Моя гнилая душа

Не совместимы гордость с любовью. Гордым можно быть, когда пишешь песню, когда ложатся на бумагу звуки, когда сама душа открывается навстречу миру, и ты знаешь, что создал шедевр. Когда пишешь — чувствуешь себя богом. Когда протягиваешь диск и листок бумаги ей, родной, любимой, — рабом. Прахом у ее ног. Полным дураком.

Весь мир начинает вдруг вертеться в бешенном ритме, кружится голова, дрожит предательски голос и кажется, что все взгляды направлены только на тебя. Нет, даже больше — что стены школьного коридора вдруг расширяются до бесконечности, и внимание всего мира, может, даже вселенной вдруг сосредотачивается на тебе — мелкой пылинке.

Все ждут, что она ответит. Все стараются втоптать тебя в грязь. Но ты ничего не замечаешь. Видишь только до боли любимое лицо, широко распахнутые синие глаза, изгиб пухлых губ. Смотришь только на нее. Как будто и нет в этом мире никого больше. Да и не нужен ведь никто. Ты ждешь и боишься. Мир ждет и насмехается.

— Посмотришь? — не требуешь, просишь. Нет даже больше, умоляешь. Протягиваешь дрожащими руками выстраданное болью и кровью дитя, кидаешь все, что у тебя есть к ее ногам, и слышишь в ответ холодное:

— Отвянь.

Весь мир вдруг рушится в одно мгновение. Или ты рушишься. С оглушительной высоты собственных фантазий разбиваешься о суровую твердую землю. О тихий смех за спиной. Как они меня называют? «Ромео»? Пусть. Горький комок в горле. Да, гордость и любовь вещи несовместимые.

Я люблю ее. А она разворачивается холодно, и уходит смеясь, в окружении подружек.

Пронзительной трелью визжит звонок, и все бегут к дверям в классы. Все, кроме меня. Что мне уроки? Что мне школа? Что мне жизнь? Мой ангел меня предал.

Болит голова, дрожат руки. Выскальзывает их мокрых пальцев диск, катится по полу к крашенной желтым батарее. И за ним — белая ласточка тетрадного листка.

Вдруг стало тихо. Я ненавижу тишину. Я ненавижу этот коридор со светло-желтыми стенами. С прямоугольниками дверей в классы с одной стороны, окнами на школьный двор — с другой. И яркое, апрельское солнце, чьи лучи заливают коридор янтарным светом. Ненавижу эту школу и ненавижу себя. За трусость.

Я месяц работал над этой песней. Я каждый аккорд подбирал подобно драгоценной жемчужине. Я писал стихи, изливая ей, единственной, свои чувства. Я должен сделать все, чтобы она меня выслушала. Я не сдамся. Не получилось сегодня — попробую завтра. И еще, и еще, до финала.

Я поднял диск, засунул его в рюкзак. Уже собирался встать и пойти в класс, извиниться за опоздание, как услышал:

— Погоди-ка, Ромео! Поговорить надо.

— Потом, — я медленно поднялся. — У меня сейчас урок.

— А я сказал — сейчас.

Что-то странное было в этом голосе. Угрожающее. Обжигающе холодное.

Почувствовав невольную дрожь, я медленно обернулся. Встретился взглядом с налитыми кровью глазами и неосознанно шагнул назад. Старшеклассник Андрей явно не шутил. Он было схватил меня за воротник, но стоявший рядом Димка из 11б его одернул:

— Не здесь!

Мне не повезло. После звонка в коридорах никого не было, и никто не видел, как меня тянули к лестнице, потом вниз, в квадратный пятачек между лестницей и вечно закрытым, «черным» выходом. Я мог бы закричать, позвать на помощь, но невесть откуда-то взявшийся страх, густой, темно-серый, лишил меня дара речи.

— Я же предупреждал тебя, козел! Предупреждал, чтобы бы к Ленке не лез? — шипел Андрей, вдавливая меня в облупившуюся стену. — Предупреждал?

Я лишь нервно сглотнул.

— Я только… — чудом выдавил я. Слова вышли какими-то беспомощными и едва слышными. Серый страх внутри медленно перерос в ужас. Я понял, что на этот раз все серьезно.

— Предупреждал, — не слушал Андрей. — А старших надо слушать, щенок.

Первый удар был несильным, кулаком в живот. Перехватило дыхание. Я согнулся пополам и тотчас же получил коленом в нос. В голове вспыхнуло. Мир разлетелся на кровавые осколки.

— Потише! — вновь одернул Андрея Дима. — Не покалечь мальчишку!

Еще не веря, что все это происходит со мной, я упал на колени, оперся ладонями о холодный пол. Что-то горячее потекло по губам, капнула на пальцы красная капля, потом еще, и еще, все чаще.

Андрей схватил меня за волосы, резко дернул вверх. Вновь боль, острая, оглушающая, а сквозь нее шепот:

— Ты ведь будешь хорошим мальчиком и оставишь Ленку в покое?

— Не могу. — Я боялся. Очень боялся. Но любовь была сильнее страха:

— Я люблю ее.

— Андрей! — воскликнул Димка, но Андрея понесло.

Меня швырнуло о стену. Что-то хрустнуло. Я упал на бок. Андрей пнул меня ногой в грудь. Я сжался в комок, защищая живот, обнял голову руками. Андрей осыпал меня все новыми ударами — по рукам, по спине, по плечам. Боли уже не было, было какое-то туповатое безразличие. Дима что-то кричал, наверное, пытался остановить, и к его крикам вдруг присоединился другой, пронзительный, девчонки:

— Ты убил его!

Я лишь нервно улыбнулся разбитыми в кровь губами. Ошибаешься. Меня не так легко убить… я еще живой. Я даже могу пошевелиться. Лечь на полу и повернуть голову так, чтобы было видно застывшего неподвижно Андрея.

Медленно, но безвозвратно сменялось бешенство в глазах моего мучителя сначала пониманием, что он натворил, а позднее — испугом.

— Дурак, — прошептал Димка.

Кругом были капли крови. Моей крови. Ее же запах вокруг, казалось, пропитавший каждую мою клеточку. Ее привкус во рту, ее горячая струйка по подбородку. Ее разводы на бумажном платке, которым спасительница осторожно вытирала над моей верхней губой.

Андрей, пробурчав:

— Он сам виноват. Слышишь, сам виноват, — вдруг развернулся и ломанулся к лестнице. А я затрясся, пытаясь унять рвущийся наружу смех. Смеяться было больно. Двигаться было больно. Даже сесть и прислониться спиной к стене — больно. Но как приятно! Это всего лишь еще одна жертва на алтарь ее красоты. А для нее я готов отдать все.

— Ты как? — сочувствующе спросил Димка, присаживаясь рядом на корточки.

— Отвянь, — разбитые губы не слушались, отзываясь нестерпимым жжением.

— Раз злишься, значит, еще живешь, — усмехнулся Дима, поднимаясь. — Тебе крупно повезло, Паша. Мог бы тут и закончить.

У самой лестницы он развернулся и добавил:

— Знаешь. Смелость, оно, конечно, классно. Но иногда для здоровья полезнее не нарываться. Лена — девушка Андрея. Оставь ее в покое.

Если бы я мог… Все далеко не так просто.

— Тебе в больницу надо, — сказала вдруг Оля. Я лишь поморщился. — Я Марью Ивановну счас приведу, подожди немного.

— Даже не думай!

Оля вдруг сжалась в комок. Я презрительно усмехнулся, лишь теперь узнав свою спасительницу… девчонка из параллельного 10б и скорее из породы серых мышек, которых не слышно и не видно. И правильно. Чего на нее смотреть-то? Толстая, веснушчатая, одета кое-как. Волосики жиденькие, до плеч, в хвост заплетены. Уродина, одним словом.

Я медленно поднялся, стараясь не стонать. Почему-то не хотелось, чтобы на ее круглом лице вновь появилось это выражение… беспомощности, наверное? Она и так была на грани истерики. Казалось, вот-вот, и заплачет. Девчонки.

— Я тебе помогу!

Хотелось выкрикнуть — сама себе помогай, только вот предательское тело разламывалось от боли. Судя по всему, в ближайшее время придется мне ой как несладко. Самому не справиться. А девчонка-то и без того несмелая, да неразговорчивая. Спугнешь — удерет к чертовой матери, одного оставит. А я один сейчас только ползком.

Хотя Дима прав — судя по ощущениям, отделался я синяками. Чудо, да и только. Неужели и мне сегодня повезло? Обычно не везет ни капельки, что не делай.

— Принесешь мне куртку? — как можно мягче попросил я, трогая разбитую губу кончиками пальцев. — С такой рожей в гардеробе мне показываться нельзя, сама понимаешь.

Оля радостно кивнула, и поспешно смылась, а через несколько минут вернулась с ворохом верхней одежды. Как мимо цербера Зофьи Потаповны мою куртку пронесла — понятия не имею.

Кое-как, при помощи Ольки, я сумел одеться, низко натянув на лицо капюшон. Скрыл «боевые раны».

Олька бросила сумку прямо на пол и накинула на себя тонкий, бежевый плащик. В нем она казалась старше и, серьезнее, наверное. Однако все еще той, с кем я в жизни бы не связался. Но сейчас у меня не было другого выбора.

Кое-как мы вышли из школы. На мое счастье, на нас просто не обратили внимания. Вернее, на меня не обратили внимания, Оля же перебросилась парой слов с техничкой и даже удостоилась улыбки «цербера». Ну и скажите, за что ее все любят? Все. И технички, и учителя, и даже дворник-злыдень. Даже собаки, говорят, как ее увидят, так сразу хвостами воздух лупят. И самые недоверчивые коты у нее с рук едят. Она вообще человек?

Впрочем, мне какое дело? Мало того, что уродина, так еще пай-девочка и отличница. И со всеми вежлива и мила. Меня счас вывернет. Отличники всегда скучны и неказисты.

— Ты домой? — спросила она, когда мы вышли на крыльцо школы.

— А что я забыл дома?

Про уроки думать не хотелось. Про мать, которая наверняка разорется, увидев синяки, — тоже.

— Тогда я с тобой.

Вот только тебя мне сейчас не хватало!

Вновь захотелось крикнуть ей, чтобы убиралась, да вот только в бесцветных глазах Оли было нечто… беспокойство, наверное. И мне стало стыдно. И в то же время слегка муторно. Надо быстрее от нее избавиться, потом будет только хуже.

Но вместо того, чтобы отправить ее домой, я сказал, сам удивляясь своим словам:

— Как хочешь… Только заглянем ко мне. Переоденусь и тогда пойдем, погуляем.

Она прям расцвела улыбкой. Зато я помрачнел. Кажется, отвязаться от нее будет непросто.

Дома я посадил ее в гостиной на диван, поставил перед ней на столик вазу с овсяным печеньем и стакан с холодным апельсиновым соком.

— Угощайся. Я сейчас.

Переодеться оказалось делом нелегким. На каждое резкое движение собственного тело отзывалось болью, оттого и сами движения были неловкими, неуклюжими. Я опрокинул на пол стопку книг, и в комнату заглянула встревоженная Оля. Наверняка вообразила, что я в обморок упал. Выглядел я и в правду не очень, зато чувствовал себя, как ни странно, гораздо лучше.

Увидев меня, раздетого до пояса, она смутилась, сказала:

— Прости, — и хотела уже выйти, как взгляд ее остановился на оставленной на кровати гитаре. Я быстро натянул через голову майку, морщась от боли.

А девочка тем временем, казалось, обо мне и забыла. Даже расцвела вся как-то. Потянулась к гитаре, без спросу, прошлась пальцами по струнам, и инструмент сначала тихо заплакал, а потом и запел, повинуясь ее едва заметным движениям.

— Ты умеешь играть? — удивленно выдохнул я.

— Немного.

Немного? Струны дрожали под легкими движениями ее пальцев, как завороженные. И в душе проснулось что-то похожее на восторг, на безумную тоску, жажду, утолить которой не было никакой возможности… или была… Она играла восхитительно, вкладывая в свою игру нечто до боли мне знакомое. Наверное, тоску? Может, одиночество?

Гитара вдруг умолкла. Некоторое время мы молчали. Мир обрел свои краски и очертания, ударил в нос запах ее духов, терпкий, слегка горьковатый, и я вспомнил, что человеку вообще-то полагается дышать, хоть изредка.

— Берем гитару! — прохрипел я, укладывая свою красавицу в чехол. — Найдем где-нибудь укромное место, и я тебе сыграю.

Оля покраснела. И я понял, что наверное, сморозил глупость. Сыграю некрасивой девчонке? Провались бы эта толстуха, чуть улыбнулась, а я и расстаял.

Злость на Олю не прошла и на улице. Ну и какого черта она за мной увязалась? И теперь ходит хвостом, как привязанная. А мы даже не друзья. Мало того, я не хотел дружить с дурнушкой. Мне нужна была только Лена. Мой красивый ангел Лена, а не эта толстая, уродливая девчонка.

— Давай остановимся, — тихо попросила она.

Я обернулся. Оля тяжело дышала. Лицо ее покраснело, на этот раз не от смущения, а от одышки. Только сейчас я понял, что гнал, как сумасшедший, не разбирая дороги. А теперь и сам не сильно-то понимал, куда мы забрели и как вернуться обратно.

Никогда не был в этом месте. Узенькая улочка со старыми, еще довоенными домами, потемневшими от времени, заброшенными и нужными лишь местным бомжам. Справа от меня — выше человеческого роста, деревянный забор, а через дыру в заборе видно покосившееся, явно заброшенное здание.

Здание это не было похоже на жилое: тяжелые, полуоткрытые двери, украшенные арочным порталом и колоннами. Ведущие к дверям крутые, побитые временем ступени. И в то же время — на удивление маленькие размеры. Как будто перед нами была миниатюрная, запорошенная прошлогодними листьями, копия чего-то монументального, но даже эта копия производила впечатление.

— Пойдем, — я взял Олю за руку и потянул к дыре в заборе. Перед входом в здание был небольшой, округлый дворик, через который вела к ступенькам тропинка, едва заметная в зарослях сухого, прошлогоднего чернобыльника. Под пушистыми стеблями пробивалась густо-зеленая, еще нежная трава.

— Я боюсь, — замялась вдруг Оля.

— Чего ты боишься! Идем! Только под ноги смотри и все будет отлично!

Я оказался у открытой двери первым. Заглянул внутрь. Всего лишь небольшой холл, закиданный тут и там старыми газетами. Справа — лестница, ведущая наверх. Слева — плотно закрытая, тяжелая дверь. На потолке и поверху стен — остатки какой-то лепнины. От грязи и не разобрать. Сами стены были когда-то выложены тонкими, деревянными панелями, но теперь тоже облезли и выглядели плачевно. Остаток былой роскоши. И этот проевший все запах отбросов, мокрой бумаги и пыли.

— Паша, — Оля неуверенно прикоснулась к моему плечу. — Может, там кто есть? Давай не пойдем…

Не пойдем? Счас! Меня прям тянули к себе свисающие с потолка, тяжелые портьеры неопределенного оттенка. Они явно скрывали что-то интересное. И я узнаю, что!

— Да кто там может быть? — автоматом возразил я Оле. Любопытство прям съедало меня изнутри.

— Бомж… или какой-нибудь… маньяк?

— Маньяки жертв ловят, им недосуг по таким местам ходить, — ответил я, схватив Олю за руку. Девчонка вспыхнула как маковый цвет. Сделав вид, что не заметил ее смущения, я потянул ее за собой, к портьерам.

— Паша… — сама того не заметив, Оля прильнула к моему боку.

— Чего ты боишься, дурочка? — усмехнулся, вдруг поняв, что не хочу ее отталкивать. — Идем.

Я осторожно отодвинул тяжелую ткань. Оля чихнула от поднявшегося облачка пыли. Внутри оказался небольшой зал со сводчатым, местами обвалившимся потолком. Сквозь дыры в своде светило яркое, апрельское солнышко, медленно витали в воздухе шаловливые пылинки.

Но внимание мое приковало нечто внизу, за ступенчатыми рядами прогнивших, поломанных скамеек.

— Сцена! — выдохнул я. — Оля, это настоящая сцена! В настоящем театре!

Маленькое здание вдруг показалось мне волшебным.

— Не понимаю твоего восторга, — холодно ответила Оля.

Я вновь схватил ее за руку и потащил вниз, по укрытым запылившимся ковром ступеням.

— Здесь опасно, — продолжала ныть Оля. — Посмотри, потолок обвалился. Это здание может рухнуть!

— Да брось ты! — засмеялся я.

— Сядь там! — я потянул Ольгу к первому ряду.

Девушка выбрала место на скамье покрепче и почище. Неуверенно села, устроив рядом сумку.

Я забрался на сцену. Прогнившие половицы опасно поскрипывали, но мне было пофиг. Я хотел играть. И я буду играть. Тут. Для единственного, и даже, как ни странно, несимпатичного мне зрителя. Но буду играть, и это — главное.

Я достал из чехла гитару, сел прямо на пол, перебрал струны пальцами, как бы пробуя их, примериваясь. По груди растеклось знакомое тепло, пересохло в горле, мир вдруг исчез, и пальцы сами начали перебирать струны, заставляя их издавать нужные звуки.

Звук был великолепен. Совсем иной чем дома. Акустика в театре оказалась офигенной, потому и сама мелодия звучала совсем иначе. Сильнее. И все же не достаточно хорошо.

Я перебирал струны пальцами, смакуя каждый звук, открывая его заново. Несколько раз останавливался, пробуя сыграть иначе, исправлялся, начинал сначала, вновь останавливался. Возвращался назад, чтобы попробовать снова и еще, и еще, пока мелодия не зазвучала идеально, вся, до последней ноты.

Чувствуя себя обессиленным, но довольным, я отложил гитару. И все же мне даже повезло, что Лена не взяла диска. Теперь моя песня звучала гораздо лучше!

— Что это?

Я вздрогнул. Надо же, забыл о зрителе. Оля ошеломленно поднялась со скамьи и подошла к сцене. В ее широко распахнутых глазах застыл такой восторг, что я даже опешил. Надо же… Кажется, ей, действительно понравилось.

— Что это было?

— Моя музыка.

— Она великолепна…

— Думаешь? — смутился я. — Вообще-то это песня. Вот слова…

Некоторое время Оля стояла неподвижно, уставившись в листок и бесшумно шевеля губами. По сути, я не обращал на нее внимания. Я отдыхал. Даже больше — я находился в волшебной прострации, в какую частенько впадал после хорошо сделанной работы.

— Поиграй еще раз, — попросила вдруг Оля. — Пожалуйста…

Странная просьба. Но руки сами запросились к гитаре, будто соскучившись, и я начал играть… Аккорд, еще. Чарующая мелодия, казалось, окутавшая весь зал, мягким, нежным одеялом. И что-то в ней было новое, с одной стороны чужое, а с другой — до боли знакомое и родное.

Оля пела.

Мои пальцы остановились. Оля замолкла на высокой ноте и посмотрела вдруг на меня испуганно.

— У тебя хорошая память, — прошептал я. — Но не надо. Я писал эту песню не для тебя.

— Давай попробуем, — умоляюще попросила она. — Пожалуйста. Один раз… только один раз. Послушай, как она звучит…

Она звучит у меня в голове. Спетая голосом Лены. Она звучит не умолкая… Но… а если, Оля права? А если песня не совершенна? Если Лене не понравится?

— Давай! — выдохнул я, вновь потянувшись к инструменту.

Моя верная подруга-гитара откликнулась, музыка расправила крылья и вспарила над залом.

Оля пела. Не так, как я хотел, чуточку иначе, но голос… будто сливался с мелодией, дополнял ее, наделял душой. Да… да! Эта песня должна звучать именно так. Восторг, желание, чтобы этот момент продолжался вечно, и мир, растворившийся в нашей игре. Так! Это должно быть именно так! И восхитительное ощущение полета, когда уже и не важно, ни где ты, ни зачем, ни даже — слушают тебя или нет.

А когда песня закончилась — дрожь во всем и томительное ощущение нереальности…

— Я и не думал, что у тебя такой сильный голос, — сказал я, разрывая ставшую томительной тишину.

— Не сильный… это музыка… слова… — прохрипела Оля. — Они гениальны, понимаешь? Я просто… чувствую эту мелодию. Мы с ней… будто одно целое.

С одной стороны ее заявление было приятно, с другой стороны — меня пробрал неприятный холодок отвращения. Это все не так, совсем не так. Оля прикоснулась к чему-то, что ей не принадлежало. И никогда принадлежать не будет.

— Я написал песню для Лены, — зло отрезал я. — Я слышал, как она поет. Ее голос совершенен, как и ее тело. Она великолепная вокалистка, и я хочу писать песни только для нее. Только для ее голоса. Не для тебя.

Оля молчала, казалось, задохнувшись невысказанными словами.

— Я хотел пригласить ее поехать вместе на конкурс. Ей надо только услышать эту музыку… и тогда… Если даже ты поняла, то и она тоже поймет.

— А если нет? — сжала кулаки Оля.

— Я напишу новую песню, я найду в сети новый конкурс и попытаюсь еще раз.

— До каких пор? — неожиданно зло прошипела Оля.

Я упрямо улыбнулся:

— Пока не получится.

— А если не получится? — вскричала Оля. Я начал злиться. Да что она орет-то? Это моя песня. Я и буду решать. А она продолжала:

— Если Андрей вновь тебя изобьет? И на этот раз — покалечит? Тогда что?

— Тогда не буду больше писать, — холодно ответил я и знал, что сказал правду. — Если Лене мой дар не нужен, то и мне — тоже.

— Дурак! Такой талант… И гниет ради крашенной куклы? Ну почему!!!

Это было уже слишком.

— Я пишу только для нее. Ни для кого больше. Мой талант это дар ей. Большего я дать не могу. Тебе не понять.

— Ну за что ты ее любишь? — рыдала Оля. — Скажи! За что ее любить?

Я опешил. А потом вдруг сказал, желая поскорее закончить этот проклятый, никому не нужный разговор:

— Она похожа на ангела… а ты…

Оля вдруг вздрогнула, и мне показалось, что из нее ушла вся жизнь. Я хотел что-то сказать, но девушка лишь попятилась назад, судорожно схватила сумку, и прохрипела:

— Я поняла.

— Оля…

— Прости… я… я больше не буду… вмешиваться.

Она в слезах побежала наверх, а я лишь грустно усмехнулся. Наконец-то ушла и оставила меня одного. Эту дружбу надо было закончить. У меня нет и не может быть дел с какой-то серой мышкой из параллельного класса. У меня есть цель — покорить Лену. И именно этой цели служат мои песни.

Ничему более. Оле, никогда и никого не любившей, наверное, не понять. Да и лучше ей не любить. Такую, как она, никто не одарит взаимностью.

Домой не хотелось. Я осторожно облизал разбитую губу. Дома точно будет скандал. Я вышел из театра, сел на ступеньки, и, прислонившись к колоне закрыл глаза. Сам не заметил, как заснул.

Проснулся я уже ночью. Было прохладно, страшно хотелось есть, еще больше — пить. Ярко светила луна, крася дворик перед театром в темно-синие тени. Серебрилась роса в черном, как смоль, чернобыльнике, матово поблескивали влажные доски забора. Хорошо. Спокойно.

Стоило мне пошевелиться, как все тело ответило тупой, тянущей болью. Ноги затекли. Волосы были влажные от росы и, казалось, насквозь пропахли запахом мокрой бумаги.

Паршивое все же это место. Я с трудом встал, потянулся к гитаре, собираясь идти домой, как различил за спиной странную, едва слышную мелодию.

Мелодия притягивала, очаровывала. Забыв о боли, я шагнул в густую, чернильную темноту театра. Ничего не видя, я протянул руки вперед, послушно следуя едва слышному зову мелодии. Пальцы наткнулись вдруг на знакомые портьеры, я отодвинул тяжелую ткань и замер, не осмеливаясь поверить. Это тот же самый театр?

Перед глазами поплыло. Весь мир будто растворился в тягучем тумане, и в тумане том светились неясные, золотистые огоньки. Лишь по прошествии нескольких минут понял я, что огоньки — это свечи на подвешенной к потолку люстре. Свечи? Люстре?

Голова кружилась. Мелодия стала отчетливей. Будто странный, замогильный шепот — то громче, то тише — складывающийся в определенной тональности звуки. Красиво и жутко одновременно.

Четкий, ощутимый в пульсе, ритм вдруг стал быстрее. В такт ему сильнее забилось сердце. И еще… и еще. До боли в груди. И вдруг замерло на мгновение и вновь пустилось в пляс.

А я все еще отказывался верить… это не тот театр. Или тот?

Свечи на стенах плакали не парафином, настоящим воском, капали на ярко-красные ковровые дорожки, оставляя на них желтые пятна. Высокие, крытые деревянными панелями стены украшали цветочные гирлянды, источавшие кружащий голову аромат. Потолок был расписан под закатное небо и обведен по краям сложной, растительного узора лепниной. Сцену, самое важное место в театре, закрывал тяжелый, темно-бардовый занавес, расшитый золотыми нитями.

Даже не верилось, что здесь я недавно играл.

Или не здесь?

Я застыл на верхних ступеньках лестницы. Не знал, чего хотелось больше: спуститься вниз, поближе к сцене, либо убраться отсюда, пока не поздно.

Любопытство одержало вверх над рассудком. Я спустился на несколько ступенек, заворожено глядя на крытые темным лаком скамьи. На их таинственный блеск в полумраке.

Наверное, здорово стоять на той сцене перед набитым битком зрительным залом. И чтобы Лена была рядом. Лена… моя Лена заставила бы плакать зал от восторга, я в этом никогда не сомневался, потому-то и писал для нее песни.

Мелодия постепенно затихла. Воцарившаяся тишина была почти живой, била по нервам и вдруг разорвалась шелестом крыльев. Я шарахнулся назад, вжался в стену. Что-то похожее на огромную, белоснежную птицу, метнулось в центр зала, ловко приземлилось на одну из скамей, широко распластало за спиной неожиданно изящные, легкие крылья.

Ангел? Существо сложило крылья, село на скамью и буквально вонзило взгляд в сцену. Его крылья чуть трепыхались, все время находясь в едва заметном движении.

Он меня не замечал, и, оказывается, совсем не был похож на Лену. Лена была красива лишь внешне, ангел же настолько светился внутренней красотой, что внешняя оболочка была уже не важна, да и незаметна.

Я никак не мог, как ни старался, разглядеть его лица, зато отлично видел выражение серебристых, практически лишенных белка глаз: отчаяние и беспомощность. Будто он безумно хотел что-то сделать, да не мог… А я? Я хотел помочь, да не осмеливался спросить — в чем? Да и что я мог сделать? Я — обычный человек, для ангела?

Вновь раздалось хлопанье крыльев. И еще, и еще, пока весь зал не наполнился белокрылыми ангелами. Свечи одна за другой погасли, да и не нужны были они: ангелы, казалось, светились сами по себе, и испускали едва ощутимый, тонкий аромат…

Этот аромат кружил голову сильнее любого наркотика. Но в то же время, в душе почему-то поднялся ужас и презрение… к самому себе. В окружении их чистоты я казался себе грязным. Казалось, что мое собственное тело истощает непереносимую вонь, что я разлагаюсь у них на глазах, превращаясь постепенно в ходячий труп.

Мне хотелось провалится под землю, пока меня не заметили. Просто исчезнуть… только бы на меня не обратили внимания. Было бесконечно стыдно и за собственное нечистое тело, и за эту вонь, что выдавала меня с головой.

Но ангелы, казалось, ничего не замечали. Они все так же, не отрываясь, смотрели на сцену. И в их серебристых глазах было столько мудрости, что я бессильно оперся спиной о стену, не смея более поднять на них взгляда.

Я считал себя великим. Творцом, композитором. Но подобным им мне не стать никогда…

Вновь заиграла мелодия. Вновь взбаламутила душу замогильным холодом, пробудила дикий, животный страх, неотвратимо перерастающий в ужас.

Как бы повинуясь чьей-то незримой воле, я посмотрел на сцену. Медленно, нехотя поднялся тяжелый занавес. В зал хлынула густая, непередаваемая вонь гниения и нечистот. Я зажал нос, согнувшись пополам. Глаза наполнились слезами, к горлу подкатила тошнота. Я упал на колени, неосознанно отперевшись на скамью. Пальцы мои нечаянно коснулись крыла сидевшего совсем рядом ангела, мимолетно, всего на мгновение, но тело мое будто пробило током, и откуда-то взялись силы, чтобы преодолеть тошноту и встать.

Мой взгляд остановился на лице ангела. Ангел плакал. Смотрел на сцену безмолвным, сострадающим взглядом и плакал. Они все плакали.

Я пробовал что-то сказать, то голос меня не слушался. Я протянул руку, умоляя перестать. Мне казалось важно, чтобы они перестали, потому что ничего в этом мире не стоит их слез. Я уже почти дотронулся до белоснежных одежд ангела, как увидел свои пальцы…

Это… моя рука? Моя почерневшая, покрытая язвами кожа? Не в силах удержать дрожь, я поднес к лицу вторую ладонь. Боли не было. Но не было и кусочка чистой кожи. Ни лоскутка. Только плачущие гноем язвы, и чудом держащееся на костях черное мясо. Этого не может быть…

Оставляя на пуговицах кусочки кожи и мяса, я сдернул с себя куртку: руки до плеч были в таких же язвах. Еще не веря, стащил с себя майку. Живот, плечи, бока… все гниющее заживо. Но я… я живой! Разве нет?

Я схватился за голову и в ужасе покачнулся, сдирая с черепа липкие волосы вместе с лоскутами кожи. Я хотел закричать, но связки меня не слушались, и наружу вырвался лишь жалостливый то ли плач, то ли стон. Мое тело меня предало! Или я предал его?

Я рвал ногтями кожу, мечтая только об одном, чтобы это все оказалось сном. Чтобы проснуться и стать прежним. Чтобы не чувствовать под ногтями мягкое, гнилое мясо, чтобы не вдыхать сладковатый запах тления. Я засмеялся. Вот она, ирония. Не чувствую боли, зато чувствую этот пронизывающий все мое существо запах. Ощущаю каждой клеточкой, приторную мягкость гнили, разъедающий желтые, хрупкие кости.

Тихо рыдала мелодия, и в такт ей что-то внутри рассыпалось на мелкие кусочки, потом вновь склеилось и вновь рассыпалось и так бесконечно. Еще одна мука. Еще одно наказание.

И вновь какая-то высшая сила приковала мой взгляд сцене. Там было спасение… знакомое, чистое. Комната, скорее всего — спальня. Судя по розоватым тонам и большом, плюшевом мишке на кровати — девчонки. Надо туда… туда. Может, там я смогу… стать прежним? Пожалуйста… я всего лишь хочу стать прежним…

Сделав пару шагов вниз, я в бессилии опустился на ступеньки: поняв, что спасения не будет. И та, на кровати, была такой же, как и я. Остатки золотых волос, слипшиеся от гноя и черной, порченной крови. Язвы на обнаженных руках, испускающие ту самую, непереносимую вонь и так контрастирующие с ее тонкой, шелковистой рубашкой.

Она встала с кровати, подошла к зеркалу и долго смотрела на свое изображение, казалось, им любуясь. Взяла со столика тюбик в кремом, начала его медленно втирать в изуродованное ранами лицо. Я вновь засмеялся. Крем? Таким как она, таким как я — крем уже не поможет.

Она расчесывала грязные, слипшиеся локоны большой щеткой, перебирала пряди черными пальцами, мечтательно смотря на свое изображение. Она шептала: «Я красива.»

Еще вчера я бы согласился. А сегодня горло то и дело охватывали спазмы приближающейся рвоты. Мне было противно. И от себя противно, и от той, на сцене, — противно. От всего этого долбанного мира противно и стыдно. И я был прав. Она действительно заставила зал плакать… но не от восторга, а от сострадания. И только я с удовольствием бы заплакал от отвращения.

Открылась дверь в другую комнату, и раздался скрипучий, неприятный голос:

— К тебе пришли!

Дверь отворилась и над залом пронесся шелест крыльев. В глазах ангелов появилась… радость? Они улыбнулись? Пусть даже мимолетно?

— Скажи спасибо, что Лена еще не спит. Иначе бы я тебя не пустила.

Показалась в дверях тоненькая, светящаяся изнутри фигурка. Девушка. Чистая, невинная. Она была подобна ангелам, но без крыльев. Ее красота слепила, ее стеснительная улыбка грела душу теплом… и казалась столь знакомой, что я шагнул вперед, еще не веря.

Мы не все такие? Не все грязные? Бывают и другие?

— Зачем ты пришла? — резко спросила разлагающаяся заживо тварь.

— Я пришла попросить, — ответила девушка и голос ее, хрустальной чистоты, показался мне на удивление знакомым. Близким.

Я хочу к ней. Я хочу прикоснуться к ее чистоте, и в то же время… я так боюсь ее испачкать. Мне стыдно. Мне плохо. Мне нужно спасение, необходимо…

— Ты? — удивилась тварь. — Меня? О чем?

— Выслушай Пашу, пожалуйста.

Я медленно поднялся со ступенек и направился к сцене.

— Ты ведь хочешь выиграть на конкурсе? — спросил мой бескрылый ангел. — Паша написал замечательную песню. Верь мне, она действительно замечательная. Просто попробуй, прослушай ее, прошу…

— А тебе что за дело? Неужели любишь? — засмеялась тварь.

Девушка отвернулась.

— Может, и люблю, — сказала она. — Но он любит тебя. И я лишь хочу, чтобы он играл. И чтобы писал песни. Пусть даже для такой, как ты. Пожалуйста… Лена… прошу тебя. Выслушай его.

Ангелы вздохнули, а я бросился к сцене. Я хотел только одного, чтобы она, светлая, чистая, не унижалась больше из-за меня перед этой тварью, чтобы она больше не… страдала. Пожалуйста, услышь! Услышь, Оля!

Фигурка на сцене вздрогнула. Повернулась ко мне. На ее призрачном, светящемся лице появилось удивление. Я, не помня себя, впрыгнул на сцену и бросился к Оле, как вдруг услышал:

— Поздно!

Оля исчезла. Комната исчезла. И вся сцена вдруг погрузилась в темноту. Где-то в глубине мрака вновь залилась плачем мелодия. Теперь уже по мне?

Я дрожал от напряжения, чувствуя себя еще хуже, чем раньше. Мне дали надежду, у меня же ее забрали… почему? Неужели я действительно все это заслужил?

Что-то зашуршало за спиной. Чувствуя недоброе, я медленно обернулся… И тотчас понял, как сильно я ненавижу червей. Тем более, таких огромных. И сотканных из пламени. Я ненавижу пламя… И кровь… ее капли, густые, крупные, медленно капают из его пасти и разбиваются о черную, горячую землю.

Как завороженный, смотрел я на червя, не уставая пятиться в темноту. Шаг, еще, еще. Но бесполезно. Откуда-то я знал, что это конец. И эта тварь будет пить мою кровь, упиваясь моими страданиями. Вечно. И вечно будут плакать надо мной ангелы. Какое же это, оказывается, страшное слово «вечно». А еще страшнее осознание, что я заслужил. Я такая же тварь, как и Ленка. И все же… я не хочу, не могу…

И вновь шаг назад. И внезапная пустота. И голос в голове, то же самый, беспощадный:

— Он будет тебя ждать! — И короткий, безумный полет, и боль от падения. И дикий, все еще беззвучный смех на губах, когда я понял… Боже, я. Всего лишь. Свалился. Со сцены.

Я все еще смеялся, не отрывая взгляда от сцены. Смотрел, как ее гнилое тело укладывается в кровать, и смеялся. Бель одеяла, испачканная гнилью. Прозрачные личинки червей в ее ранах. А в них — переваривающиеся кусочки ее мяса. Невыносимый запах… И это я считал ангелом? Я что, безумец?

Упал тяжелый занавес. Застыл смех на моих губах. Казалось, не замечая меня, взмыли вверх ангелы, исчезая один за другим. Зал опустел. И стало темно…

Я сжался в комок, поднес руки к лицу и начал раздирать его ногтями, рыча от собственной беспомощности. Я не хочу вечно, слышите, не хочу! Я хочу, чтобы это закончилось — сейчас! Немедленно!!!

Наверное, меня услышали: мой измученный разум погрузился в спасительную темноту. Все действительно закончилось. Или — только началось?

— Паша! Пашенька!

Кто-то осторожно прикоснулся к моему лицу. На исцарапанное щеку упала соленная капля. Я зашипел от боли.

— Прости!

Я медленно открыл глаза. Через дырку в сводчатом потолке вновь светило солнце.

— Ты в порядке? Ты в школу не пришел… Твоя мама тебя искала…

Оля помогла мне сесть и опереться спиной о сцену. Мне все приснилось? Тогда почему я оказался здесь, рядом со сценой, да еще и раздетый до пояса? Значит, не приснилось… Только кожа моя, слава Богу, была нормальной, если не считать пары синяков, оставленных Андреем, и длинных следов многочисленных царапин. Под ногтями было черно от свернувшийся крови.

Оля, краснея, протянула мне майку и куртку.

— Я нашла их там, на лестнице. А чуть выше — твою гитару. Паша, что случилось?

Какая, к черту, разница, что случилось? Я не отрываясь смотрел на Олю. Я не знал ее и не хотел узнавать. До этого момента.

— Ты… поседел, — ошеломленно сказала она, погладив мои волосы. От ее легкого прикосновения по груди растеклось томительное тепло. Вот дурак-то, я что, слепым был? Она будто светилась изнутри, подобно тем ангелам, и уже было не важно… ни как она выглядит, ни во что она одета. А Лена? Лена действительно всего лишь крашенная кукла. А внутри ее — гниль да вонь. Как и у меня…

— Пойдешь со мной на конкурс? — срывающимся от волнения голосом спросил я. Ты мое спасение, ты мой ангел… пока ты со мной, мне ничего не страшно. И мне всегда будет везти.

— С чего это ты? — густо покраснела Оля.

— Скажи, что пойдешь… — я прижал ее к себе, стянул резинку с ее волос и уткнув лицо в мягкие, шелковистые пряди. Они так приятно пахли. Ангелами.

— Да.

— Я счастлив.

Теперь я знаю. Там где-то, наверное, в другом измерении, существует вечный театр. Там где-то вечно смотрят на сцену ангелы и плачут, видя наши страдания, которые мы заслужили сами. Там где-то ждет моего возвращения этот проклятый червь.

Но чистая душа моей Оли заставляет ангелов улыбаться, зрителей — плакать от восторга. А меня — верить, что я смогу избавиться от своих язв. Быть может смогу.