Коса на камень

***

Так ли уж надо из Кощеева замка сбегать?

Вот уж повезло, так повезло! Шутка ли — книга заклинаний сама в руки свалилась. Да не простая, а иноземная. Если само в руки идет — отчего ж не взять?

Впрочем, насчет "само" я немного слукавила. Семь потов с меня сошло, покуда я ее добыла, ну, да оно того стоило.

Однако стоило мне ее полистать, как радость моя потихоньку улетучиваться начала. Книга-то — вот она, передо мной лежит, застежками золотыми сверкает, да яхонтами на обложке глаза слепит. А вместо привычных букв в ней — закорючки, словно птицы по страницам прогулялись. И не поймешь ведь, как их читать прикажете — справа налево, али снизу вверх? А, может, вообще по диагонали?

Ладно. Разберусь. Даром, что ли, меня Василисой Премудрой кличут?

Ай, опять лукавлю. Премудрой-то я сама себя окрестила. В простонародье таких, как я, ведьмами или ворожеями зовут. Попробуй только признаться в том, что колдовством заниматься любишь — мигом на костре сожгут или в омут швырнут. А Премудрая — это и звучит красиво, да и суть всю мою отражает. Василис-то вокруг — как лягушек в болоте, а Премудрая среди них одна.

Кстати, о лягушках.

Как только книгу я заполучила, как поползли слухи — один другого тревожнее. Колдуну, из чьих покоев книга исчезла, шибко это не понравилось: крепко он осерчал и пустился по следу вора. Вот и пришлось мне отыскать убежище понадежнее. Укрылась я на болотах, за тридевять земель от замка колдунского, и надела лягушачью шкурку. Не простая та шкурка была — простых вещей у меня и не водится — а волшебная. Покуда она у меня — вовек колдун мой след не отыщет. А квакушек в том болоте — что грязи, поди пойми, кто из них и не лягушка на самом деле. Книгу же чародейскую схоронила я в трясине, да так, чтобы только я могла ее вытащить оттуда.

***

Долго ли, коротко ли, стала я скучать. Знай себе — сиди день-деньской у трясины, квакай во все горло, и на комаров любуйся. Единственное развлечение — книга, да и в той непонятно ничего. Только и остается, что гадать, что эти закорючки скрывают. Одна на домик похожа, другая — на стул колченогий..

Вдруг — хвать! Падает с неба стрела. Воткнулась в кочку, прямо у моих лап, аж дрожит. И я с ней задрожала: живехонько представила, как эта самая стрела мне в глаз вонзается.

Гляжу — спешит ко мне и сам стрелок. Платье на нем богатое, сапожки красные (правда, уже бурые, от грязи-то), шапка сидит набекрень. Глаза лупоглазые, щеки, как два помидора, а нос курносый настолько, что дырки сверкают.

Красавец писаный, одним словом!

Обозлилась я на него. А если бы убил? Обидно из-за дураков лишать свет такой умницы, да красавицы, как я!

Посмотрел на меня этот охотничек, загрустил и сказал:

— Лягушка, лягушка, отдай мою стрелу!

Еще пуще меня зло разобрало. Сперва чуть не убил, а теперь еще и требует! Ну, держись, так просто я тебе это не спущу!

— Не отдам, — сказала я, — бери меня замуж!

Пошатнулся он от моей шутки, чуть в бочаг не улетел.

— Ох, диво! — запричитал он, — лягушка голосом молвит человечьим! Видать, не простая это лягушка, раз все про меня знает!

Навострила я уши, и выяснила, что стрела-то провидицей меня сделала. Молодец оказался Иваном, сыном царским, а отец у него — тот еще изобретатель. Нет, чтобы сватов разослать по царствам соседним, так он придумал штуку позаковыристее. Велел он трем своим сыновьям выстрелить из луков и проследить — на чей двор стрела упадет, та девица и станет его невесткой.

Посмотрела я на закручинившегося Иванушку, голову лапкой подперла, да похихикала про себя. Сразу видно — недалекого ума этот молодец. А ну, как стрела бы в кучу навозную угодила, или к Бабе-Яге прилетела? Что же — сразу послушно под венец тащить? Хитрость надо проявлять, но, видно, хитростью этот удалец обделен.

И тут словно солнышко из-за туч выглянуло. Чем в болоте юность да красоту свою тратить, поживу-ка я в царских хоромах, на правах царевны. Все лучше и надежнее, чем мух в чаще гонять.

Ну, а то, что мне замуж придется за неровню мне по уму и по внешности идти, невелика беда. Сбежать в любой момент можно, главное — тайну свою хранить, как зеницу ока.

На душе сразу полегчало.

— Ничего не поделаешь, Иван-царевич, — сказала я, — знать, судьба твоя такая. Бери меня в жены!

Совсем голову повесил царевич, но спорить не стал. Поднял меня бережно, и понес прочь из болота.

***

В хоромах царских мне понравилось. Поселили меня в просторном тереме, на подушках шелковых, и стали потчевать изысканными яствами.

Братья-то над Иваном, ясное дело, позубоскалили. Мол, как можно лягушку в жены брать? Мне до этого и дела-то особого нет; хотя, могли бы и на своих невестушек глянуть. Вот уж где жабы настоящие — одна широченная, как кадушка, а вторая тощая — чистая палка от кочерги. Увидели меня, скривились, будто уксусу хлебнули, и носы свои воротить начали. Шибко это мне не по нраву пришлось. "Ну, погодите, невестушки любезные", — подумала я, — "припомню я это вам, позабудете, как фыркать в мою сторону".

Случай представился совсем скоро. Надумал царь невестушек своих новоиспеченных проверить — каковы они в хозяйстве. Сшейте, велел, мне рубашку к утру. Дело это, конечно, зряшное — зачем царевнам самим руки пачкать, коли слуг полны палаты? Хотя мне это только на руку пришлось.

Спровадила я своего муженька спать и сбросила с себя шкурку. Сама я спину гнуть, конечно, и не собиралась — больно надо нежные пальцы иголками колоть. Пусть этим лучше те две дурехи занимаются.

Кликнула духов лесных и озерных, что мне верой-правдой служили, а те мигом рубашку соорудили, да такую, что не только царь — король заморский с превеликим удовольствием на себя наденет.

Показал Иванушка ее батюшке — тот, понятное дело, работы двух других невесток слугам отдал.

Та же история повторилась на следующий день, когда свекор мой царственный приказал хлеб испечь. Думали жабы схитрить, да подсмотреть, как у лягушки выходит по ночам хозяйничать. Подослали они соглядатая — старую бабку. Только не на ту напали — после того, как я пыли ей в глаза пустила, у невестушек такие калачи прекрасные вышли, что их только свиньям на корм пустить и осталось.

А на третий раз беда приключилась. Затеял царь пир, и позвал сыновей с женами. От досады я чуть было свою косу русую не выщипала — так захотелось перед двумя жабами при полном убранстве пофорсить, чтобы они от зависти перелопались! Боязно лишь без шкурки надолго оставаться — а ну, как приключится с ней чего? Да и увидит меня Иван — знамо дело, влюбится без оглядки, кинется уговаривать, чтобы всегда такой оставалась. Только не хочу я этого: не мил мне царевич, не желаю я долго в царских палатах жить.

Думала я, думала, и так охота одолела, что решила я на пир хоть одним глазком взглянуть. Заплела косу по-праздничному, воткнула под нее месяц серебряный, платье надела, золотым шитьем изукрашенное, и отправилась на праздник.

Славно там было. До того славно, что жабы натурально позеленели, на меня глядючи; а я еще и маслица в огонь подлила, поколдовала немножко, позабавила гостей. Хотели было дурехи повторить — но куда им до меня-то! Только опозорились и царя перепачкали.

Глаза Ивана от меня и не отрывались; все пытался он спросить, что это за волшебство такое, откуда я эдакая раскрасавица взялась. Пришлось отнекиваться. Сама про себя я решила больше таких представлений не устраивать, а то и вовсе под замок посадит.

***

Неладное я почуяла, когда царевича на пиру хватились. Глядь — а его и след простыл!

Вихрем я помчалась обратно, но опоздала — шкурка моя уже весело в печке потрескивала, догорая. А рядом с печкой царевич стоял, угольки ворошил, да сиял, как самовар начищенный.

— Ну, красавица моя, — сказал он, — теперь никогда уже лягушкой не станешь, будем с тобой жить да поживать припеваючи!

Ох, и разгневалась я! Еще пуще, чем когда он меня чуть стрелой не проткнул! Как он посмел лезть туда, куда не просили и трогать то, что ему не принадлежало, в печурку это совать? Высказала дураку все, что я думаю и о нем, и о его батюшке, и о братцах-остолопах. Обернулась кукушкой серенькой и вылетела из терема — нужно было спешить на болото, хватать книгу и уносить ноги.

Да только не дали мне до болота добраться.

***

Стоило мне до леса долететь, как заволокло все туманом, да непростым: только я в него попала, как опять человеком оборотилась и рухнула на землю. Поднялась — смотрю, стоит меж деревьев, меня дожидается.

Правду бают про этого колдуна — глянешь на него впервые, страху не оберешься. Сам высокий, доспехи чернее ночи, а сквозь них голые кости светятся, а на плечах череп скалится, глазищами зелеными сверкает.

Такой он, Кощей. Бессмертным его еще кличут.

— Ну, здравствуй, красавица, — молвил он, — отдавай, что без спроса взяла.

А мне книгу жалко. Решила я дурочкой прикинуться.

— Не отдам, — сказала, — что с возу упало, то пропало, чудо-юдо ты эдакое. Книгу вовек не сыщешь — я ее надежно спрятала, а куда — позабыла. Да и зачем тебе такая книжка, где и не единого нашего слова нет — только следы птичьи?

Говорю, а сама чувствую, как поджилки дрожат.

Расхохотался Кощей, поднял руки и… снял свою черепушку с плеч! Я и ахнуть не успела. Череп-то на шлеме воинском был искусно намалеван, а голова у колдуна обычная — с черными волосами, и лицом еще нестарым и не по-нашенски безбородым. Глаза только прежние — зеленые, как у всего нашего ведьмачьего племени.

— Как знаешь, — спокойно сказал он, — если по-хорошему не отдашь, придется по-плохому.

Свистнул Кощей во всю мочь, и возник рядом с ним конь богатырский, с огненной гривой.

— Если память отшибло, — сказал колдун, — значит, побудешь в моем замке до тех пор, пока она не вернется. То, что для одних птичьи следы, для других — великие заклинания. В руках незнаек любая грамота обернется трухой.

Ишь, как заговорил! Это я-то — незнайка?! Да я любого колдуна за пояс заткну, а этого — самого в лягушку обращу! В лепешку расшибусь, а из замка Кощеева сбегу, да грамоту иноземную одолею!

Схватил меня колдун и усадил на коня, а сам позади сел.

У меня сердце вдруг захолонуло, да так, что все внутри сжалось, а мысли пустились в бешеный пляс.

Все, кроме одной.