Пифия

Сегодня идем с Еленой Яковлевной, преподавателем музыки, из корпуса «А», где занимается начальная школа, в столовую. Мороз такой, что зубы стынут, и выдыхаемый пар густым облаком повисает в воздухе.

Вдруг раздается крик:

— Марьванна, Марьванна, хотите орешков?

Оборачиваюсь. За нами по искрящимся на солнце сугробам бежит Вика Чистякова. Пальто застегнуто не на ту пуговицу, меховая шапка съехала набок, варежки торчат из кармана. Но она не любит, когда ей поправляют одежду. За печами у нее мешок для спортивной формы. Такие котомки нашим интернатовцам выдают в начале сентябре. Первоклашкам в этом году достались розовые, второклашкам — зеленые, а старшим — серые, штопанные.

— Ты откуда Чистякова? — спрашиваю я, хотя и так знаю, что из класса по магическому танцу.

— С хореографии, — говорит она, запыхавшись.

В руке у Вики кедровые орешки. Она ловко забрасывает их в рот, пустые скорлупки летят в снег.

Вообще Чистякова умеет на самый коварный вопрос ответить с неподдельным спокойствием. Так что уверуешь в ее праведность и непричастность. Но я не сдаюсь.

— До конца урока пятнадцать минут, — намекаю я, стараясь в голос вложить побольше ехидства.

— Я же не спрашиваю у вас, почему вы с Еленой Яковлевной идете в столовую раньше звонка, — парирует Чистякова.

Мы с Ленкой переглядываемся и, чтобы не засмеяться, тут же отворачиваемся друг от друга.

— Я с вами пойду, — говорит Вика и трогает меня за руку. — Мне вам кое-что рассказать надо.

Пальцы у нее ледяные.

— Ладно, если застегнешься, а то нам холодно на тебя смотреть, — говорю я.

Перебирая пуговицы на клетчатом детдомовском пальто, она начинает, по ее выражению, «жалиться»:

— Мы сейчас на хореографии учились делать «корзиночку». Вдруг ни с того ни с сего с потолка упала настоящая корзина. Ну, упала, и упала. Только в ней мячи были, и Мишке Бороде по голове попало. Он драться кинулся. А преподаватель решил, что это я с корзиной учудила, и выгнал меня с урока. Сказал, что больше никто в нашем классе на такое не способен.

Жалуясь, Вика продолжает щелкать орешки, а я отмечаю, что рукава пальто коротковаты. Надо сказать завхозу, чтобы выдали другое.

— А разве я виновата? Старшие девочки дали учебник, а я только хотела проверить, получится у меня материализация или нет. А теперь мне придется к завучу идти и объясняться.

Хореограф прав, кроме Чистяковой материализацию на первом году обучения вряд ли кто-то сможет освоить. Третьеклашкки эту тему изучают во второй четверти. Вика одаренная. Когда ее привезли в интернатовский приемник, на глазах у изумленных преподавателей она оживила коллекцию засушенных стрекоз, а через минуту забыла об этом.

— Вот скажите, человека нужно убить за тягу к знаниям?! — возмущается Чистякова.

Мы проходим мимо пенька, к которому прибита кормушка. На дне лежат семечки, кусочки хлеба и пшено. Крышу припорошило снегом. Рядом табличка с надписью: «Только для Жар-птиц».

Жар-птица в интернате своя. Живет на чердаке, а во двор спускается вечером, когда стемнеет. Искристый таинственный свет заливает сугробы. Льдистые края снежинок, плавающих в воздухе, вспыхивают то алым, то голубым, то зеленым. Полюбоваться на чудо сбегаются ученики и учителя. Перья у Жар-птицы выдергивать запрещено, но охотников заполучить артефакт много.

— Можно подумать, птицы читать умеют! — восклицает Елена Яковлевна, рассматривая табличку с предупреждением.

Чистякова что-то невнятно бубнит, скорлупка с плевком вылетает изо рта.

— Угощайтесь, — спохватывается она и протягивает нам горсть кедровых орешков.

Ленка бросает пару штук в рот, а я кладу в карман пальто. Ей можно, а у меня зуб мудрости режется.

Еще одна кормушка висит возле столовой, здесь хозяйничают белки. Оставшиеся от обеда булки, печенье, фрукты ученики несут сюда. Завстоловой ругается: развели антисанитарию. Но ругается вяло. Рыжие грызуны забавные. Когда наедятся, начинают петь русские народные песни и декламировать стихи Пушкина.

Подходим к зданию, Чистякова вдруг вырывается и бежит к беличьей кормушке. В ней лежат лущеные шишки. Вика — хвать одну и начинает выбирать уцелевшие орехи.

— Чистякова, брось немедленно! — перепрыгиваю через сугроб. — Это негигиенично!

И тут до меня доходит.

— Вика, ты нас шишками из кормушки угощала?

— Марьванна, не волнуйтесь. Я их в туалете помыла!

Мы с Ленкой переглядываемся.

— Иди уже, Чистякова, — выдавливаю из себя.

Как только она взбирается на крыльцо, заходимся в приступе гомерического хохота.

Я достаю из кармана орешки и бросаю их в кормушку, а Ленка сплевывает остатки скорлупы. Слезы бегут от смеха — мы похожи на ненормальных.

— Чего случилось-то? — Вика держится за ручку двери, — Я сейчас обижусь, если не скажете.

— Значит, это ты семечки таскала у бедных жар-птичек? — я вспоминаю надпись и снова смеюсь.

— Да ну вас. Такие большие, а ведете себя, как хореограф, — она со всей силы хлопает дверью.

Сквозь школьные годы я вижу: в неумолимом будущем Виктория Чистякова станет боевым магом высшего уровня. Сражаясь в предгорьях Фандарии, получит тяжелое ранение и тихо сопьется в госпитале. Обрюзгшая, лишенная жизненных сил женщина мало чем будет напоминать способную первоклассницу, которая раньше всех постигла материализацию.

— Не говори мне, Маша, — просит Ленка. — И про меня тоже никогда.

Не бойся, Елена Яковлевна, все у тебя сложится хорошо. Выйдешь замуж за физрука, будешь жить долго и счастливо, нарожаешь кучу детей. А Вика оставит после себя лишь легенду о маге, который черной зимней ночью, чтобы оттеснить легион нежити, материализует солнце. Из морозного искристого дня вглядываюсь в кровавую взвесь солнечной ночи и холодею от ужаса.

Никто не хочет делить с Пифией проклятие ее дара.