но красивый невероятно. И тут-то солнце заходящее тень закрыла, и темно сделалось, не как, скажем, ночью, а почти как в глубоких сумерках. Но иные лучи красные пробивались все ж, и играли алыми отблесками на чешуе, темно-золотистой, как старая-старая бронза. Так что стали над Свитловым сумерки с багряными пляшущими сполохами. И изгибалось в небесах прихотливо сильное змеиное тело, и крылья огромные реяли, каждое — как площадь в Свитлове, не меньше. И извивался изящно хвост гибкий, тоже весь в броне, и морда — как вот забрало у рыцаря, все металл кованый да шипищи, да ножи-клычищи желтые, кривые (почитай, в руку длиною), да ноздри серым дымом пышущие (в каждую… ну, лошадь не лошадь, а овца, скажем, пройдет и не заметит), лишь глаза жарче солнца июльского пылали, огнем лютым, злющим. Сделал Дракон медленный круг над городом, сделал другой. Пыхнул раз и второй пожаром в закатные тучи, и словно запламенели от того все как есть небеса. Было в нем, пожалуй, и от ящера что-то, и что-то, порой, кажись и от кошки. Такой вот как Мурыська наша: видали, милые, как, бывает, танцует-изгибается?

Страх-то какой смертный! А вот волей-неволей и залюбуешься, сам не заметишь как.

Тут грянулся с разлету Дракон о холм (был тогда под Свитловым один высокий-превысокий, лесом густо поросший, только ныне давно уж нет его), и как ни изгибался, как на четыре лапы ни приземлялся (ну точно наша Мурыся!), сосен однако ж немало подмял-подавил. А после рявкнул так, словно сам Перкунас-громовик из старых легенд за облаками пробудился да громыхнул спросонок. Аж сосенки, что остались, к земле приникли, ровнехонько так легли, ага.

— Слушайте меня, свитловчане! Шляхетные да простые, мне все едино! Вы здесь детишек малых жгете, и противно мне сие, и желаю я ныне, Огнеяр всем известный, вас самих за те деяния смерти лютой предать. Так порешил я, и быть по сему! Быть Свитлову пепелищем!

Потом уж тоном потише рокотнул, словно гроза далекая.

— Ну что ж вы, мясо? Немедля гореть желаете, иль есть вам что перед смертью молвить?

Тут-то, бают, и вышел архиепископ наш Вильк из дверей собора на площу, да во всем облачении златом, да с распятием драгоценным. Не вышел — выступил величаво да гордо, как вот войско оружное на врага. И глаза его так сияли, как две звезды на августовском небе ночном, ярко да пронзительно холодно. И голос его гремел — вот же чудо из чудес! тогда пошептывались свитловчане, что, мол, сам Господь устами его глаголил, — не намного тише драконьего.

— Слушай-ка меня, исчадие бездны, отродье дьявольское! Слушай внимательно, ибо повторять я, архиепископ Вильк Перст, ничего тебе, окаянному, ни в жисть не стану. Жгем мы здесь не детей, а нелюдей проклятых, души свои спасаем. Но тебя то не касается, а ты улетай-ка подобру-поздорову, ибо сильны мы, и сила наша — Господь! Он с нами, а с тобой — никого, и погибнешь ты сам смертью лютою, коли ослушаешься, ибо на все лишь Его воля!

Дракон аж башку латную, бронированную от таких слов архиепископских пригнул, да только потом из-за сосенок обгорелых глазищи адским пламенем полыхнули, и рыкнул все же.

— Услыхал я речи твои, епископ, да что-то не вижу нынче Господа среди защитников Свитлова. Может, проглядел. А пусть-ка выйдет ко мне ваш самолучший, славный да духом чистый паладин, с ним и порешим, улетать мне иль оставаться. Коль прав ты, Убийца детей, то одолеет он меня одним пальцем, не взопрев даже. Ибо руку его направит Господь. А коли нет, то быть Свитлову пепелищем, и каждый из вас умрет в огне и мучениях. Это я, дракон Огнеяр, вам обещаю и клянусь.

— Быть по сему, драконище. Жди рыцаря нашего!

— Быть по сему, детоубийца. Пусть же не медлит, потому как время ваше считанное.

И вот так-то, котятки, молвил Дракон, и ушел Вильк в гневе великом обратно в костел, и стал молебны служить, во славу Господню да ящеру окаянному на погибель, а паладинов выкликать не стал, потому как знал уже, кого позвать. Был тогда в Свитлове один, проездом случился, да, как это у рыцарей странствующих бывает, при столе в замке и прижился. Вроде как город защищал, ага.

Впрочем, ничего не скажу, казался он и впрямь душою чист, с какой стороны за меч держаться хорошо знал, и в дело свое паладинское свято верил — то есть в честь шляхетскую и в Господа нашего. Говорят, обиженным помогал всегда (хорошеньким девицам особенно, но, к чести его рыцарской свидетельствую, не всегда лишь им). И к врагам Господним, короны да людей жалости никогда не знал. За то прозвали его Януш Божий Кулак, а так-то был он просто Януш из Терновицы, из мелкопоместной шляхты. Но подвигами ратными да благочестием славу себе немалую сникал.

Пекло и жарило беспощадное июльское солнце в безоблачном выцветшем небе, плясало, белое, весело на таких же почти белых сияющих латах, да стальные тяжелые сабатоны весело чеканили искры из мостовой. Тяжело и грозно лязгая, напевая песенку, шел Януш Божий Кулак на встречу с Драконом, сильный и смелый, и не было на сердце его страха да сомнения, милые. Ну, может, почти. Только в самой-самой глубине. Но так-то было ему больше легко на душе, потому как знал светлый рыцарь, что руку ему Господь направит и, почитай, вообще всю работу за него Он сделает. И верил крепко в меч свой острый да в надежный щит. Так что и тревожиться не о чем баловню судьбы, знай улыбайся весело хорошеньким горожаночкам, да давай цветные ленты повязывать, что те подносили (пока до окраины дошел, с дюжину аж набралось, не меньше). И вышел рыцарь Януш за городские ворота гордый да могучий, косая сажень в плечах, залюбуешься! Увидал тот самый драконий холм, да только кудрями золотистыми тряхнул (шлем он в руках нес, ибо истинного паладина Господь от ран хранит, потому как тот защитник веры католической, шлем и вовсе ни к чему ему… так только носит, для комплекту полного да для красоты).

— Деда, деда! А я вот решила: когда вырасту, непременно рыцарем крулевским стану! Пресветлым паладином!

— Да молчи же, дурында, не мешай слушать! Это я, как вырасту, в рыцари зараз пойду, только в оруженосцы наперво, а девкам глупым туда путь и вовсе заказан.

— А что, а что ж! Я сильная, вон и хлопцев кой-кого бью только так. А то нет, Фламнишек? А помнишь вот…

— Заткнись, Игнешка!!

— А ты сейчас вот получишь снова у меня… рыцарь, тьфу! Оружепоносный!

— Котяты мои развоевались… Игнешка, а ну не обижай-ка брата. И славнейшим воинам случалось поражение терпеть, от кого не ждали. Это не позор, это наука. А и ты, Фламнишек, сестру береги. Помни: ты старший будешь после меня в роду и защитник ей, такое вот твое мужеское дело. Подрастешь вот… Поймешь тогда.

А и Господи упаси вас, милые, в рыцари идти. Во-первых, не по чину вам. А во-вторых — нету счастья в рыцарской доле, боль одна да потери, ежели ты настоящий паладин светлый, защитник слабых, а не название одно, как у иных.

— А ежели не настоящий, дедуся? Бывают такие?

— А которые не настоящие, те и вовсе лучше б дома сидели, перед людьми не позорились. Смерть, котятки — она ж такая, за каждым придет. И вот чем тебя вспомнят и как — только это и важно, зарубите себе накрепко. А ни злато, ни трофеи не позволит Она с собою взять. Только слезы без вины обиженных, это завсегда можно. Ну что ж, будете дальше сказочку слухать, рыцарята мои? Иль пошуметь-погалдеть вам милее?

— Будем, будем, дедусь! Виноваты! Очень просим!

— Ладно уж. Ну так вот. Поднимался это светлый Януш на холм…

…Поднимался и поднимался Божий Кулак, а солнышко июльское все лютее жарило, а сосенки, горелые-то которые, тени, почитай, совсем не давали. И все больше делалось ему не по себе, так что аж песню веселую мурлыкать наш Януш перестал, да рукоять меча сжал крепко рукавицей стальной. А Дракона все не видать, хоть и вершина холма недалече уже. Но внезапно громыхнул голос тяжелый… Знаете, котятки — спокойный, кажись, спервоначалу, да только низкий, словно гром в зимних небесах. И очень, очень злой, только зло то не ярое было, а холодное, потаенное, как вот когти в бархатной лапе, и от того еще более лютое да страшное. Не ведаю, что наш Януш думал тогда, молился иль всю жизнь свою разом вспомнил, только, говорят, не зря ж рыцари завсегда портки стальные носят. Вот как раз, думается мне, для такого случая. И еще было то зло…насмешливое? Вернее сказать: ехидное и непочтительное.

— И кого ж это я пред собою вижу? Иль глаза меня подводят, иль то сам светлый и ужасть какой могучий и грозный Януш из Терновицы, Божий Кулак по мою несчастную голову наконец пришел? — тут, словно нарочно, поднялась из-за сосенок тяжелая огромная башка, сверкнула бронзой на солнце, и глазища алые полыхнули. — Я уж заждался тебя, паладин. Думал, ты струсил, поножи от ржавчины чистишь. Иль еще от чего похожего. Даже у шляхетных, знаешь, неурядицы случаются…

Тут-то Януш в себя пришел, и поднял крепкий щит наконец, да над ним меч острый воздел.

— Прав ты, драконище, и впрямь пред тобою я, рыцарь Януш Божий Кулак, защитник слабых! Падешь ты от моей руки, отродье сатанинское, и не сомневайся, ибо свет и добро завсегда ночь и зло побеждают, таков есть естественный порядок вещей!

— Полно, рыцарь. Мы не петухи с тобой бойцовые, мы ж на смертный бой собрались. Это дело серьезное. Только вот что тебе скажу: негоже мне, дракону Огнеяру, кого попало есть… от этого изжога бывает. Вот мое слово: докажи, что ты такой чистый душой да крепкий верой, как о тебе молва идет. И тогда весь я твой, да не то что улечу, а дам тебе бой честный, и сразишь меня доблестно насмерть, как паладину пристало, который волю Господню выполняет. Тебе слава, мне — смерть от меча твоего. Выполни три моих испытания!

А иначе нипочем тебе меня не одолеть, броня моя драконьими злыми чарами укрепленная, и лишь пред истинным паладином они развеются, когда явит он себя, каков есть.

— Знать, угодно Господу, чтобы ты испытал меня… Я не боюсь. Давай свои задания!

— И дам. Только помни, Януш — раз согласие свое рыцарское дал, обратного пути уж нет тебе. Отступишь, откажешься — и честь свою навек запятнаешь, и Свитлов весь в золу превращу, со всем людом да с крикуном епископом вашим.

— Не грози, дракон, Господь с нами. Слово дал и не отступлю, не ради епископа и даже чести — ради людей, жен, стариков да детишек малых. Крепка моя решимость!

— Забавно выходит, паладин. Оба-то мы на этом холме из-за детишек да иных обиженных. Так ли уж разнимся мы? А решимость твою защитить их мы испытаем. Первое задание тебе такое будет: дождись ночи темной, и по дороге в город иди. Да у первого, кого встретишь — забери все добро его и мне сюда принеси. И чтоб у него это последнее было, что отнимешь! Тем докажешь преданность твою Свитлову и его людям.

— Да но как же можно-то?! Ведь то чести шляхетской противно! Ведь навек позором себя покрою!

— А если целый город по твоей вине пожгу, уж тут-то ты и прославишься, паладин. Сам решай, ты согласие давал и слово рыцарское, не я.

— А и гадина же ты, змеище, вот как есть гад подлющий! Ну так не видать тебе Свитлова, и падешь ты от клинка моего беспременно! Быть по-твоему, ради города и людей — Господь простит, нет в том позора для меня. Ибо одного лишь обижу, но спасу многих.

— Воистину рассудительно молвишь, Януш, воистину.

И дождался Януш прихода ночи, и лишь только луна из-за тучек лик свой прекрасный земле явила, спустился он с холма да пошел не спеша по дороге к городу. И было, правду сказать, не так легко уж на сердце его, и впервые в жизни познал рыцарь Сомнение. На душе его, милые мои, еще как кошки скребли-царапались, да не котяты нежные, как вот вы к примеру, а каждая, почитай, с дракона целого ростом будет. Да делать нечего, выполнять надобно…

— А неужто и там ты был, дедусь?

— Был, милые мои, был…

— И разговор Януша с Драконом своими ушами слышал, вот этими вот?

— Вот этими самыми, внучек, вот как вас сейчас, пискунов.

— Уууу… Ну, сказывай, деда, дальше, скорее сказывай..! Узнать хотим, что с паладином прекрасным дальше сталося!

— А тогда слухайте, не перебивайте. А то вот на печку погоню вас спать, час то уж поздний. Так вот, шел себе наш Януш себе по дороге, а вернее сказать — брел, и долго ли коротко ли…

Долго ли коротко ли, шел-шел, да и нашел он попрошайку, старика слепого у обочины. Сидел тот, в лохмотьях серых да драных, уж и не поймешь, что это была за одежа прежде, а аромат такой от них дивный, что с наветренной стороны просто так и не подойдешь. Космы длинные, бельма слепые, а в руках клюка да деревянная миска с монетками медными.

Януш как увидел его, так и на месте застыл… Вот он, значит, и есть первый встречный! И только старик раз зевнул, да другой, да голову на грудь склонил, рыцарь наш миску у него из рук вырвал, и обратно на холм бегом. Ничего, все легче вышло, чем думалось, и не видел никто. Лишь луна-красавица смотрела да печалилась…

— Ну что ж, — громыхнул Огнеяр. — Выполнил, паладин? Принес?

— Принес, драконище, чтоб тебе пусто было! Давай теперь второе задание твое. Все ради города и людей, на все пойду, чтоб спасти их.

— Поглядим, на все ли. Второе задание твое такое: спускайся вновь с холма, да иди опять по дороге в город. И первого, кого встретишь — обмани! Да не просто так, шутя, а чтоб всю душу тому горечью проело. И поспешай, ночь-то, чай, не бесконечная, а до утра с испытаниями покончить надобно.

Ничего не сказал на это Януш Божий Кулак, лишь повернулся молча и с холма пошел. И походка его еще медленней да тяжелей была, чем прошлый раз. А делать нечего, взялся — выполняй. Город за тобой с детворой да бабами, оплошаешь, откажешься — пожжет всех гад огнедышащий.

Долго ли коротко ли, шел-шел Януш, да и встретил дочку пастуха, что ягненочка отбившегося в ночи искала. Так сердце у бедного и зашлось под стальным панцирем: первая встречная! А и хоть была та девица собой пригожа, но и рыцарь наш — красавец, каких мало, кудри золотые кольцами вьются и глаза словно озеро горное. И поздоровался он с пастушкой ласково, и запал он ей в сердце сразу. А и знала она его уже, в городе утром видела, как шел весь в сиянии солнечном, и даже ленту алую ему сама тогда повязала. И провели они вместе, котятки, и час и другой, и обманул ее после Януш так, что всю душу ей горечью проело. Никто того не видел, никто кроме луны печальной…

И познал тогда паладин наш Горечь, и возвратился к Огнеяру, совсем головой поникнув. И, вопреки своему обыкновению, не спросил ничего Дракон, не съехидствовал. Лишь так сказал: «Ночь на исходе, Януш, и третье испытание тебя ждет. Должен ты успеть, пока утро не настало, иначе знаешь сам, что Свитлов твой ждет. Иди снова по дороге в город, и первого, кого встретишь — без всякой пощады жизни лиши».

И пошел рыцарь с кровоточащей душой по дороге в третий раз…

Долго ли коротко ли, шел-шел Януш, уж и сумерки предрассветные засерели, как увидал он на дороге бродячего менестреля. Совсем юного, мальчишку почти, в плащике из цветных лоскутов забавном. Менестрель улыбнулся приветливо встречному и достал из сумы звонкую флейту… Паладин с окаменевшим лицом в ответ медленно вытащил меч. В тот самый миг и луна лик свой прекрасный совсем отвернула, скрылась за светлеющими уже облаками…

Еще остывало на утренней дороге тело, когда возвратился Януш Божий Кулак к Дракону. И шел он так, словно ноги его при каждом шаге как есть по самое колено в земле утопали. И встал он, сгорбившись, пред Огнеяром, и познал рыцарь в тот миг Отчаяние.

— Что ж, паладин из Терновицы, на славу потрудился ты, и все испытания мои как есть выполнил. С честью, можно сказать, справился. А только напомни еще раз, как там звать-то тебя? Какой-то там чей-то кулак, что ли…?

— Я… Януш… Я… — и замолчал, потупившись.

— Не трудись, рыцарь, дай-ка уж я сам тебе напомню лучше! — взревел вдруг Дракон, как ни разу еще досель, и сколько же злобы и торжества было в этом рыке. — Стоишь ты предо мной теперь, Януш, вор, клятвопреступник и убийца! Был светлый паладин, да весь как есть вон вышел! Был защитник слабых, да закончился! Нету больше Кулака Божьего! И знаешь что еще? Ничто теперь твой Свитлов не спасет, все порушу и огню предам, всех казню такой казнью, какой здесь еще не видывали. Но ты не печалься, ибо сильный да умный делает, что пожелает, а слабый помалкивает да зад свой спасает, и таков есть естественный порядок вещей! Огонь и кровь! Месть и пламя!

С ревом этим громовым взмыл Дракон с холма в рассветное небо на сильных крыльях, грозный и яростный.

А Януш — теперь уж не светлый паладин крулевский, а просто Януш Никто, Януш Ниоткуда бежал с холма прочь в последний уж раз, и рыдал он при этом так, котятки мои, что аж сердце разрывалось от жалости его слушать. И ослепли от слез очи его, подобные озеру синему, и вытекли по щекам его, а тот все шел и шел, и все дальше уходил от Свитлова, все дальше.

И тогда-то прозрело его Сердце.

Горожане же увидали пламенеющие небеса тем утром, и то был последний рассвет для каждого как есть свитловчанина, прекрасный и грозный. Дракон пал на город и начал жечь — и площади светлые, широкие, и дома, и дубравы окрестные, и самое небо над Свитловым, и людей… Говорят, от жара драконьего пламени трескались и рушились с грохотом внутрь себя высокие башни, и камень запекался стеклом, а плоть стекала с чернеющих костей, как вот масло с ножа докрасна раскаленного. Пылали пастухи и шляхетные рыцари, плавились в адском пекле лавочники и епископы, потому как дракону, милые, когда он во гневе, все равно, кого убивать.

Так исполнились слова Огнеяра, стал Свитлов пепелищем, как и все окрест его. И опустился Дракон тогда на тот самый холм, и долго смотрел на содеянное, в дыму и пепле, и не чувствовал Огнеяр никакого больше упоения, а только лишь все нарастающую печаль…

И тогда-то прозрело его сердце.

— Вот и сказочке моей конец, котятки. Как, понравилась ли?

— Очень, дедусь, очень! Непонятная малость только, но аж дух захватывает!

— Януша прекрасного как же жаль, деда… А потом-то что с ним было, а?

— Погоди, Игнешка. Слушай, деда, а и впрямь ты все-все как есть сам видал?

— Кто ж знает теперь, внученька, кто теперь скажет… Все сам видал, о чем сегодня баял, внучок, а то ж.

— Ну так я ж знаю тогда, знаю! Ты, дедусь, и был тот Януш из Терновицы, только давным-давно! И глаза твои как раз…

— Правда что ли, дедусь? Неужто…?!

— Нет, Фламнишек. Нет, Игнешка. Нет, котятки мои… Что с Янушем стало, и впрямь не ведаю. А звался я, милые мои, тогда Огнеяром. Это сейчас меня больше дедом Яром кличут… Знаю, внучата, вам сложно понять пока такое, пока сами не подрастете, в возраст не войдете и природу свою истинную не примете. А про глаза мои… Дракон, когда между людей ходит, завсегда слеп. Потому как дракон — созданье чистое, огненное, ему людской скверны видеть не должно. И у вас так будет, все-все узнаете, милые, в свой черед…

Спи, Игнис. Засыпай, Фламме. Вырастете вы сильными да гордыми, вырастете мудрыми… Даст Господь, увижу еще на старости лет пламенеющие небеса. Спите, мои милые, спите, мои хорошие, родные…

Котятки.