Отверженные солдаты

“Никто уже не верит, что война когда-нибудь закончится. Порой кажется — эти земли вовсе никогда не знали мира, а добро, сострадание и милосердие — всегда и для всех тут были лишь пустыми словами. Каждый, кто имел несчастье появиться здесь на свет — обречен в жестоких битвах проливать свою и чужую кровь — до тех пор, пока его не заберет земля.

Нет счета уродливым шрамам, что оставили огонь и сталь на наших телах, но еще глубже — незаживающие раны в наших душах. Боль от пережитых страданий, предательств и утрат навсегда ожесточила сердца, сделав нас совсем не похожими на благородных рыцарей из легенд, что рассказывали отцы. Отцы, которые желали для нас лучшей доли, но нам не было суждено соблюсти их заветы. Отцы, которые не дождутся в Чертогах Праведников своих блудных сынов и дочерей, даже когда последних настигнет неминуемая смерть — за годы войны ставшая родной сестрой для каждого из нас.

Волею безжалостной судьбы мы лишились всего, что было нам дорого. Наши наивные надежды и прекраснодушные мечты, чистые помыслы и высокие устремления растаяли как дым под ледяным ветром, затерялись среди бессчетных миль разбитых дорог, остались на съедение воронью, пирующему на полях недавних сражений. Наши принципы и идеалы не пережили столкновения с кошмарной реальностью. Мы были прокляты теми, за кого мы сражались и умирали. Весь мир, последней надеждой которого мы стали, отплатил нам лишь ненавистью и презрением. Наверное, он предпочел бы забыть нас навсегда, вычеркнув наши имена из истории.

Но, несмотря на это — мы не отступим с нашего рубежа. И когда все прочие воины падут и все огни угаснут — мы лишь крепче сомкнем щиты и поднимем выше знамена. Без надежды дождаться справедливости для себя — в жизни или в смерти — а лишь с неистовой жаждой забрать с собой на тот свет как можно больше врагов. И последним лучом света сверкнут наши клинки. И до самых небес взлетит наш клич — похожий на рев — или, быть может, на вой. Это будет клич обреченных — а потому забывших о страхе и пощаде.

Быть может, потомки запомнят нас как тех, кто победил зло, превзойдя его в жестокости и щедро устлав свой путь мертвыми телами. Как тех, кто совершил множество подвигов, похоронил боевых товарищей — и в итоге обнаружил себя на руинах, где больше не за что было сражаться. Я знаю лишь одно — когда-нибудь об этих временах сложат легенду. Историю великой славы и гибельных страданий”.

Граф Вигмар Гинденорский, более известный как Генерал Серых Ветров, закончил диктовать и умолк, продолжая неотрывно смотреть на пламя в походной жаровне. Желтые языки кружились в своем бесконечном танце, облизывая почерневшие сосновые дрова. На серой ткани видавшего виды шатра плясали причудливые тени, моментами напоминающие невиданных чудищ. В какой-то момент самое большое полено с треском распалось пополам, выбросив снопы искр — будто расплавленный металл под ударами кузнечного молота.

— Милорд? — несмело подал голос писарь, светловолосый юноша лет тринадцати-четырнадцати. Его щеки еще не знали бритвенного ножа, но на левой скуле уже зиял длинный шрам — след от прошедшего по касательной арбалетного болта. Можно сказать, что парню повезло — полети та стрела чуть по-другому — она вонзилась бы ему прямо в глаз.

Граф понял, что пауза затянулась уже очень сильно — прежде писарь никогда не смел обратиться к нему первым, всегда безропотно ожидая приказа.

— Спасибо, Талбот, — не поворачивая головы, тихо произнес Вигмар. — Иди. Ты заслужил отдых. Перо с чернилами можешь оставить на столе.

— Как прикажете, сир, — юноша быстро поднялся, накинул подбитый шерстью коричневый плащ и, почти бесшумно проскользнув между полами шатра, скрылся в ночи.

Генерал некоторое время неподвижно сидел в своем простом походном кресле, погруженный в безрадостные мысли. Потом он поднялся и направился к складному столику, на котором лежал пергамент, над которым недавно корпел Талбот.

— Хороший парень, старательный, — подумал полководец, окидывая взглядом ровные, почти без помарок, строки. — Ему бы постигать науки в каком-нибудь университете, готовясь стать большим ученым, а не таскаться с войском, каждый день рискуя отправиться на корм стервятникам...

В самом конце свитка оставалось пустое место, на котором можно было уместить еще несколько предложений. Несмотря на все усилия лекарей, после той раны правая рука Вигмара все еще слушалась довольно скверно, толком не управляясь ни с пером, ни с мечом — хотя свое оружие граф все равно постоянно носил на поясе. Сжав зубы и попытавшись хоть немного унять предательскую дрожь в пальцах, дворянин обмакнул орлиное перо в чернила и написал:

“Что до меня, то я потерял надежду с тех самых пор, как этот мир покинула моя любимая Асселайн. Надеюсь, что хотя бы за Белыми Рубежами ее душа обрела покой. Последнее, что у меня осталось, то, что уже никто не отнимет — это память о ней. Невозможно сказать — когда, где и в каком облике меня настигнет смерть, но я твердо знаю, с чьим именем на устах умру”.

Поставив точку, генерал встал из-за стола и вышел из шатра. Стояла стылая ночь — какая-то особенно темная и неуютная — такие бывают только поздней осенью. Бурая пожухлая трава была, словно сединой, подернута инеем. Влажный, порывистый ветер терзал знамена над лагерем, что раскинулся перед глазами Вигмара. Солдатам сейчас приходится непросто — из-за нехватки палаток многим приходилось спать на голой земле под открытым небом — завернувшись в плащи и придвинувшись как можно ближе к кострам. Их мерцающие огни едва-едва рассеивали холодную мглу, лишь подчеркивая ее беспросветность. Ветер доносил перекличку часовых с границы лагеря и тревожный шум соседнего леса.

— Спите, воины, — задумчиво проговорил полководец. — Завтра нам предстоит дальний путь.