Вода

Вокруг меня — нет меня. С потрескавшихся сухих губ стекает только одно:

— Вода.

Твердо. Я хочу, чтобы мой голос звучал твердо, и мне кажется — именно так родится то, чего я настолько хочу. Но голос стекает слишком медленно, успевая высохнуть в лабиринтах трещин губ, и сухой воздух из моих легких просто хрипит. Меня не понять. Сам себя не могу понять.

Вода.

Наверно, вокруг светло. Мои глаза — два свинцовых шара, вдавливающие голову в твердый грунт. Она болит, и хочется открыть налитые тяжестью веки; тогда глаза вырвутся на волю, и не будут так больно вбивать голову в землю с каждым ударом сердца. Я ничего не могу, и потому хочу только, чтоб с губ моих стекла вода.

Страшно и свято кругом. Всегда страшно и всегда благоговеешь перед тем, чего не видишь. Чего не знаешь, того боишься.

Костры в моем мозгу тушатся глазами, а я хочу только воды.

Черт вас дери, неужели я так много прошу?

Я — никто и никогда. Во мне только костры, память, бьющееся сердце и желание жить. Это желание иррационально, не имеет смыла, не есть высшее предназначение. Никогда не умел бороться со своими желаниями, и теперь тоже: желание победило, и я вновь хочу жить. Подняться, вздохнуть, открыть растреклятые глаза. Вокруг песок и светло, душно. Вокруг меня — мир.

Но нет меня.

Кажется, вода нужна мне, чтобы сплавить песок, свет и костры в моей голове в единое целое. Тогда я воскресну и рассмеюсь не этим сухим хрипом из истерзанных легких, а здоровым и сильным хохотом владыки. Но пока владыка не может совладать собой, никто не даст ему воскреснуть.

Я буду в раю, — говорю я с насмешкой. Слова сохнут и мельчают до бессвязных звуков. Нет никакого рая. Ад да, ад есть.

Ад да. Адда, мать…

— Во… да… — говорю я.

Это все, на что меня хватает.

***

Песок забивается в горло. Я боюсь.

***

Я боюсь уже десятки лет. И лежу здесь десятки лет, прожитых мною за эти несколько минут. Мои десятки в прошлом, но минуты вместили их целиком. Нечего вспомнить, не на что надеяться, — и, наверное, потому я сейчас здесь, между прошлым и будущим. Если надеяться не на что — некуда идти. Если нечего вспомнить — некуда возвращаться.

Виси.

Глупое слово.

То ли дело — «вода».

Боже, почему так больно лежать на земле.

***

— Сынок?

Аз Сын.

Мне отмщение, аз воздам.

Течет речь.

— Вода.

— Есть вода, есть.

Мне не больно, и это пугает. Я так привык бояться, что уже боюсь расстаться со страхом. Каждая секунда разрывается снарядом в голове, но это почему-то не больно. Если я умер, то какого хрена костры в моей черепной коробке продолжают гореть?

Я открываю глаза. Рывком, как в последний раз.

И кричу от дикой боли.

Никто не отзывается, никто не рад тому, что я жив.

Встаю. Иду. Не могу не идти.

… показалось.

Вода? — неуверенно думаю я. Вы говорили, что есть вода. Кто вы?

Тихо. Пульс ветра стучит. Что в моей голове?

***

Я был ребенком. Это настолько нелепо, что я сам бы не поверил в это, если бы не вспомнил. Адда ребенком не был никогда. Кажется, он уже родился с вековой мудростью, вкопанной в его вечно нахмуренные белесые брови.

— Слушай, — говорил он, перебирая песчинки. — А что, если?..

И не продолжал. Хмурился.

— Адда, я…

— Да, ты. Это ответ на твой вопрос.

Адда родился мертвым. Совершенно здоровый, нормально развитый малыш. Крепкий, да. Только мертвый. Не дышал, не кричал. Воскрес он, когда все уже потеряли надежду.

Этот паршивец всегда умел воскресать не вовремя.

Эффектно.

***

Мы родились в один день, чуть ли не одновременно. Я кричал, Адда был мертв.

Так было и впредь.

***

Я в первый раз убил Адду, когда мне было пять. Он так и сказал:

— Слушай, теперь, когда тебе пять, ты можешь меня убить.

«Убить» было взрослым понятием. Пусть плохим, нехорошим, каким-то пугающим, но взрослым. Тогда я впервые испугался, — и больше не прекращал бояться никогда.

— Адда, а зачем?

— Интересно, — пожал плечами он, смущенно улыбаясь.

Он был прав.

— Вот этот сустав, — показал мне Адда, — был взят из поросенка. У пятилетнего ребенка он почти такой же. Покажешь мне?

Как? — подумал я. Как?

Наверное, меня колотило. Или сейчас колотит?

Я ребенок сейчас или тогда?

— Смотри, это просто.

Адда поморщился, сдавленно застонал, когда нож вошел ему в живот.

— А… ага, — он недоуменно посмотрел на меня. — Почему-то больно.

Ты придурок, ты — придурок, — думал я, держась за рукоять.

Происходящее пугало, но я не мог отпустить нож. Мне казалось, что это единственное, за что я держусь в этом мире. Отпущу — и меня унесет в пустыню, где я умру без воды.

Вода была во мне тогда, не стекая по губам.

***

Адду искали четыре дня. Я молчал и только плакал ночами. Все думали, что оплакиваю друга, а я знал: он вернется. Только теперь я боялся всего. Темноты, — казалось, серые глаза пятилетнего Адды глядят оттуда внимательно и цепко, — пустыни, ибо Адда там.

На пятый день он, как ни в чем не бывало, вернулся.

Все плакали, обнимали его.

Я плакал, а он обнял меня.

— Спасибо, — шепнул он и поцеловал меня в щеку.

В тот момент, когда его горячее влажное дыхание замерло, скрытое губами, на моей щеке, я смотрел в глаза Адды, внимательно и цепко взирающие на меня из темноты.

— Я люблю тебя, Раффа, — сказал мне Адда.

***

Раффа. Я был ребенком и у меня было имя.

Это имя я могу себе забрать. Мне кажется, я имею на это право.

Теперь у меня в голове, греясь от костров, живет мое имя. Пятилетний я спит на нем, и костры освещают маленькое худощавое тельце босого ребенка.

Воды по прежнему нет.

***

Я Раффа, — говорю я. Дай мне воды.

— А где твой дружок?

Мне восемь. Адда мертв уже три дня.

Я пытался объяснить.

Тогда впервые мои глаза провалились в глубь головы, и в мозгу зажглись костры. Наверное, я сломал руку, ударившись о стену. Мама Адды кричала, что убьет меня. Ее успокаивали, мои родители смотрели на мой искривленный рот, разбитую губу.

Пока я душил Адду, он рефлекторно отбивался.

Он отбивался, — всхлипывал я. Он вернется.

А может, и нет, — из глубины моей души вырывалось сомнение, унося душу, породившую его, в пятки. Раньше он не отбивался.

На восьмой день после своей смерти Адда снова поцеловал меня в щеку.

Его никто ни о чем не спрашивал, когда он вернулся.

Меня же стали сторониться.

***

Восьмилетний Раффа садится на свое имя, и гладит по голове спящего пятилетку. В глазах его отражается адское пламя костров. Песок в горле, и вне меня все еще нет меня. Как и вовне.

***

Адда, нет.

— Раффа, пожалуйста.

Он расплачется, а я ненавижу, когда он плачет. Красивый и бледный, он не похож на всех нас, загорелых, черноволосых. Изможденных солнцем и пустыней.

— Почему мне не верят? — спросил я.

— Потому что ты не врешь, — Адда смотрел мне в глаза.

— Ты мой друг, — добавил он.

Я готов был сделать что угодно за эти слова, — испортить воду, сбежать в пустыню и там умереть, оскорбить родителей, отрезать себе ухо. Но не убивать Адду.

… и вот мне пятнадцать, и я с тихой болью смотрю на двух детей у костра. Один спит, второй словно пуст. У нас с ними есть имя.

***

Моя смерть идет по твердому песку. Я слышу ее движения своим затылком, ноющим, как будто туда загнали раскаленный прут. Скоро перестану слышать и это. К черту эта вода, я хочу сесть вместе с детьми у костра и смотреть в огонь, опираясь на свое имя. Ничего нет, — идет смерть.

Адда. Я закричал, — хрипло. Страшно.

Я кричал, Адда был мертв.

А что еще было, — застилая мой крик, возникает прошлое, дописывая несказанное в моей памяти. Мгновения. Рваные образы. Отпечатки жизни, которые сейчас сжигают проклятые костры в моей больной голове. Рядом с кострами дети. Дети питаются теплом от моей сгорающей души.

Мой крик превращается в мольбу:

— Вода! — кричу я, распугивая песок и горячий воздух вокруг меня.

— Пей, Раффа, — мягко и кротко звучит голос Адды.

Вода касается моих иссохших губ. Я жадно пью из холодных ладоней.

И наконец могу открыть глаза, потому что вода проникает в меня и становится началом моим. Костры, которые раскаляли железный прут, пронзивший мою голову, тухнут, и только пепел от них остается на выжженной, раненой душе. Заметив меня, и в последний раз поглядев на меня, дети уходят.

Я пуст, во мне ничего не осталось. Даже боли.

У меня была жажда, — и ту убил Адда.

Адда же улыбается.

— Воду хранит песок. Во время дождя он поглощает ее, и вода остается в песке, пока не доходит до земли. Если долго трудиться, можно извлечь воду.

— Я знаю, — хриплю я.

— Не похоже.

Адда улыбается и печально смотрит на меня.

— Раскрой ладони, — шепчет он. — Сжатая в кулак ладонь не может ни дать, ни принять.

Я вдруг словно трескаюсь. И из трещин моих глаз льется вода.

Я плачу и протягиваю к нему ладони.

***

Если не на что надеяться, то некуда идти. Если некуда возвращаться, нужно идти вперед.

Сжатые кулаки могут только убивать. Я убивал Адду. Адда был мертв, а я кричал. Но сейчас он был жив, и просто шел вперед, изредка останавливаясь, но не оборачиваясь.

Моя ладонь осторожно коснулась песка.

Еще недавно костры сжигали меня дотла.

Неужели хватило всего одного глотка, чтобы потушить их?

Я встаю и иду за Аддой.

Потому что, когда некуда возвращаться, нужно идти вперед.

2008