Окул

— Окул, — говорит Альгена, как всегда еще чуть-чуть — и снизится совсем до шепота, — Окул...

Внутри кипит и клокочет, хочется заорать во все горло. Мало мне этого Окула на горизонте, мало мне этого щебетания в трубку, ах, извини, не могу, бегу-бегу-бегу, Окул-Окул-Окул, ну что ты, миленький, я у него учусь только… Нет, мало всего этого, надо еще вызвать меня вот так среди ночи через полгорода, и с порога ляпнуть:

Окул...

Сдерживаю фразу — вот и катись к своему Окулу, отчаянно пытаюсь перевести разговор на что-то более подходящее, я вот сегодня весь день убил непонятно на что, сколько набросков комкал и швырял в огонь, и еле-еле — ненароком, намеком — проскользнуло в разгаре работы, углубилось из двумерного листа не только в три, но и в четыре измерения...

— Что ты! — Альгена закрывает мне рот рукой, все переворачивается внутри, — нельзя! нельзя!

Мне кажется, я ослышался, что нельзя, кому нельзя, почему нельзя...

— Сожги… слышишь? Сожги!

— Да ты с ума....

—… и совсем не сошла! — выхватывает у меня папку из рук, бросает в камин, не понимаю, как я сам после этого не бросаю её в камин, это ж надо ж было...

— Ты понимаешь… Окул...

Не выдерживаю:

— И слышать больше не хочу ни про какого Окула, понимаешь ты?

— И не услышишь. Умер он.

Не верю, не понимаю, кто умер, Окул умер, стоп, как Окул умер… ну да, ври больше, он еще всех нас переживет… злорадно ёкает сердце, ага, так тебе и надо, вот будешь знать… да ничего он уже не будет знать, всё уже...

— А… чего так?

— Да ты даже представить себе не можешь… да пойдем… сама все покажу… — тут же вскидывает руки, — нет, нет, не надо тебе это видеть, нет...

Вспыхиваю:

— Ну уж нет, сказала А, говори и Бэ в самом-то деле...

Выходим из комнатенки Альгены под самой крышей башни, попадаем в лабиринт винтовых лестниц, крытых переходов из ниоткуда в никуда, извилистых мостов, узких балконов, жмущихся к стенам, — кое-где приходится идти по крышам домов и ужайшим мостикам между ними. Город как будто замыкается сам на себе мертвой петлей, стараясь вырваться за пределы трех измерений — как и мы все...

Наконец, добираемся до комнат Окула, глаза бы мои не глядели на этого Окула, а вот приходится же… Альгена толкает узкую дверь, — замираю, не сразу понимаю, что я вижу.

Потому что вот оно, вот, на холсте, — настоящий провал в глубину измерений, уже не пойми, каких, и где-то среди изгибов картины, черт меня дери — мне кажется, я вижу кусочек завтрашнего дня, булочник поскользнется у лавки жестянщика, обругает хозяина лавки, что тот не посыпал улицу, завяжется перепалка...

Альгена буквально оттаскивает меня от холста, закрывает мне глаза ладонями (ёкает сердце), шепчет, нельзя, нельзя, оно же… оно...

— Смотри, — шепчет, обдает лицо жарким дыханием, — смотри...

Чувствую, что готов смотреть куда бы она ни показала, — тут же кляну себя за это, черт, зачем я повернул голову в угол комнаты, где на клетчатом полу лежит Окул, вернее, то, что было Окулом, а теперь это не пойми что, изогнувшееся в неведомые измерения, куда-то в никуда...

— Понимаешь, он… он как будто...

Альгена не договаривает, тащит меня за руку, выскальзывает из комнаты в окно, на узенький балкон — в последний момент, когда уже поворачивается входная дверь. Смотрим в полумрак комнаты, смотрим на вошедшего, я не знаю его, я вопросительно смотрю на Альгену, по её взгляду понимаю — она тоже не знает, прижимает палец к губам. Вошедший даже не оглядывается на распростертого Окула, спешит к полотну, придирчиво оглядывает картину, наконец, набрасывает на неё темный платок, прячет под складками пальто, хочет ускользнуть в темноту ночи — спохватывается, одним прыжком достигает окна, отдергивает штору — сам не понимаю, как мы взлетаем на узкий карниз одним махом. Он пробегает мимо по узким балконам, перескакивает на изогнутые мостики, скрывается в лабиринте крыш.

Только сейчас понимаю, как бешено бьется сердце, накатывает запоздалый страх, что бы было, если бы он нас увидел...

.

—… очень интересно… так вы говорите… лежал мертвый… превратившийся непонятно во что?

— Ну, я бы сказал, что это было похоже на выход за пределы трех измерений...

— Тогда… тогда все сходится, — старый живописец настороженно смотрит на меня. Да какой он старый, он только кажется старым, говорят же, что искусство вытягивает из человека жизнь год за годом...

Не понимаю:

— Что… сходится?

— Ну, видите ли… чтобы написать на холсте четвертое измерение, надо самому проникнуть туда… стать многомерным....

Смущенно пожимаю плечами:

— Ну, это еще никому не удавалось...

— А если бы удалось? Вы представляете, что бы стало с человеком?

Хочу ответить, что не знаю, тут же вспоминаю распростертые останки, вздрагиваю.

— Думаете… у него получилось?

— Похоже на то, очень похоже...

— А тот второй...

— Что второй, что второй, вы про него хоть что-то сказать можете? Рост, волосы...

— Вроде выше среднего… седой… волосы длинные… хотя черт его знает, у нас там со страху вообще память отшибло...

.

—… извините… сегодня не получится.

Все-таки спрашиваю:

— А… нашли что-нибудь?

— Нашел, нашел, много нашел, целый кладезь… молодой человек, как вас там, я столько всего рассказать вам должен… но потом, потом, мне бежать надо...

… гудки в телефоне.

.

—… когда он с вами говорил?

— Да… вечером… где-то ближе к девяти...

— На вашем телефоне время разговора четверть девятого.

— Ну… значит, так...

— О чем вы говорили?

— Да это… про Окула… как так вот что умер он… как так случилось...

— А потом?

— Мы встретиться хотели, поговорить… а он сказал, что некогда ему, спешит он...

— Куда спешит, не сказал?

— Нет...

— Вы обвиняетесь в убийстве старого живописца...

Жду этой фразы, фразы нет, полицейский отмечаете еще что-то, непонятно что...

Не выдерживаю:

— А… а можно узнать… а как он умер?

— Так все так же, не пойми что с ним случилось, перекореженный весь...

— А картины рядом никакой не было?

— Да, вроде работал он над чем-то, вообще черт пойми, что такое, смотришь, с ума сходишь… а вы почему спросили?

— Вру что-то, что он мне свою работу показать хотел, понимаю, что мне не очень-то и верят...

.

—… ой, миленький, сегодня никак не получится...

Меня передергивает, вот так, нате вам, Альгена, Альгена, Окула нет уже, я уже обрадовался было, а тут нате вам, еще кто-то...

— Окула-то нет уже...

— Да ну тебя, да что Окула, говорю тебе, училась я у него! Окул, Окул...

— А сейчас у кого… учишься?

— Да ну тебя совсем! — срываетя на крик, — да как ты не понимаешь, такой шанс раз в жизни выпадает, да я такое будущее нарисую на миллион лет вперед, ты от зависти умрешь вообще!

Гудки в телефоне, — понимаю, Опал рассердилась не на шутку, долгонько же еще мне с ней не получится поговорить. Знать бы еще, к кому она направилась, да какя разница, к кому, да хоть к черту лысому, буду я еще тут страдания страдать и ахи ахать...

.

—… вы, значит… давно в живописи?

Смотрю на полицейского, еле сдерживаю смех.

— Да какое давно, без году неделю...

— Неделю?

— Ну, это я так, образно… я же графический редактор, меня разработали пару лет назад...

Думаю, какого черта полицейский вообще вломился ко мне с утра пораньше, и даже не в дверь, а в окно, потому что в мою комнату проще попасть из окна, пройдя по мостикам и балконам, чем подниматься миллион ступенек по винтовой лестнице, которая загибается сама на себя безумной лентой Мёбиуса...

— Ну, в живописи-то так понимаете?

— Ну… что-то понимаю...

— А вот можете мне объяснить, когда старый живописец умер… кстати… это же был простой карандаш?

Меня передергивает:

— Э-э-э, не-ет, не бывает простых карандашей! Графитовые, твердые, твердо-мягкие, угольные, жирные...

—… а вот жирным-то его никак не назовешь...

— А он-то как раз жирный, жировой, то есть… Пять-аш...

— Ой, не понимаю я в этом ничего… Так вот, где он мертвый лежал, там на картине на этой… понимаете...

… настораживаюсь.

—… так там не пойми что, но вроде как видно улицу, перекресток, где площадь Площади… и на нем дирижабль разбился...

— И...?

— Ну и вот, он же месяц назад умер? А сегодня на площади Площади...

… он не договаривает, уже все понимаю, вот черт...

— Четвертое измерение.

Полицейский косится на меня недоверчиво:

— Что, простите?

— Четвертое измерение… понимаете… в этом вся суть современной живописи… выйти за пределы трех измерений… и похоже, ему это удалось… А… а на картину можно взглянуть?

— Нельзя.

Понимающе киваю, нельзя так нельзя, засекречено, и все такое...

—… пропала она… как в воду канула… я все боюсь, может, там еще чего такое было, а теперь черт пойми, чего ждать вообще...

Полицейский не договаривает, оборванный звонком телефона — телефон звонит в дверной колокольчик, требует его впустить, врывается в комнату, отчего эскизы со стола взлетают в воздух, хлопают крыльями — шепчет что-то на ухо стражу порядка.

— Вот черт… извините… некогда мне...

— А… а что...

Девушку какую-то не то убили, не то сама умерла… кстати… вроде тоже из ваших, давайте-ка со мной, может, знаете про неё что...

Спешу за ним по переходам, лестницам, мостикам, улицам, которые тянутся над крышами, по крышам, зависшим над пустотой — кое-где мне даже приходится дорисовывать новые мосты и балконы, изгибать тротуары — полицейский благодарно кивает и тут же недовольно хмурится, вот так вот и понаделали из города не пойми что, талантливые вы наши, служители… какая там муза живописи была? Как никакой? Не, быть того не может, это вы чего-то не знаете...

Сжимаю зубы, спорить бесполезно, еле сдерживаю желание скрутить полицейского в спираль или изогнуть в немыслимой перспективе. Наконец, добираемся до маленькой гостиницы, зависшей между двумя домами на головокружительной высоте — чтобы попасть в неё, нужно войти через окно на крыше.

— Вот… здесь...

Полицейский заковыристо ругается, вздрагиваю, не ожидал от него такого, а что тут еще скажешь, когда от миловидной девушки осталось не пойми что, изогнутое в не пойми сколько измерений, — я отворачиваюсь, я не хочу видеть изгибы ребер, сетку застывших сосудов, суставы, изогнутые за пределы трехмерного мира. И все-таки успеваю узнать, черт меня подери, я успеваю узнать тонкую кисточку в ореоле акварельных красок… какого черта здесь делает Альгена, какого, какого...

.

—… скажите… а вот человек этот, который номер снял, вот он выходил… он ничего с собой не нес?

Портье презрительно смотрит на меня:

— Слушайте, если я запоминать буду, кто что несет, я вообще с ума сойду… хотя нет, постойте-постойте, нес он… картину какую-то нес, черт пойми, какую...

— Смотришь на неё, и как будто проваливаешься?

— Да, вот точно… а вы откуда знаете?

Понимаю, что слишком долго объяснять, да и вообще, смогу ли я это объяснить...

— А скажите… вы хоть что-нибудь на этой картине помните?

Это полицейский.

Портье хмурится, не может вспомнить, наконец....

—… а вот… жуть там такая...

— Жуть?

— Ну да… город весь как будто сам на себя изогнулся, и огнем пылает...

— Действительно, что-то ужа… что говорите? Город огнем пылает? Черт, надо предупредить власти...

Выбираемся из гостиницы в лабиринты крыш, я уже готовлюсь сотворить какой-нибудь безумный мост, — тут же спохватываюсь, когда вижу знакомый темный плащ здесь, в двух шагах, как кажется — на той стороне улицы. Бросаюсь за ним, тут же понимаю, что то, что я принял за другую сторону улицы, оказалось другой стороной какого-то многомерного куба, и чтобы добраться до человека в плаще, нужно преодолеть несколько бесконечностей, не меньше. Но меня уже не остановить, я бегу, перескакивая через широченные провалы между крышами, я отчаянно пытаюсь понять геометрию города, который уже дорисовали до римановых пространств. Спотыкаюсь о самого себя, падаю, сжимаю кулаки в бессильной злобе...

— Молодой редактор… вы не меня искали?

Вздрагиваю, оборачиваюсь, смотрю на господина в плаще, давлю в себе желание вцепиться ему в горло прямо здесь, посреди улицы...

— Э… вас...

— У меня для вас есть предложение, от которого вы не сможете отказаться...

.

… оглядываю притихший город, осторожно ступаю по извилистым улицам, прячусь в собственной тени. Я знаю, он уже ждет меня, там, в комнате на лестнице, кто-то как-то прикрепил на лестницу комнату, и теперь ступеньки упираются в дверь...

… он открывает за секунду до того, как я стучу — смотрю на его лицо, пытаюсь понять, кого я, собственно, вижу...

— Я знал, что вы придете.

Вот так вот, безо всяких там — вечер добрый и всего такого. Что-то в нем от пера и чернильницы, но вот именно, что — что-то, и совершенно непонятно, кто он есть...

— Вы хотите знать будущее, — говорит он.

И это не вопрос, это утверждение, не терпящее возражений.

— На сколько лет вперед вы хотите увидеть?

Не успеваю ответить.

— Двести? Триста?

— Но это...

—… теперь возможно… подняться над измерениями...

Не выдерживаю:

— Да, но какой ценой!

Короткая усмешка.

— Что же вы хотели, просто так ничего не бывает… триста пятьдесят лет вперед, вас устроит?

— Давайте...

Выжидаю, когда можно будет свернуть его в какую-нибудь немыслимую спираль, из которой он уже не вывернется, надо только подобрать момент...

— Пробуйте.

Вздрагиваю, ослышался я, что ли...

— Пробуйте.

— Но… разве не нужно...

— А вы чего ожидали? Волшебных эликсиров, качающихся часов, причудливых устройств, заклинаний?

— Однако...

—… друг мой, все, что вам нужно для творчества, есть в вас самом...

Поворачиваюсь к нему, говорю себе, еще есть время разбить его калейдоскопом или изогнуть полярными координатами, еще есть...

… поворачиваюсь к холсту...

… понимаю, что никого я в спираль не скручу, никогошеньки-никого...