Комендант

— Ублюдки! У вас есть двадцать минут, чтобы закончить всё на этом участке!

Около тридцати, как на подбор мускулистых, но потных и в грязи, под палящим солнцем мужчин, копали траншеи. Для чего, для кого и зачем — никому не было известно. Ни нам, ни тем, кто следит за нами. Порой я задумывался о том, что мы копаем землю для того, чтобы копать. Это как ад, такой же бессмысленный и беспощадный. Дни длились неделями под сжирающим кожу солнцем, а недели оставляли на нашей отшелушивающей и высохшей морщины и ожоги.

Я поднял голову и смахнул пот со лба. Она, стройная, обтянутая в кожаные штаны и в корсете, стояла над нами напротив солнца и орала. Наш Комендант.

Да, так проходят наши будни. Порой, когда мы были особо непослушны, или она была не в духе, она брала хлыст и била нас по спинам. Свист и щелчок, она умела обращаться с хлыстом и это нас возбуждало. Обычно данный ритуал стабильно повторялся раз в месяц, где-то в 20-ых числах, наверное, чисто по женской физиологической причине. Но даже тогда я замечал, что получали все, кроме меня.

На самом деле «Комендантом» её никто не называл. Все остальные звали её сукой, стервой, кобылой, тварью… я же всегда молчал в такие моменты, потому как не было ничего прекрасней для меня, чем она. Она, стоящая передо мной и орущая на них, вдохновляла меня. Когда я копал, я всегда посматривал на неё, я думаю, она тоже смотрела на меня, но каждый раз, когда мы встречались глазами, она переводила взгляд на других и повышала голос. Всегда.

Иногда мне казалось, что она боится меня. И это не удивительно, из всего этого скота я был самым главным чудовищем, самым свирепым и безжалостным. Если бы я в первые дни её не принял, пожалуй, она бы здесь не протянула и пяти минут заката.

Она, столь сильная духом, по глупости уверовала в свои силы, даже в свою смену убирала надзирателей с вышек. Этим, конечно, уважение сыскала. Всяко лучше, чем оптика в спины, от которой волосы дыбом.

Она не боялась оставаться с нами наедине, хотя мы — отребье, могли сделать с ней всё, что угодно, при том, что в нас давно бурлила чисто мужская страсть, которую невозможно было снять никаким душевым уединением с порно-журнальчиками. Эта страсть была настолько крепка, что мы привыкли жить только с этим. Постоянно, изо дня в день с одним лишь голодом. Просыпались с ним, засыпали, и даже во сне он преследовал нас. Но никто, при всей своей ненависти даже не думал что-либо сделать с комендантом. Она была под моей защитой, занята мной. Я же только об этом и думал. Я представлял эту сцену много-много раз. Ведь она была очень, ррррр, очень аппетитной в свете этих раскалённых будней. Софитом моих мрачных дней. Отдушиной. Лейтмотивом, кетгутом сшивающий раны.

Её лицо… совсем не грозное, а наоборот игривое, так редко встречавшееся среди местных надзирателей, глаза, которые блестели кошачьими искрами, длинные, чёрные как смог, волосы, а улыбка… Я лишь однажды увидел её улыбку, на доли секунды, когда случайно столкнулся с ней. Пожалуй, другой бы за такое хамство в карцере сидел, а я был вознаграждён улыбкой, которая перешла в крик, но с такой фальшивостью в голосе, что меня даже рассмешило. Меня и рассмешило — вы только представьте!

Я часто представлял как аккуратно, будто боясь сломать фарфоровую вазу, придерживал её за подбородок, пока целовал, как лавирую своими губами-лодками по её шее, ключицам, лопаткам, плечам, и прижимаю к себе. Другой Я любил представлять как хватает её за волосы, натягивая тетивой, сжимая её шею до синяков и опускает вниз, продолжая душить её. Мне было странно присутствие того, кто нежно её любил, но его образы мне нравились больше. Я даже не сразу заметил, что со временем Дикий Я мелькал всё реже в фантазиях с ней.

Тело… мясо. Для нас, голодных и диких, если ты не думал о теле как о мясе — значит, ты слабел. Мои фантазии становились всё более невиннее, всё более нежны и человечны. Когда люди говорят, что мужчина смотрит на женщину как на кусок мясо, они даже не представляют насколько они далеки, вот мы — да, мы лютые каннибалы, готовы были сожрать человеческую плоть. Сначала совокупиться, а после сожрать. Некоторые из нас даже не прочь были сделать это одновременно.

Время шло и как известно, если дрессировщик запускает животных, показывает свою слабину, то звери перестают слушаться. Это было постепенно. Твари вокруг меня начали огрызаться в мелочах, замечать, что комендант расслабился, в ней не было былой твёрдости, уверенности в себе. Как, впрочем, и у меня, их лидера. Я знал причину, я знал, что её страх ко мне пропал, а моё недоверие к ней стёрлось и последняя преграда была снесена под корень. Разумно ли было засыпать рвы вокруг замка и открывать ворота, когда в ночи скрывались варвары?

Она всё чаще давала бригадам, в которых находился я, поблажки. Всё чаще касалась меня, не как раньше, перед работой механически обыскивая нас для проверки инородных предметов, а более легкомысленно. Остальных еле-еле касаясь, а меня, напротив, слишком долго и тщательно. Это сильно ослабило её и меня. Это сильно злило их. Запах влюблённости почуяли хищники, стервятники чужого счастья. Она не могла бы стать монстром, поэтому я начинал становится человеком. Меня стали посещать человеческие мысли, чувства, я даже стал мечтать и переставал ненавидеть.

Человек не может быть частью стаи и остальные это понимали. Многие раньше меня почуяли запах человечинки в своих рядах. Любовь в подобных заведениях приводила только к смерти. Выпотрошенной смерти. И это привело к судному дню. В самом зените солнца.

Я, как ни странно, был не в курсе того, что назревает. Я даже не чувствовал предстоящую угрозу, все мои инстинкты притупились, я был увлечён только мыслями о ней и это вышло боком… Наверное стая почувствовала во мне предателя, слабака, и хоть это никак не сказывалось на нашем обычном общении, но как оказалось план, который готовился месяцами был у всех на клыках, миновав мои, притуплённые зубы.

Это началось неожиданно. Как всегда и бывает. В миг. В один из особо жарких дней один парень перестал копать. Я знал его, он был одним из самых молодых и мускулистых, дерзких и обезумевших, вылитый я лет двадцать назад, прирождённый лидер, убийца, вожак. Комендант подала несколько проигнорированных приказов, перешла на крик, а там и на яростные удары хлыстом об спину парня. Таких звучных щелчков я не слышал уже давно. Парень же кинул лопату, он, будто бы, не замечая ударов хлыста повернулся к ней лицом и посмотрел ей в глаза. Хлыст уже не бил по спине, хлыст бил по лицу, шее, груди, оставляя рваные полоски несогласия на смуглом теле, пока звуки ударов и вовсе неуверенно не затихли. Как затихают аплодисменты тех, кто, как всегда, не во время, тех, кого никто не поддержал.

И это был знак. Щёлк! Как карточный домик всё посыпалось, один кидал следом за другим лопаты. Все морды были повёрнуты к Коменданту. Такой наглости от животных я не видел давно. Она орала, размахивая плетью, уже от бессилия, чем от власти. Неуверенные удары мы привыкли не чувствовать шрамами на коже, но эти удары оставляли раздражающий, кислый запах в воздухе, удары от страха мы терпеть не могли больше всего.

И вот остался я. Последний. Последний, кто держал лопату, держал жизнь Коменданта. Выбор был за мной. В момент я понял, что все ждут моего заключительного действия. Молчание разрывало пересохшие перепонки. Казалось, песок полностью подчинил и поглотил воздух, засоряя и вонзаясь в мои лёгкие своими острыми, сухими песчинками. Я всегда знал, что я был лидером в этом зверье. И даже тогда, когда стал предателем, я оставался ещё вожаком. Звери не могли сделать что-то без моего согласия. Пока был главарь, все ждали его подтверждения. Что ни говори, но эти сволочи были преданнее и вернее людей, они держались до конца. До последнего давали шанс, до последнего уважали, вот только никогда не пытались понять.

Гады оскалились в мою сторону, Комендант посмотрела на меня. В этот момент я посмотрел на зверей. В их маленьких зрачках было пусто, ничего, кроме голода и злобы, которые копились годами и тупой преданности смешанной с жаждой крови, насилия и плоти. Странная, тягучая и вяжущая рот смесь. Капли преданности пÓтом сдерживали их обожжённые тела как клей. Они, как псы, которые ждали команды "фас" от своего хозяина. Давно не кормленные собаки, готовые растерзать хозяина, если тот их не накормит. Сейчас же.

После я посмотрел на коменданта.

Это был единственный раз, когда она не сводила глаз с меня. В её глазах застыла мокрая мольба и солёная любовь. Она понимала, что не успеет даже крикнуть, позвать на помощь, поэтому замереть в этот момент — было лучшим решением. На солнце я заметил, как блестят от назревающих слёз её расширенные зрачки, обведённые серо-зелённым облаком. Её глаза…с ними определённо было что-то не так, даже сейчас в них не было страха, в них были извинение, ласка, надежда… Я бы повторил весь свой кровавый путь своей и чужой боли, лишь бы увидеть эту пару звёзд.

Я должен, обязан был сделать выбор. Да или нет. Предать дружбу или любовь. Но я не знал в каком из вариантов я предам себя, казалось, что себя я предам при любом раскладе.

Сейчас мир разделится на две половины, но это не будет значить, что я сделал тот или иной выбор, просто в каждом из миров я сделал один из этих выборов и не более. И каждый мир имеет право на существование. Как песню можно сравнить с фильмом? В каком из них жить тебе?

В первом осколке мира я остался стоять с лопатой. У меня запотели руки, я сам вспотел как боров после грохота ружья. Иными другими словами — как существо, которое не имеет потовых желез. От костей и до костей, не иначе. Впервые за многие годы я испытал страх — а значит поражение. Я знал, чем это закончится, хоть мои инстинкты и притупились, но даже эти слабые отголоски былого могущества орали, вопили о том, что будет. Я, что есть силы, сжал в мокрых руках лопату, да так, что деревянная рукоятка, которая так и норовила предательски выскользнуть, треснула, и продолжил копать. Грубое дерево, пропитанное потом чередой поколений узников, вонзилось в мою ладонь, разорвав её до крови. С первыми каплями крови, я почувствовал, как в этот момент теряю стаю, каплей за каплей теряю самых близких, кто был у меня все эти долгие, бесконечно невыносимые годы. В воздухе, которым я дышал, пропало что-то цельное, единое. В один миг я стал чужим или лучше сказать изгнанным. Но зверьё, тяжело дыша и рыча, взялось за лопаты и продолжило копать со мной в унисон. Капли моей багровой крови стекались по древку лопаты и слезами опадали на горячий песок, в надежде остудить его. Это был последний день, когда я чувствовал, что мы команда, когда каждый мой удар об землю сопровождался эхом ударов других — последняя прощальная песня. Панихида из тяжёлых вдохов и боя металла с землёй в мою честь.

После работ обычный обход коменданта и традиционное пожатие рук рабочим. Дойдя до меня, она остановилась, протянув руку замешкалась и обняла меня, а после недолгой паузы, поцеловала в сухие, потрескавшиеся губы. Она понимала, что это последний день, когда видит меня живым, мне нечего было терять. Но ничего не могла сделать. Карцер лишь отстрочит неизбежное, да и пусть я стал человеком, трусом я не собирался становиться. Только так, только так она могла меня отблагодарить, вознаградить за то, что я пошёл на смерть ради неё. И ради этого поцелуя я стал предателем, о чём ни на миг не пожалел после. Ведь в этом поцелуе был смысл, была вся гамма чувств, которую не способно прочувствовать животное. Именно в этот момент я окончательно стал человеком, я понял смысл человечества, уничтожив в себе всё, что могло напоминать моим товарищам о былом своём могуществе и вернув в себе всё, что мы с ними так яро ненавидели и презирали все эти годы, то, что как я думал, никогда не примет мой организм. Не осталось и следа этих мучений от всепожирающего голода. Мы просто не понимали этого счастья!

В тот же вечер я был разорван голыми, волосатыми, испещрёнными шрамами и ожогами, руками своих друзей. В клочья. Я даже не сопротивлялся, ведь это было бессмысленно, я потерял былую звериную силу, когда стал человеком. Так всегда бывает с лидерами, которые пошли против своих фанатичных последователей. Так случается с теми, кто предаёт братьев по инстинктам. Разве им можно было объяснить, что это нечто большее, чем инстинкт? Они видели в этом только слабость, а не отвагу. Только глупость, а не любовь. Только предательство…

Во втором осколке мира в моих глазах сверкнули слёзы, впервые за всю жизнь — остатки надежды, но я с силой воткнул лопату в землю у ног коменданта как флаг. Это был конец. Боевой клич. Моя стая вырвалась на волю, я снял её с поводка. Голодные псы ада набросились на хрупкую девушку и всеми своими мозолистыми руками душили её, разрывали в клочья одежду с плотью. Я стоял в стороне и наблюдал, внутри себя я выл от боли, руки тряслись, но я ни шага не сделал в сторону, ни на миг не отвернулся, ни моргнул. Я чувствовал, что обретал пустоту внутри себя, убивал последнее человеческое зерно, которое так усердно старалось возродится во мне и обрёл полноценную звериную сущность. Я чувствовал, как мои мускулы наполняются силой, тьмой, агрессией, как мои инстинкты возрождаются, как жестокость покоряет разум. Я поднял голову вверх, выпячивая грудную клетку к солнцу. Теперь я снова полноправный, непоколебимый лидер! Да! Я! И только я! Как никогда силён! Рррррааа!

В конце стая расступилась, оставив мне всё ещё тёплое, ободранное тело. Теперь я царь зверей и я должен принять этот дар стаи. Это последний шаг к абсолютному братству. Я овладеваю еле живым Комендантом, но ничего не чувствую. Ничего из той гаммы чувств, что испытывал прежде даже при взгляде на неё. Я лишь зверь, который ублажает свой инстинкт над жалким телом. Просто удовлетворяюсь мясом, просто пытаюсь утолить ненасытный голод. Я смотрю в её лицо, по которому текут слёзы. Она вся в песке и слёзы оставляют очищенные дорожки от песка. В конце я вонзаю руку в её грудную клетку и вырываю ещё колыхающееся сердце. Я его поедаю на глазах стаи и слышу вой, рычание, аплодисменты. Мне это нравится, это их дар уважения. Теперь я их господин, теперь они сделают всё, что я прикажу. У меня есть армия самых верных и самых беспощадных зеков на всём белом свете. После, когда внутренние органы были розданы сильнейшим, мы закапываем труп в яме, которую копали последние месяцы под руководством коменданта. Последний раз её затуманенные глаза видят ярко-светлое небо, а после погружаются в песок. Странно, почему закапывать намного легче, чем раскапывать?

Выбор сделан. И не важно какой вам больше по душе. Даже не важно какой-бы выбор сделали вы. Знайте, что ваш выбор всегда будет сделан в обе стороны. И если в этом мире вы поступили так, будьте уверены, что в ином мире вы поступили совсем иначе. Каждый наш выбор создаёт множество миров, от нас лишь зависит в каком из миров готовы жить мы. Поэтому подкидывая монетку, загадывайте ребро — не прогадаете.