Коршунов след

Горьким чертополохом и распаренной полынью пахли затяжные летние сумерки. Трещали еловым лапником костры, облизывали лиловое небо рыжими языками и опадали. Собравшаяся с окрестных сёл толпа галдела, как вороньё над мертвецами после сечи. Молодки в неподпоясанных рубахах из белёного льна водили хороводы.

Дом. Порядки незыблемы испокон веков. Но сегодня всё пойдёт не так.

Кирий едва не загнал коня, так спешил к празднику солнцеворота, но в шаге от заветной цели замер, прислушался, не позовёт ли из тёмного бора навий-мертвец. Станет ясно тогда, что возвращение домой — предсмертный бред, на самом деле Кирий остался далеко отсюда в сыром овраге под грудой истерзанных тел.

Левую щёку от виска до подбородка бороздили свежие корки будущих шрамов. Такие же саднили вдоль лопаток и по хребту до самых бёдер. Впрочем, под подпоясанной красным кушаком рубахой никто их не разглядит. Большие сапоги с заправленными в них запылёнными штанами делали походку тяжёлой и чеканной. Ветхий плащ колыхался за спиной крыльями коршуна.

Сук под подошвой хрустнул раскатистым громом. Гомон стих. Селяне оборачивались, окидывали настороженными взглядами и едва слышно перешёптывались. Дошли ли слухи о той битве до убогого захолустья? Может, как и в дружине, не чаяли Кирия в живых увидеть. А, может, просто не рады.

Вперёд подался усатый дядька Вержень в цветасто вышитой свитке.

— Вернулся-таки, не забыл родную сторонку, — по плечу похлопал, единственный, улыбнулся даже, хотя должен был гнать взашей, как пса шелудивого, как гадину, пригревшуюся на шее. Вот-вот укусит. — Проходи к угощениям, выпей квасу ядрёного. Чай, устал — от заставы-то дорога неблизкая. Чего как бараны вылупились, а ну разошлись! Человек важный, служивый, наш праздник почтил, а вы… Накажут нас боги за худое гостеприимство, вот увидите, засухами, пожарами, неурожаями, лютыми холодами и половодьями накажут!

Вержень повёл сквозь толпу к лавкам с угощениями. Кирий никогда говорливостью не отличался, вот и сейчас здравия желал и благодарил скупо, хотя и чувствовал, как в груди неудобный ком стал. Краюху ржаного да буженинки добрый кусок ломтём солёного козьего сыра заел. Кружки три холодного кваса опрокинул, оставил пену на губах. А хотелось чего покрепче. Для смелости… и для дури.

— Эк тебя потрепало, — Вержень продолжал стоять над душой. Разглядывал раны. — Не страшно тебе с пелавами-то воевать, чай, они совсем нелюди, да?

— Страшно, — бесстрастно отвечал Кирий.

Вначале до предательской дрожи в коленях жутко было: стоять в строю и ждать, пока смуглолицые воины на лихих конях да с кривыми ятаганами прямо на него летели. Притупилось потом — перед смертью страх, перед кровью пролитой, даже и боги грозные теперь так не пугали. Казалось, всё повидал, всё узнал, ан нет, иное доказал овраг сырой.

— Так зачем пожаловал? Могилки родителей повидать? — с надеждой заглянул в глаза Вержень.

Жена его настырная рядом крутилась. Подслушивала. Другие бабы, охочие до сплетен, прожигали спину любопытными взглядами.

Соврать? Глупо. Всё и так вот-вот вскроется. Кирий качнул головой.

— Помилуй, служивый, — Вержень вцепился в рукав, бормоча раболепные слова, от которых становилось тошно. — Неужели ни капли жалости для нас не сыщется? Дочка моя все глаза по тебе выплакала, топиться пыталась. Только всё налаживаться стало, жених у неё появился. Не губи кровиночку, а? Мы ведь ничем тебя не обидели, всегда по закону радушия привечали.

— Она сама попросила… — выдохнул Кирий.

Глядел уже не на него, а на девушек в праздничных рубахах. Они остановили хоровод и ждали, когда к ним подойдут парни. Русоволосая молодка с россыпью золотистых конопушек на вздёрнутом носике надела на голову своего избранника венок из ромашек. Не солгал Вержень, но это неважно. Девушка обернулась на взгляд Кирия и обмерла. Губы сжались в полоску, васильковые глаза тревожно сощурились.

Он ничего не говорил, просто смотрел. На неё и её жениха.

«Я пришёл, как ты хотела. Нравится тебе или нет, я буду бороться».

***

Отец Кирия тоже в княжеской дружине служил, а как устал воевать, на таком же празднике себе жену заполучил и в селе прижился. Правда, костлявая рано его забрала, Кирий и не запомнил почти. Мать тоже захворала скоро, кровью кашляла, пока вся в сырую землю не сошла. Не осталось у Кирия родственников, тогда сосед, добрый дядька Вержень, к себе взял. Сказал, одним ртом больше, одним меньше. А боги за милосердие к сиротке отблагодарят щедро. Вот и рос у них Кирий приживалой. Не обижали его домочадцы, а всё равно не нравилось, не своё. Дорога куда-то звала, манила прочь из селянской хаты, на волю, в большой мир.

Жена Верженя часто Кирия с младшими детьми сидеть оставляла. Не нравилось ему, но он терпел, боялся законы гостеприимства нарушить. Ольва, дочка Верженя младшая и всеми любимая, больше всех досаждала. На колени лезла да лопотала без умолку — Кирий и половины слов не разбирал. Притаскивала ему цветы охапками, в игры звала, спасу от неё никакого не было.

Как пришёл Кирию четырнадцатый год, взял он саблю отцовскую и отправился в Княжград. В дружину напросился. Князь отца не забыл, потому взял под крыло, дал себя показать — немногие такой милости удостаиваются. До десятника Кирий дослужился, да в село ненадолго заехал родительские могилки проведать. Остановился всё так же у Верженя, даже прощения за побег и непокорность попросил.

Тут-то Кирий и заметил, как Ольва похорошела. Год всего до заручин остался. Зарумянились щёки, налились груди и бёдра, от земляничных губ взгляд не отвести. Ресницы густые всё порхали, глаза васильковые шальным пламенем горели, сердце от него ярким факелом вспыхивало. Ходили Кирий с Ольвой за руку везде, на бережку реки возле старых ракит засиживались до темноты самой. Не раздражала больше Ольва разговорами, молчала, как Кирий любил. Уж и время уезжать пришло, в дружину возвращаться, а он всё никак проститься не мог. Обнимать хотелось туже, целовать жарче, птиц белых в руках ластить. Оттолкнула его Ольва и засмеялась звонко:

— Приезжай на следующий солнцеворот. Отыщешь меня в лесу заповедном — свадьбу сыграем на третий день последнего урожая. Уйдёшь из дружины, хату поставим, детей растить будем.

Боязно так сделалось от её слов, как от ретивых копыт пелавовских коней никогда не было. Как это, службу бросить, да с женщиной только одной всегда быть, дети ещё крикливые… Кирий ведь от этого и сбежал тогда.

— С последним лучом солнца завтра на сеновал приходи. Посмотрю, какая ты, и решу, надо ли мне это.

Наверняка Ольва догадалась, что замуж Кирий не позовёт, как бы она ни унижалась. Не придёт — он уедет спокойно, придёт — ей же хуже будет.

Маруху, первую гулёну на селе, Кирий загодя на сеновал привёл. Рубаху задрал ей без лишних слов да за время, истомленное на берегу, отыгрался. Ольва в условленный час на порог взошла, видно, совсем стыд забыла. Испуганный взгляд васильковых глаз, приоткрытый рот и сдавленный всхлип стали песней Кирия. Зашёлся он последними ударами и излился в чужое, безразличное тело. Ольва всё стояла и смотрела на него. Кирий безжалостно расхохотался ей в лицо:

— Не нужна ты мне, дурёха сопливая, даже для забав на сеновале не нужна. Гулёна и та лучше будет.

Росные слёзы по щекам, закушенные до крови губы, взметнувшиеся косы и суматошный топот бегущих прочь ног въелись в память навсегда.

Уехал Кирий сразу, ни с кем не прощаясь. Шкура на нём горела, земля не держала. Чёрным Коршуном его в дружине прозвали. Первым в бой кидался, сабли ломал, голыми руками врагов душил, раненых не щадил, а после забывался в кабаках с продажными девками. А потом снова и снова в бою костлявую искал.

***

Старики повели за собой девушек, огибая лес, к хижинам на другом его конце. Парней направляли к жерди с разноцветными лентами: белые для жён, жёлтые для наложниц, красные для рабынь. В сёлах больше белые брали, потому что стыдно это наложницу или рабыню иметь, да и девушек жалко. А вот в городе и княжеских хоромах о стыде и жалости не думали почти, больше об удали мужской.

Кирий пошёл вслед за женихом Ольвы. Высокий, узкогрудый, серые волосы под горшок стрижены. Гележ, кажется, так его звали. Прошлым летом у дома Верженя всё тёрся, видать, уже тогда девку заприметил. Кирия это не сильно волновало. Дохляк Гележ, оружия в руках не держал, крови не нюхал, правда, родители у него зажиточные. Вержень говорил, что хорошо бы дочка за такого пошла — как сыр в масле бы каталась.

Кирий обернулся на доброго дядьку. Вержень постарел, ссохся ещё больше за этот год и как будто ниже стал.

Может, ну его? Пожалеть их. Самого течение в полынью тянет, так зачем девку несчастную за собой тащить?

Гележ снял ленту.

— Оставь её. Мало что ли горя причинил, пёсья кровь? — презрительно бросил Кирию.

— Чтобы тебе досталась? Не надейся! — сплюнул тот, тоже сорвал ленту и спрятал за пазуху подальше от любопытных глаз.

Чёрные маски обрамлены сухой листвой, обмазаны кровью жертвенных животных. Защита от злых духов, только нужна ли она, если ты сам злой дух? Кирий всё же надел маску, что последней осталась лежать на лавке рядом.

Началось. Назад ходу не будет.

Пузатый, как бочонок кваса, староста выкатился на пригорок и принялся вещать зычным голосом. Про лес этот сказывал. В стародавние времена он всю землю от моря до моря покрывал. Вырубили его люди, оставили лишь клочки, чтобы духи там приютились и не тревожили людей понапрасну. Только в самую короткую ночь на солнцеворот дозволялось в лес ходить достойнейшим из мужчин. Ежели минуют они тёмную чащобу, отобьются от злокозненной нечисти и найдут заветный папоротников цвет, откроется им дорога к судьбе своей. Ежели нет, то плутать им там вечно.

На самом деле всё куда проще. До первого луча солнца нужно найти свою суженую в хижине на опушке с другой стороны. Тропа сама выведет, достаточно быть чистым душой и достойным, а если не выведет, придётся родителей невесты долго на свадьбу уговаривать и большой выкуп платить.

Впрочем, Кирия это не волновало. Не верил он ни в колдовство самой короткой ночи, ни в тропы лесные, ни в нечисть. Если надо, он через всё войско пелавов прорубится.

Вздохнул. Ну когда же? Нет сил ждать!

Закатилось солнце, запел охотничий рог, гулом разнёсся по округе, содрогнулась земля от дружного топота. Кирий бежал вместе со всеми, но стоило миновать опушку, как змеистые стежки разделили их по одному. С тропой Кирию не повезло: узкая, едва заметная, виляет, из земли узловатые корни торчат. Так и норовят за ногу прихватить. Темно вокруг, ни зги не видно, на острый сук напорешься — потроха наружу вывалятся. Но глаза обвыклись, слух обострился, выглянула полная луна и осветила путь. Ночь не пугала Кирия.

Волчьей тоской выл ветер, совиным уханьем будоражил слух, шелестел в нависших низко сучковатых ветвях. Из-за мощных стволов жёлтыми сполохами выглядывали хищные глаза. Ноги скользили и вязли, погружались по щиколотку в жижу, вынимались с чавканьем и неохотой. Словно Кирий в трясину угодил.

Грозный рык выдернул из зыбкого сосредоточенья. Дорогу заступили волки, оскалили зубастые пасти. Много. Зашевелились тёмные силуэты в кустах — спешили на подмогу. Кирий заскрежетал зубами от досады и выхватил саблю. Как с пелавами придётся дорогу прорубать, а не получится… Может, и к лучшему. Первого волка ударил клинком, отбросил ногой. Второй заскулил и отлетел прочь. Остальные вздыбили шерсть, задрожали, разрастаясь ввысь и вширь. Костяные шипы покрыли хребет и бока.

Волкодлаки! Бывает же нечисть на свете, бывает!

Пугаться времени не оставалось. Враги нападали всем скопом. Кирий рубанул одного, увернулся от следующего, нырнул под брюхо перекатом, меж задних ног проскользнул и дальше также путь прокладывал. Вырвался им за спины и побежал пуще прежнего, забыв об усталости. Смрадный дух догонял. Из чащобы лезли новые твари. Старики, покрытые мохнатой шестью до земли, замахивались кривыми палками. С ветвей длинноволосые русалки тянули ледяные руки. Бросались на спину козлобородые твари, лупили копытами по спине. От боли зубы стискивались до хруста, но Кирий продолжал отбиваться и бежать. Звериная ярость кипела в крови, вела нечеловечьим чутьём сквозь орды нечисти, колышущееся море, валами наступавшее на него. Стежка будто звала… или тот, кто стоял на её истоке. Тот, кто стоял на краю оврага. Тот, кто позвал его сюда. Не коршун — ворон. Мерзкие падальщики!

Тело горело от разбережённых ран. Кирий уже плохо различал происходящее. Цеплялся за заученные движения сабли, за рваный ритм бега, за дыхание и боль. Они не позволяли соскользнуть в беспамятство. Голос свербел в голове: «Коршун! Коршун! Не останавливайся, не сдавайся, иначе участь твоя будет во сто крат хуже».

Заскрипели дубы, вырывая из земли могучие корни. Ожили. Хватали с разных сторон за руки и за ноги, чтобы разорвать на части.

Кровь струилась по лицу, волосы липли на глаза, воздух резал горло.

За поворотом забрезжил огонёк. Кирий рванулся из последних сил, перекувырнувшись через голову, распластался посреди поляны. От удара об землю маска треснула пополам и развалилась. Орда замерла на подступах, оглядывалась, по ветру дёргались носы. Искали, но не находили. Кирий поднял половину маски. В отблесках пылавшего посреди поляны огня на обратной стороне проявились знаки. Не должно их быть, колдовские, явно, кто-то порчу наложил, чтобы нечисть привлечь. Не увидел бы своими глазами — не поверил.

Кирий швырнул обе половины в орду. Зашлась рёвом нечисть, разорвала маску на ошмётки.

Разбрелись.

Кирий поднялся и отёр кровь с лица руками, руки об штанины. Тропу заволакивало клочьями седого тумана, пока и вовсе не скрыло из виду. Кирий обернулся к огоньку. То был не костёр, как показалось вначале. Посреди широких лапок папоротника мерно покачивался на тонкой стреле цветок. Переливались радужными сполохами лепестки, много-много — не сосчитать. Кирий заворожено выдохнул и протянул руку. Вот он, заветный папоротников цвет. Коснёшься его — может, не понадобится больше ничего...

Холодное лезвие упёрлось в горло. Затылок обожгло горячим дыханием.

— Гележ, — легко догадался Кирий. Достал-таки, поганый колдун. Понятно теперь, почему у его семейки дела хорошо шли: земля плодородила даже в засушливые годы, скотину мор не брал, детишки не хворали. Только соседи все исчахли. Матушка Кирия, быть может… Из-за них, из-за поганой семейки колдунов!

Рука крепче вцепилась в рукоять сабли. Снести голову одним взмахом!

— Не дури, пёсья кровь. Спеси в тебе, что грязи, а всё равно моей воле служишь, — зашипел Гележ в ухо. Колдовские нити спеленали — даже шевельнуться не получалось. Лезвие впивалось в горло. — Доверши дело — принеси мне папоротников цвет и ступай своей дорогой.

— Что ж сам не возьмёшь? Неужто колдунам он в руки не даётся?

— Он очищает, дурень, если сорву — силу растеряю, но если в тряпице его домой снесу, то сила моя утроится. Сделай, я проклятье твоё сниму. Вижу же, что тебя изнутри пожирает. А про Ольву забудь, со мной ей лучше будет.

— Как же, видел я, какую ты ленту взял — красную. Рабыней её сделать задумал?

— Так она сама попросила. Не хочет ни женой, ни наложницей, не верит никому больше. Разрушить себя хочет, ведь ты и так её сломал, как берёзку молодую. Вот она ко мне и пришла. Говорит, не надо мне такой души, что болит и внутренности наружу вырывает. Забери, растопчи, сделай пустой куклой колдуна.

Ярость поднималась по жилам, стучала в висках. На себя, на Гележа, на Ольву, на тот зов, что продолжал жечь кожу калёным железом. Не позволю! Кирий напрягся из последних сил, пытаясь разорвать путы.

— Прекрати, не видишь, ты еле держишься. Зря умрёшь только.

— Двум смертям не бывать.

Колдун дрогнул. Путы ослабли, Кирий легко отвёл от себя нож и сгрёб державшую его руку. Пока Гележ не успел опомниться, Кирий пихнул его к цветку и коснулся переливчатого пламени одновременно с ним. Колдун одёрнулся и зашёлся истошным воплем, а Кирий всё держал цвет в ладонях. Жар полился под кожу, вскипел, накалил, озарил светом гнилой сумрак. И в этом свете Кирий снова оказался там, на дне оврага.

***

Кирий сам напросился в тот бой. Знал, что в нём никто не выживет. Не хотели его пускать, говорили, ценный он, послужить ещё может, но Кирий упёрся. Сотники и так докладывали, что дурит он и ярится во время боя, совсем шальным стал. Отпустили. Сказали, раз рвёшься, держать не будем.

Узкую долину Кирий запомнил, низину под холмом, за которым ничего не видно. Небо набухало низкими тучами, слепило молниями. Топот копыт сливался с раскатистым громом и стуком сердец. Кричали сотники. Смерть приближалась потоками ледяного дождя и вязкой грязью под ногами. Хлестали плёти, хрипели кони. Стоны раненых стелились низко над землей.

Воины бежали к оврагу, отвлекали врага от основных сил. Пелавы чуяли лёгкую кровь, неслись на неё, обо всём забыв, а когда догадались об обмане, от злобы принялись резать всех и скидывать в овраг.

Тела-тела-тела, груды тел. Кирий уже один, неистовым вихрем рубит и сечёт всех, кто подбирается слишком близко. Ждёт, когда до него достанет кривой ятаган, стрела или копыта. Разницы уж нет.

Когда же костлявая возьмёт меня?!

Она не приходила. Бессилие незаметно сомкнуло чёрные крылья над головой.

Очнулся Кирий под грудой тел. Темно, душно. Непонятно, где верх, где низ. Только слышалось вдалеке воронье карканье и треск рвущейся плоти. Кирий лежал и не мог пошевелиться от навалившейся тяжести. Вот-вот задохнётся, вот-вот истечёт кровью, вот-вот вороны догрызутся сквозь других мертвецов и выклюют глаза.

Когда же костлявая возьмёт меня?!

Сколько Кирий пролежал на дне сырого оврага и призывал старуху Маржану с её волками? Час, день, а может, и вечность. Но та будто забыла о нём. Он и сам забыл всё, кроме запёкшейся крови, тленного смрада, чавканья и карканья вокруг.

— Коршун! — позвали его сквозь карканье.

Тьма озарилась чистым белым светом. Исчезли тела. На краю оврага вороны собрались в человеческий силуэт. Когда яростный свет перестал резать глаза, Кирий разглядел мужчину. Высокий, с острым птичьим носом и седеющей волчьей щетиной на голове, он походил на видение из странных снов-воспоминаний.

— Отец?

Когда-то давно он качал малыша-Кирия на коленях, а в ушах звенел серебристый матушкин смех.

— Что ты сотворил с собой, моё непутёвое чадо? Зачем молодку сгубил? Зачем столько крови пролил? Зачем костлявую раньше срока звал? Злым духом стал, Коршуном Чёрным, не видать теперь тебе ни жизни, ни посмертия. Висеть вечность будешь между небом и землёй.

— Пускай, — Кирий не умел молить, только сражаться. Да и к чему врать перед судом предков, коль сам считаешь его правым?

— Жаль смотреть мне на тебя, на кровь свою загубленную. Дам тебе шанс. Если поспеешь к солнцевороту спасти ту душу, что первой погубил, искупится твоя вина. Если нет — вернёшься сюда и будешь мучиться вечность.

***

— Коршун!

Стая ворон слетелась на папоротников цвет и обратилась в тёмную фигуру отца.

— Я сделал всё: прошёл через лес, победил колдуна, сорвал папоротников цвет. Теперь я искупил вину? — спросил Кирий без надежды.

— Нет, осталось ещё одно препятствие. Последнее, — отец подтолкнул ногой выпавшую саблю Кирия.

Снял с перевязи такую же.

Вставать, биться, снова и снова кружиться злым вихрем, со свистом рассекать воздух и слышать лязгающую песнь клинков. Устал. Лучше бы остался в сыром овраге.

Кирий поднялся. Пошатнулся, но устоял. Отец усмехнулся. Оба понимали, что бой будет коротким. Безнадёжно!

Сошлись. Выпад. Шаг назад. Выпад. Сверху, снизу и… Дыхание обрывается. Ноги не держат. Пальцы едва-едва сжимают рукоять. Кирий вытер лицо рукавом. Последний взмах — клинок надломился пополам. Кирий упал без сил.

Холодок росы пробрался сквозь рубаху. Скоро рассвет.

Остриё отцовской сабли упёрлось в грудь.

Всё закончится в овраге. Нет, не закончится, не закончится никогда!

— Отправил бы тебя обратно. Не достоин ты. Но она тебя всё ещё любит и ждёт, — отец убрал саблю и подал руку, помог подняться и подтолкнул к тропе. Частокол из сосен расступился, на опушке показалась одинокая хижина с мерцающей лучинкой в окошке. Указывала путь. — Ступай. И будь ей благодарен, душу твою она спасла.

Кирий пошёл. Замер на пороге. Робость одолела. Постучал — дверь сама отворилась.

Ольва сидела на низкой травяной лежанке у окна. Простоволосая, босая, в одной льняной рубахе. Голову повернула и устало поглядела заплаканными глазами.

— Вода и еда на лавке, — указала дрожащим пальцем и отвернулась.

Кирий стянул превратившуюся в лохмотья одежду, обмыл раны в тазу. Студёная родниковая вода залечила искалеченное тело. Краюха хлеба и кусок солонины да кружка холодного молока — вроде и силы вернулись, отпустила усталая боль. Только тогда Кирий решился глянуть на Ольву.

Она сцепила ладони на коленях, распущенные волосы скрывали фигуру, голова повёрнута к окну. Кирий опустился рядом. Ольва не шелохнулась. Он притянул её к себе и заглянул в потухшие васильковые глаза.

Прости. Не заставляй говорить, мне это тяжело. Я знаю, что недостоин, что причинил боль. Я так боялся размякнуть и потерять себя, а всё равно потерял. Гораздо больше.

Кирий целовал губы, глаза. Так долго мечтал, хоть сам себе не признавался. Спустился к ногам, гладил тонкие щиколотки, скользил пальцами по икрам, вдоль крутых бёдер, пил сладкий мёд из впадинки на животе. Как спокойно! Как трепетно! Не хочется вспоминать, что вот-вот забрезжит первый солнечный луч.

Ольва обмерла поначалу, не шевелилась, только вздыхала глубоко от прикосновений, теплела. Он продолжал ласкать, надеясь растопить лёд. Как же хотелось этого тогда! Почему он испугался? Почему всё испортил?

Мягкие грудки приятно легли в руки. Затрепетали спелые вишни между пальцев. Губы коснулись ложбинки, потянули нежную кожу. Ольва вздрогнула. Кирий вытянулся на руках и заглянул в лицо. Страшно.

Пушистые ресницы трепетали. Глаза не горели, как прежде, игривым дерзким огнём, по щекам катились слёзы, подрагивали припухшие губы. Ольва протянула руку и пробежала пальцами по шрамам на его щеке. Подтянулась и обняла его за шею. Поцеловала в губы так, что внутренности вспыхнули. Пожалуйста, ещё! Сладко и мучительно. Мгновение промедления — боль, но приятно растянутая тетивой на тугом луке. Движения мягкие, нарочито осторожные. Слишком боязно снова всё испортить. И как же хорошо там внутри, когда обнимают тепло и жарко, когда любят всем сердцем. Не за что, а вопреки. Томное удовольствие от каждого толчка. Тонкие ножки смыкаются на его талии. Ближе, быстрее, яростней. Уже можно. Голова пустеет. Истирается овраг, кровь, мертвецы, воронье карканье, зов отца. Есть только нежная мякоть, и песня сладких стонов, и дробный танец смежающихся тел. Запах ромашки и липового цвета. Её губы — нежнейшие лепестки мальвы. Гудит вздымающийся вал. Последний взгляд глаза в глаза. Суматошный ритм крепких объятий.

Безмятежная нега укрывает прозрачным пологом. Застыть бы так на вечность, не размыкать объятий, не переставать целовать. Чтобы не стучались в окно солнечные лучи и не разделял тела этот сонный, усталый вздох.

— Я так хотела, чтобы это был ты, — прошептала Ольва горячо. Переплела с Кирием пальцы. Залопотала быстро-быстро, как в детстве — едва слова получалось разбирать. — Если надо, я буду безропотной рабыней, только не уходи больше. Наверное, я глупая, раз так по тебе убиваюсь, но по-другому не могу. Этот год я не жила, я умирала. Хотела отдать душу колдуну, чтобы стало легче. А не стало бы, потому что нет уже души, с тобой она всегда, хоть тебе и не нужна вовсе, — она заплакала и закрыла рот рукой. — Прости, ты этого не любишь. Я буду молчать.

За окном уж зазывали утро оголтелые соловьи. Красным заревом занимался рассвет.

Кирий поднялся и оделся. Накинул ветхий плащ на рваную рубаху. Мягкие руки Ольвы обернули талию. Кирий поцеловал ладошку и подошёл к порогу:

— Не убивайся больше, не продавай душу и не зови костлявую. Моя любовь всегда с тобой. Поможет и защитит.

Через дверь рванулись огненные лучи. Вспыхнул Кирий-навий и разлетелся вороньей стаей.

Ольва прижала руку ко рту. Правду, значит, народ молвил — не выжил любимый её в той сече.

Только белая лента вокруг запястья осталась и чёрная надпись на ней, будто острым стержнем на бересте:

«Живи и будь счастлива. Кирий».