Мир музыки

Есть избитый афоризм:”Музыка — это пение души.” Его написал тот, кто лишь видел музыканта на сцене улыбающегося и свободного, но ни разу не заглядывал, и не видел, как создавалась гениальная сонета, каким образом пустой листок был заполнен строчками песен. Не видел, как лишь подобие на человека мечется по комнате, с блуждающим огоньком безумия в глазах, как истязает себя, доводя свое тело и рассудок до предела. Нет, музыка — это не счастье и наслаждение.

Музыка — это крик души в агонии, мольба о смерти.

— Марк Ольвьер “Ловец Музы”

Занавес из облаков был опущен, и лишь редкие лучи лунного света проникали через огромные пышные окрашенные в нежный темно — синий цвет облака, плывущие и скрывающие за собой огромный эллипс луны. Но вот ветер, проникнувший во все закоулки накрытой тьмой сцены из городских построек, поднявший на воздух подол платья случайной миловидной девушки, взлетел верх, вонзаясь ватный поркой небесной ткани, немного приоткрыв его, словно хотя взглянуть на единственного гостя, дарующего освещение в этом театре — луну. Потом пропел свои завывания, тем самым объявив о начале спектакля.

Облака, сгоняемые дуновением, отплывают в разные стороны, словно открывая небесному софиту стоячий педжент, готовый чтобы показать спектакль, который сможет развлечь королеву заоблачной ночной страны своим действом.

Льющийся мягкий лунный свет озаряет город лучше, чем тысячи огней и фонарей. Лучи направляются во все темные закоулки, обнажая перед любым случайным зрителем сцены насилия и глумления, и люди замечают свои тени на стенах, которые зловеще корчатся, как в безумии, как будто испытывают муки; заставляют замереть и на время оторваться от своих дел, давая жертве шанс на выживание. Это выглядит как немой поклон небесному Божеству: беспристрастный, спокойный — и, подождав пору мгновений, массовка снова принимается за свои роли. Но это лишь антураж, главное действие происходит на центральной площади, и ветер нежными порывами приводит нас к ней. Залитая лунным светом, она полна темными передвигающими фигурами, слоняющимися на первый взгляд без цели и без дела — это влюбленные, наслаждающиеся каждым вздохом, романтики, покоренные красотой и магией мира вокруг них, разочаровавшиеся в жизни циники, обескураженные неудачами, одинокие дамы, ищущие успокоения в этой тьме, надеясь случайно встретить прекрасного загадочного мужчину, — все они мелькают на мощеном полотне круглой площади и главное в полной тишине. Никто не имеет права прервать магический ритуал одиночества души, они, кривя перед самими собой, исполняют нелепый, с человеческой точки зрения, танец и название этому танцу — жизнь, в постановке неизвестного демиурга. Они друг для друга призрачные эфирные создания, неизвестно как оказавшиеся на одной сцене, никто из них не знает, что невзначай череда случайностей приведшая их сюда — великолепный сценарий, распланированный по минутам.

В центре площади стоит экзотический фонтан в виде одетой в тогу девушки, вырастающей из каменной скалы и держащей в руках длинное триумфальное копье. Левое плечо у нее было обнажено, так же были свободны от одеяния предплечье, левая грудь и ключица. Гордый пустой взгляд упирался в конец одной из главных улиц. Это статуя была посвящена Нико Ромеи, жрицы, выбравшие небесный путь, который даровал магию трех огней человечеству. Что породило выражение “путь Нико” или правильный, но ведомый путь; путь ощущаемый чувствами, а не разумом. Тень от величественного монумента плыла по кругу, как стрелка на циферблате, и сейчас тонкая полоска от копья указывала в строну театра, словно показывая, куда мы должны обратить взор.

Театр представлял собой сосредоточение всех достижений архитектуры древности: он вобрал в себя мощные стилобаты, на которых стояли четыре огромные колоны с вырезными доведенными до совершенства капителями, над мраморными столбами парили размещенные по осям колон триглифы, разделенные метопами с резными горельефами, изображающими легендарные сцены из великого произведения “Лабиринты искусства” древнего Атолла. Но главным достижением пытливых умов построивших это вычурный символ города был фронтон, изображавший финальную сцену эпопеи Атолла: на фоне восходящего солнца была изображена гора Арарк, где Cингар, главный герой, хватал голыми руками жар излучаемой музой, представленной в виде огненной бабочки, но при этом он не сгорал, как другие его предшественники, лежавшие под него ногами, а сам начинал светиться. Внизу фронтона был подпись на умершем языке, которая гласила “Только пройдя через пламя, ты узнаешь, что значит светить.”

Строение представляло собой тот случай, когда архитекторы, словно хотя превозвыситься над своими предшественниками, стремились забрать все лучше от других строений, собирай вместе, надеясь получить эталон, недостижимый идеал, но это лишь породило несуразное нагромождение, слишком помпезное и при этом вычурное. И даже неопытный в делах строительства проходимец чувствовал одновременно с величием, какую-то отталкивающую странность в этом храме искусства. Храм показывал не величие человеческого гения — он показывал всеобщую ничтожность человеческого тщеславия.

Странная фигура появляется на площади, но различить её очертаний пока невозможно. Кто-то укатанный широкий длинный плащ поднимается ступенькам. Его походка плавная, но грациозности в ней нет. Он похож на гуляющего старика, никуда не спешащего, спокойно и рассудительно выбирая следующий шаг. На голове простая шляпа с широкими фронтами. Незнакомец, преодолев небольшой подъем, останавливается возле двух открытых дверей, стены по бокам которых украшены длинными взмывающими вверх пилястрами. Всматриваясь в отрывающийся его взгляду зал, поздний гость делает глубокий вдох и входит в освещенный холл.

Кандис Зарф “Любовник музы”

— Великолепно. Вели-ко-леп-но!

Дородный, красноватый толстячок активно упражнялся в словесности и рукоплескал распухшими от праздной жизни ручонками. Лицо его было похоже на бульдожью морду, но огромная улыбка, проходившая между упитанными щеками, делало лицо невообразимо добрым и простоватым. А лысина, пересекавшая голову, оставившая волосам лишь маленькие участи по бокам и мощные бакенбарды, и вовсе придавала ему полный достоинства вид.

Это был Барк Сюр Гедлин — местный торговец и ростовщик, наживший свое состояние не самым честным путем: взятки, вымогательства, интриги, страшные проценты с бедняков — но его не осуждали, лишь самые знаменитые и известные могли презирать его. Все остальные смотрели с завистью, и многие бы из них сами совершили все эти преступления и даже больше, чтобы владеть его состоянием. Это было безобразие в пределах приличия.

Рядом с ним сидела женщина среднего возраста в приталенном серебристом платье. Возраст её было тяжело установить, ибо лицо напоминало поле боя между желанием выглядеть красиво, молодо и возрастом, который постепенно и неспешно одерживал верх. Это было видно по маленьким морщинкам возле глаз и по пустым, уставшим глазам ярко выделенных черным карандашом. Прекрасные белокурые волосы, завитые в популярную стрижку, достигали шеи.

— Мария, правда он прекрасен?!

Девушка словно вышла из оцепенения, отрываясь от своих мыслей.

— Да, он не плох. Медленно проговорила она леденящим, немного писклявым голосом. Да, голос не был одним из многих её достоинств.

— А… Все ясно! Я хотел спросить на самом деле как его музыка, а ты попалась? Толстяк закатился смехом. От этого его лицо пришло в движение и содрогалось, как желе тронутое пальцем. Такой смех был непристойным, но никто не спешил сделать Барку замечание. Концерт уже окончился и некоторые из зрителей начали в спешке вставать, а другие остались сидеть, ожидая когда пройдут другие.

Мария улыбнулась и процедила сквозь зубы, прижимая колени креслу, чтобы проходящие мимо не задели её роскошного наряда.

— Дорогой мой, ты такой остроумный. Я даже не знаю...

Но она не успела закончить язвительную фразу, ибо зал был оглушен шумом аплодисментов: любимец публики Кандис Зарф вернулся на сцену, выйдя из-за шторы с левой стороны. Те, кто встал, начали возвращаться на свои места, что не обрадовало Марию. Подождав буквально полминуты, выкинув руку вверх, призывая публику к тишине, Кандис Зарф прокричал.

— Дорогие жители Нерела! Я решил, что за такой радушный прием могу вам преподнести небольшой скромный подарок — мою новую песню. Вы первые её услышите! Больше ничьего уха она не касалась и никто ею не наслаждался. Так что внимайте.

Огни притускли, и робкие тени забегали по партеру; на зал опустилась тишина. Минута другая и в свободное пространство срывается первая нота. Она посещает каждый уголок зала, добирается до каждого уха, вонзается в сознание, заставляя тело невольно вздрогнуть и подчиниться ей. Потом вторая, третья, четвертая — все они образуют мелодию, оглушающую чувства, погружающего любого в свой мир грез. Магия происходит на глазах многочисленной толпы, даже работники театра оставили все дела и толпятся при порталах, чтобы тоже приобщится к общему волшебству.

Вот Кандис Зарф начинает петь. Голос идеально сочетается с музыкой. Он как будто сливается с ней, образуя одно целое, высшее, полное красоты и гармони. Люди не обращают внимания на слова песни, но каждое слово застывает в их сознании. Потом оно сорвется с уст при разговоре, но произносящий не поймет как он это сказал. Он лишь повторит слово, как будто оно обладает некой неведомой силой.

Люди поддаются вперед. Их тела уже не их. Они подчинены более высшему, чем их существо. Они подчинены заклинанию искусства, а музыкант на сцене — главный кукловод, мастерски управляющий ими с помощью инструмента из дерева.

Повсюду слышны вздохи и придыхания, только маленький Тони, сидящий возле свой любимой мамы кажется не заинтересован в происходящем. Его увлекает больше танец теней на стенах и балконах. Темные существа как будто пустились в пляс, и все они танцуют вокруг маленького человека на сцене. Мальчику хватает взора, чтобы разглядеть лицо музыканта. Бледный, истощенный бард не похож на человека, который счастлив: взгляд погружен куда-то в пустоту, а гримаса на лице постоянно искажается, словно от боли, словно каждый играемый им звук доставляет ему страдания.

“Надо спросить у мамы почему дяденьке плохо” — Мелькает мысль в голове у малыша.

— Тони, выходим!

Мария Сюр Гедлин сказала на ушко своему сыну, вложив в голос как можно больше нежности. Овальное лицо с нежными контурами, яркие сочные губы, небольшой прекрасный носик — настоящая красавица, как о ней многие говорили. Она безумно любила своего сына, конечно своеобразной любовью. Она могла оставить его без присмотра или со слугой и отлучится на светскую встречу или бал, но готова была сделать что угодно, лишь бы у него было будущие.

— Давай, маленький ослик, а то твоя мама устала от восхищения красотой Кандиса Зарфа!

Барк замыкал семейную процессию. Тони его ненавидел. Для ненависти было много причин: не только постоянные шутки в его сторону, не только его отношение к нему, как нежеланному интерьеру его дома — была более веская причина. Толстяк часто напивался и, когда дела шли плохо, бил собственную жену.

Это был брак по расчету. У Барка было состояние. У Марии — приставка “Cюр”, что давало дворянское происхождение и возможность присутствовать на собраниях высших кругов. Барк — ради личных амбиций. Мария — чтобы обеспечить “будущее” сыну. В обществе они считались счастливой семьей, жившей душа в душу.

— Великое триединство огней! Друг, это было что-то невообразимое! Я лично наблюдал экстаз старого губернатора! Георг Констанс начал изображать судороги старика. Кандис засмеялся. Он любил Георга. Друзья с детства. Между ними были теплые братские чувства. Именно его хотел видеть Зарф при выходе. Того, кто верил в него до самого конца, того, кто был всегда опорой сироте Канду, как он его сам частенько называл, произнося это как старший брат или дядя.

— Пошли! Время явиться публике! И получить положенные лавры!

— Георг, я не хочу…Я слишком устал.

— Да ладно, пойдем, постоишь там. Сделаешь вид, что тебе интересны их поздравления, а потом я завлеку их очередным рассказом о своих похождениях, и ты стремительно, словно олень бегущей от охоты, покинешь зал.

— Ладно, будет по твоему, но только при таких условиях, друг!

Банкетный зал был полон народу. Все высшее общество собралось тут, чтобы лицезреть звезду сегодняшнего вечера. Каждый подходил к Кандису и высказывал свой восторг. Зачастую это было собрание банальных слов, сказанных для приличия, с мыслью не показаться невеждой среди других.

Недалеко от Зарфа постоянно находился полный энтузиазма и веселия Георг, который увлекал очередного задержавшегося собеседника, помогая ему побыстрее перемещаться к выходу. Почти достигнув своей цели, два друга встретились с входящим в зал семейством Гедлин.

“Боже, какой же он красавец” — пронеслась мысль в голове Марии, — “Какие аристократичные скулы, гордый подбородок с аккуратно подстриженной тонкой бородкой, а короткие черные волосы так идеально сочетаются с нежными голубыми глазами.”

— Вы были Божественны! — прервал неловкое молчание Барк.

“А вблизи обычный щеголь с козлиной бородкой.”

— Да… Вы были неотразимы Кандис Зарф — проговорила Мария, стараясь держать на лице отработанную улыбку.

— Да, благодарствую. Я рад, что вам понравилось. Мадам, вы сегодня не отразимы.

— Мам, мам — вмешался маленький мальчик стоящий рядом с женщиной. — Почему дяде было плохо на сцене?

Воцарилась неловкая пауза. Мария не знала, что делать. Барк мог поклясться, что в ту минуту хотел придушить маленького гаденыша.

Георг, блистая своей улыбкой, ворвался в это столпотворение и разрешил курьез.

— Какой у вас смышленый мальчик мадам. Нет, дорогой маленький друг, тебе показалось.

— Да, да ему показалось!

И за этой репликой последовал шквал разнообразных извинений и объяснений, но Кандис их не слушал. Он смотрел вглубь прохода, где под светильником миловидная работница театра пыталась что-то объяснить джентльмену в черном плаще и шляпой с широкими полями на голове. Зарф не был суеверным, но тогда он мог поклясться, что при взгляде на незнакомца время как будто застыло. Не было слышно звуков. Никаких. Он не мог отвести взор, а наклоненная голова фигуры в черном плаще начинала подниматься, постепенно обнажая выбритый бледный подбородок. Он чувствовал как засосало под коленкой, как пересохло во рту, как позыв из желудка поднимается к горлу. Самый большой страх был встретиться с ним взором.

— Канд, КАНД! Зарф почувствовал, как кто-то сильно сжимает его плечо и орет на ухо, а его руку беспощадно теребит сдавливает в рукопожатии тостячок, стоявший рядом с ним.

— Простите, я очень устал. Он с опаской глянул в коридор, но там никого не было.

— Всё, мы не можем задерживать гения! Идете отдыхайте. С веселой, немного неуместной ноткой в голосе выдавила из себя Мария.

И музыкант с облегчением направился к выходу. Почти у входа его остановили.

— Не скучай без меня! Я скоро подойду, нам надо обсудить важное дело!

— Хорошо, заходи. Спасибо!

— Господи, оставь. От меня не убудет. Засмеявшись, сказал Георг.

“И как они могли с ним сдружиться? Он выглядит настоящим недотепой и грубияном рядом с ним.”

Действительно многие поражались дружбе Георга и Кандиса. Георг был огромен. Крепкое телосложение выдавало в нем выходца из деревни. Рыжие огненные волосы, зачесанные назад. Такого же цвета аккуратная борода, покрывавшая весь подбородок и каемки рта. Около глаза проходил огромный рубец, на который, казалось, хозяин даже не обращал внимания. Бардовый скромновышитый кафтан, черные холощеные штаны и простые кожаные армейские сапоги. На груди у него красовался знак королевской гвардии, и этот орден был единственной причинной, по которой его принимали как равного. Герой двух войн. Дамский угодник. Он снискал славу похабного, лихого человека знающего свое дело. Его простота подкупала людей, и многие ему симпатизировали, но так же у него было много врагов. Но никто не вступал с ним в показательную словесную дуэль, ибо поговаривали что “Рыжий бес”, как его прозвали, владел языком так же филигранно, как и мечом. Что породило немало пошлых шуток. На данный момент он приковал многих гостей к своей персоне, рассказывая очередную историю о его похождении.

Оставив Тони со слугой, Мария вышла из зала прогуляться по темным лабиринтам театра. Она полностью погрузилась в себя. В свои чувства. В ней бушевал целый ураган, но никто этого не видел. Паря в своих мечтах и предаваясь любой мысли, девушка перемещалась по залам. Перед ней мелькали картины того, как могло быть её мечтах. Там Мария была прекрасна, любима и обожаема.

Свет луны, проникающий через окно, отражался от её платья, придавая ей действительно сказочный, полный тайны вид.

— “Какие они все похожие, все эти снобы, славные особы. Какие они мерзкие, как стремятся ударить друг друга в спину. Не то что Кандис Зарф, такой чистый, такой милый и любезный…”.

— Человек утонул в рутине. Я не вижу людей — я вижу застывшие картины.

Мисс Гедлин повернулась на голос. Около каменного парапета, облокотившись на него, стоял некто спиной к ней, чья тонкая, почти женская, фигура при свете луны казалась еще более тонкой, неестественно тонкой. Рядом с ним слева расстилался черный плащ, на котором лежала шляпа. На нем была белая рубашка, жилетка как у слуг, работающих в театре и черные брюки.

Она не помнила, как дошла до этого балкона.

— Простите, что вы сказали?

— А вам странно слышать ваши мысли из уст незнакомца? Ведь так?

Он повернулся к ней лицом, опираясь все так же на локти.

Марии стало жутко от мысли, что он мог видеть все её пошлые образы, но, мгновенно убедив себя, что это невозможно, ответила:

— Какие мудрые строки вы сказали. Я лишь просила повторить их.

— Вы прекрасны под светом этого небесного божества.

— Благодарю.

— Как он выступил?

Сомнений, по поводу кто такой “он”, почему-то не возникло.

— Просто превосходно. Как будто он пел вместе с твоей душой. Прикасался к ней, как хозяин.

— Как всегда. А хотите попасть к нему в кабинет?

— Да как вы можете?!

— Я ничего не говорил двусмысленного — холодно ответил собеседник. Просто мы можем помочь друг другу.

— Да? Просветите меня как же?

— Я его старый друг. Мы давно не виделись и расстались довольно скверно. Я боюсь к нему подойди напрямую. Мне нужно, чтобы кто-то передал подарок. Он поймет от кого. А вы наверно хотите остаться с ним, хоть на мгновение наедине, чтобы не было этого мерзкого, сковывающего вашу речь страха перед другими. Не будет дрожи и сомнений, будет лишь успех удовлетворений.

— Я согласна. Куда идти?

Строчка не шла. В яркой освещенной комнате с красными стенами, заставленными полками, статуей и шкафом, перед зеркалом, сзади которого висел гобелен, в огромном кожаном кресле сидел, скрестив ноги, Кандис Зарф. Держа в руках листок бумаги, стараясь с помощью пера вывести хоть какие нибудь строчки. Он был одет в зеленую рубашку, которая была расстегнута, обнажая грудь и живот. На ноги натянуты темные брюки.

“Ни одной свежей мысли.

Я вожу по листу, но он остается чистым.

Нет больше фраз колких

Душа в истерике, сердце в осколках.”

Строчка не шла. Его “новая” песня была написана год назад, а он тускнел, сгорал в творческом огне на глазах. Песни и музыка, написанные им, не были гениальны. Они были злободневны. От них дышал огонь свободы в каждом, кто их слышал. Но в нем больше не было вдохновения. Многие ночи Зарф не мог заснуть, в былые годы, мечась в крови в порыве новых идей. Сейчас же он спал спокойно, как младенец, и это его огорчало. В дверь постучали.

На пороге появился Георг Констанс. Все тот же, только без улыбки, с твердым холодным взглядом. Он напоминал война из легенд, сошедшего с гобелена за зеркалом.

— Друг нам надо серьезно поговорить. Твои заявление по поводу Ганса Нортлинда были опрометчивы.

Мария беспрепятственно прошла до покоев. Ни одного слуги, ни одного охранника. Незнакомец провел её по залам так ловко, словно знал тут каждый закоулок, и доведя её до темного прохода с открытыми настежь дверьми, оставил её. Подходя к двери, она уже хотела постучать, как тут до неё донеслись громкие голоса. Кто-то спорил за деревянной перегородкой. Она замерла в ожидании. Её посещала мысь уйти, а потом передать подарок посылкой. Но, убедив себя, что может это единственный шанс увидеться со своим кумиром, постучала в дверь. Почти сразу голоса замолкли, потом кто-то встал и подошел к двери, приоткрыв её. Это Георг “Рыжий бес”. Он улыбнулся и, повернув голову внутрь комнаты, произнес:

— Ладно, Канд, к тебе гости, а мне пора идти. Но помни, мы еще вернемся к этому разговору. Ты совершаешь большую ошибку, мой друг!

И, пропустив леди внутрь, сам скрылся в темноте коридора.

Она смотрела на музыканта и не узнавала его. Лицо его было все красное. Он нервно дышал, и от этого его грудь часто вздымалась и опускалась. Взор его был устремлен куда-то в пол.

— Простите. Я наверно невовремя. Просто меня просили передать подарок от вашего…старого знакомого.

Резко подняв голову, Кандис Зарф метнулся к ней и приложил свои губы к неё руке.

— Прошу простить меня. Я немного взволнован. Боже, вы так прекрасны. Он широко открыл глаза и уставился на неё. — Как вас зовут?

— Мое имя Мария. Мария сюр Гедлин.

— Ох, значит передо мной прекрасная графиня?

— Как пожелаете. Она улыбалась уже естественной улыбкой, полной настоящей радости. — Могу ли я украсть немного вашего времени?

— Прости, прости меня холодная Мария. Я не достоин быть у ног твоих. Ведь ты забыла кто я! Любовник той, чей жар и страсть прекрасны! Полна огнем её душа, прости, не может быть надо мною двоевластия — я её, а не твой слуга!

— Это в шутку, но прошу простить меня. Я сейчас действительно занят.

— Понимаю. Тогда возмите подарок.

Мария протянула деревянную коробку в виде пирамидки, украшенную позолоченной резьбой на зеленом фоне.

— Боже мой. Как вы узнали какие конфеты я обожаю?!

— Не я, увы не я. Мне сказали, что вы поймете.

— Чудесно. Зарф открыл верхушку и высыпал в ладонь две конфеты. — Держите и передайте ему другу Георгу одну из них и обязательно преподнесите сами к своим устам. Это сказочное удовольсвтие.

— Благодарствую. Надеюсь на новую встречу.

И с улыбкой на лице Мария спешно покинула помнату, желая скорей передать одну из конфет и стремясь уйти от сюда как можно быстрей. С места её позора, где ей так и не хватило силы признаться в своих чувствах.

Кандис, наконец оставшись наедине с собой перевернул коробчку, потряс её и оттуда упала лишь одна конфета.

“Лишь три конфеты?”

Но, решив разобраться с этим позже и отвернув серебристую пленку, в которую была упакована сладость, опустил её в рот.

Сначала был знакомый ему вкус, но когда его феерия подходила к концу он ощутил странный горьковатый привкус.

Вдруг его потянуло в сон. Через него он слышал какую-то музыку. Музыка была проста, но при этом завораживала. Он ощущал через дурман, что весь мир вокруг него начинает петь. Прекрасно звенит посуда, скрипит открытая дверь, что-то нежное касается его уха. И когда он полностью начал внимать звукам вокруг него вдруг услышал:

— Вста-а-а-вай мой слуга! Прошептал ему на ухо мертвый, холодный голос, похожий на завывания ветра.

— Кто тут? Выпалил Зарф, даже не успев открыть глаза. И когда он протер веки его ударил ступор. Перед ним в воздухе парила огромная, примерно с зайца, бабочка с человеческой головой. Лик её был не прекрасен, но и не безобразен. Волосы, завернутые в пучок, и пустые, горящие золотом глазницы.

— Кто я?! Музыкант понял, что голос звучит у него в голове. У существа не было рта. — Я та, чей жар и страсть прекрасны. Голос разразися ледящим хототом в голове — Ты мой слуга и ничей более.

У Кандиса в голове пронесся образ фронта на театре.

— Дух Му-у-зы?! Но как?

— Я пришла, чтобы заставить тебя творить. Долго ты был на свободе и ничего не сотворил. Ни одной прекрасной оды, ни одной, не дал другим. Человеку свойственно не подчиняться. Сам он слаб, труслив, ленив — он не знает, что такое жить. Всегда нужен рок, стоящий над вами, чтобы вы двигались дальше. Ты прокутил год. Целый год ты не подчинялся мне. Целый год ты предавался удовлетворению позывов своей ничтожной плоти. И что это дало? Ты не слушал меня, когда только вступил на сцену захолустной таверны. Ты не слушал меня, когда я шептала тебе, что надо идти дальше, надо достигать новых высот. Оставить все веселье. Оставить своих друзей. Оставить твои любовные скиния. Уйти от других. Плевать мне, что кто-то не поймет.

— Я…заикаясь от страха, не осознавая что происходит и к чему ведет свой монолог незваное создание. — Я сам написал все слова и музыку,

— НЕЕЕЕЕТ! Голос пронеся в голове как ураган. — Ты всего лишь сосуд, а нектар, который ты бездарно растратил, принадлежит мне. Ты никто. Ты лишь инструмент в моих руках. Время возвращать долг, Кандис Зарф, твоя любовница пришла.

— Бери листок!

Бард подчинился. А что ему оставалось? Он чувствовал себя ужасно уставшим, но не мог противостоять приказу. Не было больше ни его воли, ни его самого. Было лишь орудие в руках существа. Он схватил листок и поднес к нему перо. В надежде он кинул взгляд на зеркало, словно планируя увидеть там, что все это — иллюзия, и не существует могущественной безжалостной Музы и маленького, мерзкого, слабого музыканта.

Cмотря на свое отражение в зеркале, он злился на свою беспомощность, ему хотелось освобождения. Ему был противен собственный вид. И стекло, как будто слыша его просьбу, начало мутнеть, его образ в нем начал искажаться. Из зеркала к его удивлению, смотрел не он. По крайней мере он не думал, что выглядит так: обнаженный череп багряно-коричневого цвета и два завивающихся на конце рога, коронующих его. С тела как будто сорвали кожу. Были видны все жилы, все кости. Кто-то с другой стороны зеркала не двигался, не дышал. Пустые глазницы пожирали сидящего, скрюченного от ужаса и недоумения человечка. Потом образ шелохнулся.

— ТИХО, ТИХО Я ОДИН ТУТ. Я ЗАПЕРТ ТУТ ДАВНО. МИГОМ МЕЛЬКОМ Я БЫ ВЫШЕЛ. Я И ВЫЙДУ — МНЕ ВТОРОГО НЕ ДАНО!

Область, где должны были быть губы, исказилась в отвратной усмешке.

Голос был глубокогортанный, грубый, низкий. От него бегали мурашки по телу. Кандис почувствовал, что кто-то другой берет власть над ним. Кто-то намного ужаснее. Монстр прислонил руку к краю зеркала. На ней красным, безумным светом светились символы. Точно такие же, как на пирамидке.

— Снимай замки! Выпускай меня, живо!

У потустороннего создания сменился голос. Теперь это был холодный, писклявый отражающийся эхом шепот.

— Я так давно смотрел за тобой, мой милый! Писал руны кровью, и теперь твой дом…преобразиться в новый.

Рука Зарфа не подчинялась ему, казалось, что кто-то другой управляет его десницей. Кто-то другой берет коробочку от сладостей и прикладывает к зеркалу. В голове играет демоническая музыка, и в момент стыковки края зеркала и пирамиды раздается финальный аккорд!

— СВО-О-О-БОДА! АХ-ХА!

Монстр возник из зеркала: сначала голова, потом правая рука, следом переступила порог рамы нога — постепенно весь он оказался перед музыкантом во весь рост.

— Что ты такое? С ужасом в голосе, почти шепча, выдавливает из себя Зарф.

— Я тот, КТО пришел тебе дать СВОБОДУ.

— Он мой! Взревела Муза. — Ты не имеешь над ним власти! Он служит мне!

— ДА? Рожденный свободным должен кому-то служить? Ты, не спрашивая его, заковала в свои цепи. Я же рожден им. Я его злость, его озлобленность, жажда признания, его протест против тебя. А хочешь открою страшную ТАЙНУ? Муза не существует без тебя, Кандис Зарф, обманутый музыкант! Знаешь, что единственными чернилами, используемые тобой, была твоя душа? ДА! Она тратила твою душу, чтобы удовлетворить свою ГОРДЫНЮ!!!

— Ка-аа-ак же так?

Кандис не понимал разумом, что говорит существо, но сердцем чувствовал, что это правда.

— И что из этого?! Только демон не договорил. Ты без меня не сможешь жить! Как только связь со мной прервется — твоя душа покинет тело. Хочешь смерти быстрой, скорой? Тогда вкуси тот плод, что дарует демон.

— Да, но жизнь ли без свободы? НЕТ, НЕ ЖИЗНЬ! ПОСМОТРИ ЗАРФ, ПОСМОТРИ ВОКРУГ. Тебя окружают люди, но они все неживые. Я видел тысячи людей смердящих в своих пороках, притворяющихся, смеющихся, но не живых. ЖИВОГО В ЭТИХ КУСКАХ МЯСА НИЧЕГО НЕ БЫЛО! ТЫ ХОЧЕШЬ ТАКУЮ ЖЕ СУДЬБУ?! ТЫ ЖИВОЙ! ЕДИНСТВЕННЫЙ! ОТРЕКИСЬ ОТ РАБСТВА, В КОТОРОМ РОЖДЕН. Дай я проведу тебя потайной тропой

Демон танцевал вокруг кресла. Он был убедителен. Музы блекла на его фоне.

— Отдай мне душу, и я дарую тебе свободу — шептал он. Его голоса околдовывали, манили.

— Не слушай его Кандис! Помни, что дала связь со мной! Тебя воспевают, хвалят, тебя боготворят! Пой, пиши музыку. Никто не узнает твой секрет. В твоей жизни больше никогда не будет бед.

Вся сцена походила на приговор на заседания суда, где два обвинителя стремились, чтобы заключенный сказал, только то, что им было нужно. Бард осозновал, что если он сам не защитит себя от этих монстров, никто его не спасет.

— ОТДАЙ ДУШУ МНЕ!

— Служи мне!

— ОТДАЙ ДУШУ МНЕ!

— Служи мне!

— Замолчите! Дрожащие уста проговорили мысль, которая вырывалась уже из него. Замолчите! Вы обвиняете меня! А я хочу оправдаться, хочу сказать, что вы не понимаете, что для меня музыка. Так что внимайте.

Его глаза слезились, горло жгло огнем, но собравшись с силами, распрямившись в кресле, начал медленно, спокойно, как настоящий мастер, знающий свое дело, выговаривать слова сплетающиеся в заклинание :

— Меня зовут никто, и я уже целый год пишу ничто. В спектакле жизни музыканту всегда отведена последняя роль. У него нет права говорить. У него есть дар творить. Я творю не для кого-то, не для толпы, не для единственного человека. К черту их! Вы не понимаете, как же безумно нравится жить, как прекрасно ломать словами эти хрупкие душевные каркасы. Как поднимается от боли тело ввысь, когда я выцарапываю на клочке бумаги слова и ноты. Мне нравится, когда вздрагивает зал под льющуюся из-под моих пальцев музыку. Как звуки и слова проникают внутрь достигают затвердевшего сердца. Мне нравиться это, но я и не против, чтобы зал был пустой. Мне плевать на всех вокруг! Только музыка, только она может удовлетворить меня! Не нужна мне эта свобода! Не нужна мне эта слава! Я за собою шлейфом сеял беды, но понял что это хвост.А ЗНАЧИТ Я КОМЕТА! Лечу, сгорая, но продолжаю верить! Что человек — единственный, кто способен написать шедевр, и посредников между ним и этим скомканным листком быть не может! ПОШЛИ ВОН!

И он схватил листок, лежавший на полу перечеркнул всё, что было написано и начала выводить слова.

“Я помещу свою душу в этот листок. Прощайте все! Я, уходя, закрою двери на замок.”

"Первый стих за этот полный безумия год

Привет. Я так устал от этих непонятых слов.

Нечеткая грань любви запрет моей души засов.

Этот листок — решетка — мой крошечный гроб.”

Кандис Зарф не понимал, что пишет. Не стало звуков вокруг него. Не стало ничего вообще вокруг. Не было мира. Был только он и листок. Твари, что-то орали, корчили гримасы, но был уже поздно. Руку было невозможно оторвать от пера. Оно выводила слова за словами, и с каждой буквой уходила жизнь из великого творца. Он знал это и целенаправленно шел к своей судьбе, невзирая ни на что.

Мир, страданий и боли полон

Такой мир музыки, встречай!

Вот он!

Закончив строчку, рука медленно опустилась. Больше не вздымалась грудь некогда с восторгом встречаемого музыканта. Он бы мертв. На его лице была небольшая ухмылка, словно он был счастлив, как после последнего концерта

Внезапно дверь тихонько приоткрылась, и в комнату проник неизвестный в черном плаще и шляпой с широкими полями. Оглядев внимательно комнату, подошел к разбитому зеркалу и поднял треснутую пирамидку. Потом его взгляд уставился на бездыханное тело.

— Хм. Застывшие картины.

И, разжав пальцы, держащие листок, зкбрал его себе, опустив во внутренний карман плаща. Поднял фантик от конфеты и, развернув его, положил на колени музыканта. На внутренней стороне была надпись.

“Рожден тобою, и с тобой умру”.

— Смит как вы думаете, что тут, во имя Нико, случилось? Не знаю. В конфете был яд. Какой именно, я сказать пока не могу, но явно доза была слишком мала, чтобы убить: он недолго был в бреду, в агонии. Остается открытым вопрос, чем он разбил зеркало.

— А как думаешь Кристофор, что значит эта фраза на обертке.

— Не знаю. Такие же фантики нашли у Марии Сюр Гедлин. У нее было написано:

“Люди погрязли в рутине. Не лица, застывшие картины.

Я не могу жить больше без тебя мой милый.

Умрем вместе, растворимся в земле и иле.”

— Думаешь между ними была любовная связь? Прям тема для поэмы. Ха.

— Не знаю, коллега. Проблема в том, что мы нашли еще один фантик. Он лежал возле тела бездомного, которое находилось возле черного входа из театра.

— Хм. Интересно. А что же было на нем написано?

Выйдя на прохладную улицу, загадочный посетитель театра вдохнул воздух полной грудью. Свежий воздух проник внутрь, приятно освежив. Ветер немного колыхнул его плащ.

— Господи, подайте монетку!

Он перевел взгляд на бродягу, сидящего возле двери, протягивающего к нему грязную ладонь.

— Я подам тебе больше, чем монету. Я отдам тебе одну тайну.

— Эх…эм…как его. Да мене не сильно надо. Идите. Идите, милостивый.

— У людей нет понимания, что жизнь лишь мимолетное мгновение. Что так же в жизни не бывает протагонистов и антагонистов. Зачастую есть только один из них, воображающий себе препятствие и врагов. Люди не понимают, что дорога под их ногами является лишь их выбором и ничем большим. Никто не виноват ни в их бедах, ни в их страданиях. Каждое действие — осознанный выбор, делаемый только человеком. Но этого не знают и ведут себя все, словно главным антагонистом в их игре является сама жизнь, а их суть — борьба с ней, в которой они обречены. Помни это.

— Мне безумно одиноко среди вас. Много тысяч лет назад нас смело за борт. Остались лишь те, кто хотел жить по-настоящему. Я цеплялся за любую возможность, глотал каждую каплю, отпущенную мне. И какой итог моей борьбы? Может я просто камень, или все же я комета? Да уже не важно. Мой мир, как и ваш, полон иллюзий и мечтаний, которым не суждено сбыться. Это не просто слова, это исповедь, которую никто уже больше не услышит.

— Я…я вас не понимаю. Вы меня напужали.

— Ничего держи конфекту.

— Благодарствую, благодарствую

И тень удалилась в лабиринты улиц, удаляясь от черного входа и нищего.

"Человек не всегда способен понять, когда слышит истину. Он не готов к ней".

— Cмит, что это за чертовщина?!

— Маньяк, учащий жизни?

— Вот скажи, как он проник в театр? Старый следователь, имя которому было Кристофер, уставился на гобелен за зеркалом, на котором был изображен Гангор V — огромный рыжий великан. Он уже 25 лет был на своем посту и видел немало странностей и жестокостей, но такой случай ему попался в первые.

— Кто имел возможность и связи? Кто мог спокойно устранить охранников Кандиса Зарфа или отвести их. Но при этом всегда быть на виду, чтобы его короткое исчезновение не было замечено.

— Есть одна мысль.

— Приветствую вас Георг Кристофер.

В темной комнате с одним оконным порталом, был виден лишь яркий огонек трубки и нечеткие силуэты наставленной мебели.

— Ты сделал дело?

— Вы сомневаетесь?

— Нет.

— Держите плату.

Рыжий великан достал из кафтана мешочек, который, звякнув, упал на стол.

— Мне не нужны деньги. У меня уже есть моя награда.

Гость опустил руку внутренний карман плаща и показал краешек бумаги.

— Что это?

Это последний творение Кандиса Зарфа “Любовника Музы”. Он вложил в неё всю душу.

— Как знаете.

Георг уставился в окно на яркую, светящуюся луну.

— Жаль малыша Кандиса. Он был так упрям. Политика явно была не его сильной стороной.

— Вы убили собственного друга.

— Да, мне пришлось! Но я дал ему шанс! Он от него отказался. Своими завываниями он зажигал толпу. Я не мог позволить, чтобы её пожар опалил моего господина. Я всегда был таким. Всегда шел вперед несмотря ни на что. Сколько солдат я посылал на смерть, сколько людей я убил. И вот мне пришлось заказать своего друга. Не хотите конфету? Мне её дала эта блудница леди Мария. Нет? Тогда я сам её съем. Кстати вы тоже отсюда не уйдете живым — мне не нужны лишние свидетели. Вы какой-то скромный, даже не шелохнулись. Если бы вы взяли золото, я был бы больше в вас уверен, но у вас, видимо, небольшая самооценка.

И с этими словами рыжий бес опустил конфету в рот. Его рука потянулась за кинжалом, находившимся в ножнах, но тут его тело хватила судорога. Он упал на одно колено.

Оторвавшись от стены, собеседник подошел к жадно хватающему воздух телу и наклонился над ним так, чтобы посмотреть прямо в глаза.

Георг не мог разглядеть лицо. Его покрывала, черная вуаль тени, обнажая лишь острые контуры лица. Потом незнакомец провел рукой прямо перед своим носом, словно снимая маску. И от увиденного им у славного, бесстрашного война остановилось дыхание. Он замер боясь пошевелиться.

— С моей самооценкой все прекрасно. Зачастую ты не веришь в повелителя тьмы, но же я существую.

Лицо умирающего исказилось гримасой ужаса.

— Прощай, КАИН. Он толкнул тело и оно, обмякнув, повалилось на пол.

Выйдя на улицу, залитую лунным светом, тень двинулась по дороге. Потом она остановилась, задрав голову вверх, смотря на луну. Потом, сняв шляпу и приложив к груди, как настоящий актер после спектакля, исполнила полный достоинства поклон. Затем, надвинув опять поля на глаза, двинулась вглубь улицы.

Ветер опять завыл, извещая, что представление окончено. Что единственный зритель может покинуть зал. Облака начали сдвигаться, скрывая за собой уставшую Луну, закрывая этот театр, где люди потонувшие в иллюзиях, продолжали играть свои нелепые выдуманные роли. Город постепенно окунался во тьму. Облачный занавес закрылся.