Харон

Я научился помощи не ждать,

И сетью стало право и бессилье,

И пламя снов, покрывшееся пылью —

Но кто из вас мне запретит дышать.

© Джем

Он проснулся и долго лежал, глядя в потолок, серый в серых предрассветных сумерках, и пытался вспомнить, что же ему снилось. Это уже стало некой бессмысленной игрой — вспомнить все равно никогда не удавалось. Сны таяли, расплывались, проваливались в бездонную яму, и вернуть их или хотя бы ухватить за самый краешек не получилось ни разу.

По потолку ползла едва заметная трещина, которую он видел каждое утро. Иногда ему казалось, что именно в ней прячутся потерянные сны, но это тоже была вроде как игра, чтобы успокоить растревоженное что-то внутри. Наконец он отвел глаза от трещины и сел, потянувшись до хруста в суставах.

Сегодня был выходной, но он все равно вышел из дома и долго стоял, смотрел в затянутое дымчатыми облаками небо. Что-то тревожило его сильнее, чем обычно, куда-то тянуло, будто к ногам привязали длинную резинку, второй конец которой находился неизвестно где, и неизвестно кто дергал за него.

Он сделал шаг, второй, и медленно пошел, переставляя ноги так осторожно, точно нес хрупкое стекло — почему-то боялся, что если двигаться быстрее, резинка оборвется, и он снова упустит нечто важное. Он шел и шел, глядя только на дорогу под ногами и не замечая ничего вокруг. Вдруг пресловутая резинка натянулась, как струна, которую слишком сильно закрутили, и тут же в него кто-то врезался… Или это он врезался в кого-то. На землю упала желтая папка, из нее высыпался ворох бумаг.

— Извините, пожалуйста, — запинаясь, пробормотал он, наклоняясь и собирая листы, пока их не подхватил ветер. — Я не заметил...

— Это вы извините. Я сама виновата, задумалась и не видела вас, — девушка, на которую он натолкнулся, взяла протянутые бумаги и сложила обратно в папку. — Спасибо.

— Не за что, — он посмотрел на нее.

Девушка подтянула рукава серой водолазки, которая была ей велика размера на два; глаза ее за толстыми стеклами очков были дымчатыми, как облака, на которые он недавно смотрел, в уголках глаз притаились морщинки, как всегда бывает у близоруких людей от того, что они щурятся. Налетевший ветер запутался в рыжих волосах, собранных в хвост на макушке, и вмиг превратил их в задорное перекати-поле. Девушка улыбнулась, тряхнула головой, отгоняя ветер, быстро пригладила волосы.

— Спасибо, — повторила она и помахала папкой. — А то улетело бы все, вон какой ветер поднялся.

— Не за что, — тоже повторил он. — И правда, сильный ветер.

— Я пойду, — она опять улыбнулась. — Там мой автобус.

— Конечно, — он улыбнулся в ответ.

— До свидания, — она протянула руку, и он осторожно пожал теплые пальцы со следами чернил.

Девушка побежала к остановке на другой стороне шоссе, длинная зеленая юбка путалась у нее в ногах, каблуки модных сабо, соприкасаясь с мостовой, издавали громкое «так-так». Он смотрел ей вслед, что-то билось внутри, очень важное, настолько, что ему стало больно. «Так-так, так-так...» Он сосредоточился на этом звуке, вцепился в него мертвой хваткой, надеясь, что удастся вытеснить боль. «Так-так, так-так, так-так». И вдруг наступила абсолютная тишина, она давила на голову, вливала в уши свинцовый вакуум. Мир вокруг него завертелся с бешеной скоростью, он не видел ничего, кроме бегущей к автобусу девушки… Вот ей под ногу попался камешек, она споткнулась, приостановилась на мгновение...

И в эту секунду нечто выплеснулось наружу из неизвестных — или забытых — глубин. Он замахал руками, рванул вперед, хотя точно знал, что не успеет — но все равно бежал, широко раскрыв рот, и дико вопил на одной пронзительной, надсадной ноте, обдиравшей горло. И тишина лопнула, как мыльный пузырь.

Из-за поворота вылетела машина — огромное красное чудовище с оскаленной пастью. Он зажмурился. Визг тормозов бензопилой прошелся по барабанным перепонкам. Глухой чмокающий звук удара. Не открывая глаз, он подошел к месту аварии, и только тогда посмотрел. Вокруг уже собрались люди, водитель стоял на коленях около лежащей девушки, проверял пульс у нее на шее, руки его дрожали. Кто-то кричал, чтобы вызвали скорую, полицию.

Он опустился на колени рядом с водителем, отвел его руку в сторону.

— Не понимаю, как это получилось, — тот сел на землю, бормоча одну и ту же фразу, его трясло. — Не понимаю...

Он не слушал, ему не было дела до водителя, до людей вокруг — нужно было что-то сделать для девушки, но что?.. Он не знал, или, скорее, не помнил. Она все еще стискивала папку. Он разжал податливые, теплые пока еще пальцы и забрал желтый пухлый прямоугольник, хотя не понимал, зачем. Юбка девушки задралась, открыв бледные ноги с острыми коленками, и он неловко одернул зеленую ткань. Ему вдруг стало неприятно от того, что кто-то будет смотреть на ее ноги. Сабо валялись в стороне, молчаливые и печальные. «Так-так», — раздалось вдруг тихо-тихо. Он оглянулся. Пожилая женщина подняла сабо, поставила рядом с девушкой и молча похлопала его по плечу, сочувственно покачав головой. Очки девушки разбились, мелкие осколки стекол разлетелись вокруг ее головы, блестели в волосах, которые снова стали похожи на перекати-поле, но теперь уже неподвижное. Несколько стеклышек попали в красную лужу, которая медленно расползалась по асфальту.

— Я не виноват, здесь нет пешеходного перехода! — водитель вцепился в его локоть и тряс, что есть сил. — Нет перехода! Нет перехода!

Он посмотрел на кричащего человека, не понимая, что от него хотят. Снова что-то важное ускользало в трещину на потолке, резинка на ногах ослабла и свернулась на земле сонной ящерицей.

— Что? — переспросил он у водителя.

— Здесь нет перехода, она сама виновата! — тот продолжал трясти его за руку. — Сама! Я ни при чем!

— Конечно, — кивнул он, поднимаясь.

Ветер коснулся его виска прохладными невидимыми пальцами, не то успокаивая, не то напоминая о чем-то. Он нагнулся, подобрал оправу, пробормотав под нос:

— Надо будет вернуть ей… позже...

Водитель посмотрел на него как на психа и отодвинулся.

Он потер висок, удивленный собственными словами. Вернуть? Ведь ей уже не нужны очки. Он подумал, что должен чувствовать грусть или боль, ведь девушка умерла, но ничего такого не было. Было другое чувство, не имеющее с этими никакого сходства, и он не знал, как оно называется. И была еще тревога, как по утрам… И какие-то слова вертелись в голове, пытаясь вспомниться. Он положил разбитые очки в карман куртки, зажал папку под мышкой и пошел прочь. Дымчатые облака давно уже унес ветер, и солнце было похоже на желтое блюдце.

Кто-то вызвал скорую, он услышал вой сирены, потом увидел белую машину. «Сейчас еще полиция приедет», — подумал он, сворачивая за угол. Там был небольшой парк, где он гулял иногда. Его любимая синяя скамейка была свободна, как будто ждала, и он, конечно, не стал обманывать ее и сел, погладил облупившиеся доски, нагретые солнцем.

Громко хлопая крыльями, на спинку скамейки слетел ворон, бросил на него насмешливый взгляд и каркнул. Он помахал птице рукой и прикрыл глаза. Вдруг ужасно захотелось спать.

***

— Я пойду, да? — спросила девушка в зеленой юбке, махнув рукой в сторону перрона, где в ожидании поезда толпились люди.

Ее голос серебристой рыбкой вынырнул из беззвучия, в котором он пребывал, наслаждаясь абсолютной, идеальной тишиной. Он посмотрел на перрон, черно-белый, как негатив, потер глаза кулаками, с силой нажимая на веки. «Так-так!» — он вздрогнул от неожиданности, и тут же мир наполнился звуками — будто повернули выключатель. А за звуками в него хлынули цвета.

Кто-то сидел на скамейках с высокими спинками и ножками в виде китайских собак, листая пожелтевшие газеты, которые разносил сухонький подвижный старичок в красной форменной куртке с позументом и фуражке с вызолоченным козырьком. Кто-то не спеша прогуливался вдоль ажурной решетки перрона, кто-то вел неторопливую беседу с будущими попутчиками; кто-то ел разноцветное эскимо; пил ароматный кофе из пузатых синих чашечек; постукивал пальцами по чемоданам; заводил карманные часы.

— Я пойду? — повторила девушка, близоруко щурясь.

— А? Да, конечно, — он поспешно шагнул в сторону, освобождая дорогу. — Конечно.

— А билет? — в ее голосе звучала тревога. — Мне… билет...

— Билет? — непонимающе переспросил он.

— И мне билет! — его окружили голоса, из которых проявились люди, и все тянули к нему руки, повторяя: — Билет! Пожалуйста, билет!

Он отшатнулся, живот свело ледяной судорогой паники. Люди обступили его плотной массой, он задыхался, отпихивал их ватными руками, а затем полетел в темноту...

— Билет… — последнее, что он услышал, был печальный голос девушки в зеленой юбке.

***

— Кар, — сказал ворон.

Он открыл глаза.

— Кар? — снова сказал ворон, теперь уже вопросительно, и подмигнул ему.

— Спасибо, все хорошо, — машинально ответил он. И тут же рассмеялся нелепости ситуации. Говорить с птицей, надо же!

— Кар, — удовлетворенно изрек ворон и улетел.

Он поднялся со скамейки, взял папку. Разбитые очки лежали в кармане, он чувствовал их через ткань. Ощущение было странным, словно от этой уже никому не нужной вещи, осколка погасшей жизни, тянулась куда-то нить, тонкая и невесомая, как осенняя паутина.

— Билет… — прошелестело в листве, и он вздрогнул, поежился.

«Что за бред? — мелькнула мысль. — Не стоило спать на улице».

Неприятно заныл левый висок — словно в нем сверлили дыру, в которую вливался уличный шум: шорох шин по асфальту, птичья разноголосица, какофония людских голосов. Он бросился прочь из парка и бежал до дома, прижимая папку к груди, чтобы не выронить ни листка. Задыхаясь, он влетел в квартиру, запер дверь на все замки, закрыл окна, задернул шторы, чтобы ни один звук с улицы не смог проникнуть, прокрасться, просочиться в его крепость. Но этого показалось мало. Надо было сделать что-то еще, чтобы не просто не пустить, а отпугнуть уличные звуки, дать им понять, что они здесь лишние. На цыпочках он прошел в ванную и до конца отвернул все краны. Тугая струя воды с ликующим грохотом ударила в чугунное дно.

Он сполз по стене, прислонился затылком к холодному кафелю, все еще прижимая к себе желтое сокровище. Отдышавшись, положил на колени, погладил кончиками пальцев дерматиновую поверхность перед тем, как заглянуть внутрь. Он открывал папку очень медленно, словно раздевал возлюбленную после долгой разлуки.

В какой-то миг ему стало страшно, и он замер, зажмурился, неосознанно сжал очки в кармане. Страх тут же испарился, улетучился, и он открыл один глаз, затем второй, осторожно взглянул. В папке оказались рисунки, сделанные карандашом: незаконченные, доведенные до совершенства, только намеченные несколькими быстрыми точными штрихами. Он жадно просматривал рисунки, раскладывал их вокруг, и думал, как жаль, что их так мало, что ими нельзя завалить ванную до самого потолка, зарыться в них, как в снег или осенние листья.

Один привлек его внимание, и на несколько секунд он перестал дышать. Парк, ворон на спинке скамейки, спящий человек. Размытые силуэты деревьев, кляксы луж, тени. Ему даже почудилось, что он слышит шелест листьев и уличный шум.

Струйка холодного пота стекла между лопаток, он всматривался в рисунок, поворачивал его, отодвигал, приближал почти вплотную к глазам. Он видел это лицо каждый день в зеркале, когда брился, знал его до мельчайшей черточки: нос, щеки, губы, глаза, каждую морщинку и родинку. Страх вернулся, словно все это время стоял у него за спиной, выжидая, чтобы вновь пробраться внутрь слабого человеческого тела, заползти в самое нутро, свернуться там скользкими кольцами. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Девушка не могла видеть его спящим в парке, ведь она была уже мертва. И до сего дня они никогда не встречались.

Капли воды упали на бумагу, расплылись по ней темными неровными пятнами. Эти пятна двигались, перекатывались, меняли пейзаж на рисунке. Он смотрел, хотя больше всего на свете желал отвернуться, спрятаться, убежать, разорвать этот кусок бумаги на мельчайшие клочки, сжечь их, утопить пепел, чтобы уничтожить даже воспоминание об увиденном. Но он смотрел, изображение менялось на глазах, лужи росли, сливались воедино, пока не превратились в широкую темную реку, скамейка стала большой лодкой, на высоком резном носу которой восседал ворон, а в лодке, правя длинным веслом, стоял… он сам.

Это было его лицо, то самое, которое он каждый день видел в зеркале, только… взрослее? Суровее? Сосредоточеннее? Или печальнее? Он продолжал смотреть, захваченный в плен ожившими образами на недавно мертвом рисунке — смотреть с маниакальным упорством, хотя страх по-прежнему ворочался глубоко внутри, устраивался поудобнее до той минуты, когда сможет опять вцепиться в свою жертву.

***

Лодка медленно скользила по реке, направляемая легкими взмахами весла. Ворон косил блестящим глазом на берег, топорщил перья. На берегу, у самой воды, мелькали неясные тени, слышался не то шелест, не то шепот. Он направил лодку к земле, рассекая темную спокойную воду, словно резал острым ножом черный шелк — казалось даже, что слышен треск расходящейся ткани. Тени обрели четкие очертания человеческих силуэтов. Люди стояли и сидели на берегу, тихо разговаривали, смеялись, дети строили песчаную крепость.

Лодка ткнулась носом в берег, ворон расправил крылья и тут же сложил их. Люди направились к лодке, взрослые держали детей за руки. Он стоял, опираясь на весло, и смотрел, как они торжественно всходят на борт, рассаживаются. Когда-то это зрелище волновало и радовало его, но однажды он утратил способность испытывать чувства и эмоции — возможно, черные шелковые воды реки впитали их в себя, оставив вместо души пустоту. Он не помнил, как это случилось, да и какая, в общем-то, разница? Яркое рыжее пятно мелькнуло перед ним в сумраке, взметнулось пламенем над водой и осело в лодке, затихло. Он присмотрелся — огонь оказался рыжими волосами. Рыжая девушка в накидке цвета присыпанной пеплом весенней травы устроилась на корме, напевая что-то себе под нос, и ему вдруг захотелось подойти поближе, чтобы услышать слова. Но это желание прошло так же быстро, как возникло. Его ждала привычная работа.

Он повернулся, поднял весло, широкие рукава серой хламиды соскользнули до локтей, открывая худые руки, перевитые тугими веревками мускулов. Весло погрузилось в воду, темная гладь пошла легкой рябью, и лодка плавно двинулась к противоположному берегу. Он правил в привычном размеренном ритме, ни разговоры взрослых пассажиров, ни возня и смех детей не могли проникнуть сквозь кокон его бесчувствия.

Вдруг что-то скользнуло по его руке. Это было непривычно настолько, что он перестал взмахивать веслом, и лодка застыла посреди реки. Он медленно повернул голову, и натолкнулся на пристальный взгляд дымчатых, как облака, глаз, которые изучали его из-под рыжей челки.

— Почему ты такой грустный?

Девушка внимательно смотрела на него в ожидании ответа, лицо выглядело знакомым, но он не мог вспомнить, где видел ее. Он понимал, что должен что-то сказать, но слова не шли — слишком долго ни с кем не говорил, ему просто не о чем было говорить. Девушка продолжала смотреть, он провел языком по сухим губам. Слова резанули горло стеклянными осколками, он вздрогнул от звука собственного голоса, хриплого, надтреснутого.

— Почему ты спрашиваешь?

Она поднялась, плавно, текуче, накидка обволокла ее пепельно-зеленой тенью.

— Потому что я помню, как ты улыбаешься, — девушка стала рядом, коснулась плечом его плеча, ладонью накрыла его руку, лежащую на весле.

Он дернулся, лодка покачнулась, ворон неодобрительно каркнул. Блестящий птичий глаз уставился на девушку, она кивнула, ворон кивнул в ответ и отвернулся. Ему показалось, что его пернатый спутник посмеивается.

— Я помню, как ты улыбаешься, — повторила девушка и провела рукой по его щеке.

Он отшатнулся и за несколько взмахов довел лодку до берега. Пассажиры один за другим сошли на землю, осталась только она. Она все так же стояла рядом, и с губ ее полилась песня. Звуки падали в реку тяжелыми каплями, и вода всколыхнулась с тихим вздохом. Ворон взмыл вверх — черная молния над черной гладью.

Он ослеп, оглох, растворился. Он не слышал ничего, кроме ее голоса, не видел ничего, кроме глаз, дымчатых, как облака. В глубине их вспыхнул зеленый огонь, ринулся наружу, опалил его тело под серой хламидой, прожег дыру в груди и устремился вглубь — туда, где когда-то билось сердце. Он задохнулся от боли, когда раздался первый удар, от которого едва не треснули ребра. Второй швырнул его на колени на дно лодки. Он с воем вцепился в ткань на груди, разодрал ее в клочья, и царапал, царапал пылающую кожу, стремясь добраться до источника боли. Прохладные тонкие пальцы, неожиданно сильные, охватили его руки живыми браслетами, отвели в стороны, теплое дыхание коснулось щеки. Ослепленный, оглушенный болью и памятью, он зажмурился, скорчился на дне лодки и глухо подвывал.

— Ты вспомнил, Перевозчик? — раздался тихий шепот. — Вспомнил, Харон?

Он открыл глаза, высвободил руку из ее пальцев, провел ладонью по рыжим волосам.

— Эвридика… — имя вырвалось из горла, обожгло язык, губы, словно он выдохнул огонь. — Риа...

***

Лодка бесшумно рассекала черную гладь воды, направляемая твердой рукой. Весло размеренно погружалось в жидкую темноту, на высоком носу лодки неподвижно сидел ворон. На корме, завернувшись в длинный серый плащ, стоял человек, у его ног поблескивала кифара.

Лодка мягко причалила к берегу там, где прямо от воды начиналась мерцающая тропа. Перевозчик глянул через плечо на человека, кивком указал на тропу.

— Ты дождешься меня… нас? — человек пересек лодку, остановился вплотную к Перевозчику, с тревогой посмотрел в черные, как воды Стикса, глаза со звездами зрачков.

Перевозчик чувствовал страх — тщательно скрываемый, но от этого не менее острый.

— Чего ты боишься? — ответил он вопросом на вопрос.

Человек вздрогнул, облизнул пересохшие губы, лихорадочно подыскивая ответ. Солгать? Но Харон распознает ложь, и тогда он может остаться здесь навечно.

— Здесь Мир Мертвых. Он не для живых, — человек прижал к себе кифару. — Тьма враждебна. Я… чувствую здесь зло.

Харон прищурился, склонил голову набок и… вдруг рассмеялся. От его смеха черные воды вскипели мелкими волнами, замерцали, заискрился воздух. Ворон на носу лодки расправил крылья, довольно купаясь в серебряных сполохах.

— Зло? — Харон легко перешагнул через борт, ступил на переливчатую тропу. — Вы, люди, называете злом все, чего не можете понять. Вы боитесь Хаоса, который называете Тьмой, хотя в нем зародилась жизнь, из него возник Свет, его дитя. Ты говоришь, здесь Мир Мертвых? Но это всего лишь место, где можно отдохнуть перед тем, как начать Путь в бесконечность. Конечно, можно остаться в покое и тишине, тенью среди теней. Именно так вы поступаете чаще всего. Вы цепляетесь за свои жалкие плотские оболочки, как будто это единственное, что есть настоящего. И когда перед вами распахивается Вечность, предлагая вам Дороги, уже проложенные и еще не рожденные, вы все равно продолжаете держаться за подобие этих оболочек.

Человек съежился — он не понимал. Харон вздохнул.

— Если ты не уверен, что пришел не из корысти, лучше вернись, — он сочувственно смотрел на человека, который, опасливо озираясь, выбирался из лодки.

— Я пришел, чтобы вернуть свою любовь! — человек гордо выпрямился.

— Это я уже слышал. Ступай, Орфей, — Харон сел на тропу, скрестив ноги. — Я дождусь вас.

Зазвенели струны кифары, высокий чистый голос певца поплыл над рекой. Орфей пошел по тропе, искристая пыль окутала его, высеребрила волосы, превратила в призрак. Голос его постепенно размылся, истаял вдали. Ворон перелетел на колено Харона, и тот погладил глянцевитые перья.

— «Любовь»! — насмешливо каркнул ворон и скосил блестящий глаз на тропу, где постепенно истаивали следы. — На самом деле он идет не за ней. Он идет за славой, которая будет больше той, что уже есть у него. Не певца, но героя.

— Я знаю, — Харон задумчиво смотрел на реку.

— Она не хочет возвращаться к людям, — ворон склонил голову набок. — Она пробудившаяся Странница, а он — человек, который всего боится. Она отдохнула, ее уже зовут Дороги.

— Я знаю, — повторил Харон, зачерпнул серебристую пыль с тропы, подбросил в воздух.

Ворон с интересом наблюдал, как переливчатое облако вытягивается, свивается невесомыми кольцами, изгибается причудливым узором. Харон протянул руку, и на ладонь ему легла небольшая серебряная подвеска.

— Ты умеешь делать подарки, — ворон, посмеиваясь, прошелся по его ноге, подцепил украшение клювом и соскочил на тропу. Переваливаясь, подошел к реке и окунул подвеску в темноту, а когда вынул, следом потянулась тонкая нить, приняла форму черного плетеного шнура, на котором покачивался амулет.

— Да и ты тоже, — Харон откинулся на спину, заложил руки за голову. Глаза его смеялись. — Теперь он не потеряется даже на Круге Перерождений.

— Дар Не-рожденного… Любой из богов в любом из миров отдал бы что угодно за эту вещицу, — ворон пристроился у него под боком, положил амулет ему на грудь.

— Для начала им пришлось бы перестать быть богами, — усмехнулся Харон. — И вернуться на путь, который они оставили ради очередного заблуждения.

Ворон закаркал, хлопая крыльями — он смеялся.

— Будь снисходителен, они же еще дети.

— А я снисходителен, — Харон, улыбаясь, поглаживал пальцами амулет. — В конце концов, это их путь.

— Если певец не нарушит условие и заберет ее с собой, этот дар может стать для нее проклятием, — ворон внимательно смотрел на него.

— Может, — согласился Харон. — Если он не нарушит условие.

Он протянул руку к реке. Темная вода подползла к его ногам, лизнула серебристую пыль тропы, откатилась назад, унося с собой мерцающие пылинки, которые закружились во мраке. Ворон устроился поудобнее — он любил смотреть, как его друг и спутник создает миры.

Издалека донесся голос певца. Харон нехотя отвлекся от своего занятия, вздохнул и поднялся. Ворон взлетел на нос лодки.

Из серебристого тумана соткался Орфей, его сбитые в кровь пальцы перебирали струны кифары. Следом за ним на тропу ступила девушка в накидке цвета присыпанной пеплом весенней травы. Она шла нехотя, запинаясь при каждом шаге, у губ залегла горькая складка. Девушка подняла голову, и Харон чуть не задохнулся. В ее глазах билась тоска: по Дорогам, которые звали ее, по небесам и звездам тысяч миров, которые ждали ее. По историям, которые она мечтала услышать и рассказать, по встречам и разлукам, без которых не бывает Пути. Странница, захваченная в плен миром людей и человеком, который умел петь, но не умел видеть и отпускать. Харон не выдержал и отвернулся.

— Я нашел ее! — Орфей остановился перед ним и опустил кифару. — Моя любовь снова со мной, и теперь наши имена запомнят в веках!

— Это так важно для тебя? — с насмешкой спросил Харон. — Чтобы твое имя запомнили?

— Пока тебя помнят, ты живешь, — вызывающе ответил певец и шагнул в лодку. — Я не хочу сгинуть в неизвестности.

Девушка прошла мимо Харона, задев его краем накидки, запрыгнула в лодку и уселась на корме.

— Не забудь, тебе нельзя оглядываться, пока вы не покинете этот мир, — произнес Перевозчик, занимая свое место. — Оглянешься — и она уйдет.

— Я помню, — Орфей прижал к груди кифару.

Весло бесшумно погрузилось в темную воду, где все еще плавно кружились серебристые точки. Лодка осторожно, чтобы не нарушить их танец, скользила по черной зеркальной глади.

— Что это? — едва слышно спросила девушка, дергая Харона за рукав хламиды и указывая на воду.

— Звезды нового мира, — отозвался тот. — Совсем юного и пока безымянного. Туда еще не проложена Дорога. Ее можешь проложить ты, если захочешь. И дать ему имя.

— Я хочу, — она подняла голову и слабо улыбнулась, глаза ее ожили. — Но не умею.

— Умеешь, просто еще не знаешь этого, — Харон продолжал размеренно взмахивать веслом. — Я могу рассказать, тебе нужно только спросить.

— Не забивай ей голову своими глупыми сказками, — крикнул Орфей, голос его, недавно чистый и сладкозвучный, прозвучал скрежетом. — Она моя жена, я вырвал ее у Тьмы, и ей не нужны какие-то там миры! Ей нужен я.

Харон посмотрел на девушку, которая сжалась в комок на корме и зябко куталась в накидку. Глаза ее снова затопила тоска. Он перевел взгляд на ворона. «Я не хочу отпускать ее обратно к людям. Если она уйдет, то уже не сумеет вернуться». «Ты не можешь ничего изменить. Он не нарушил условие». «Пока нет». Лодка коснулась серебристого берега и замерла.

Орфей выбрался на твердую землю и, не оглядываясь, начал подниматься по склону. Девушка шагнула за ним, остановилась и посмотрела на Харона. Ее взгляд просил, умолял, даже требовал. Он протянул к ней раскрытую ладонь, на которой лежал амулет. Она коснулась его руки тонкими, почти бесплотными пальцами, сжала подарок в кулаке.

— Иди, — прошептал он.

— Я не хочу, — одними губами ответила она.

— Я знаю. Иди.

То и дело оглядываясь, она поплелась за Орфеем. Харон вернулся к лодке.

— Он не нарушил условие, — произнес ворон, сочувственно глядя на друга.

— Еще нет, — Харон нагнулся и зачерпнул пригоршню воды.

Ворон сорвался с места, чтобы помешать ему, но не успел — Харон швырнул воду вслед Орфею. Все вокруг смазалось, исказилось, реальность свилась в тугой клубок, который вращался все быстрее и быстрее, заново разматывая нить Вероятности. Орфей остановился и медленно обернулся… Девушка замерла на полушаге, глаза ее вспыхнули зеленым огнем… Харон рухнул на колени, вцепившись руками в хламиду на груди. Над ним с хриплым рыдающим карканьем кружил ворон.

***

— Эвридика… — имя вырвалось из горла, обожгло язык, губы, словно он выдохнул огонь. — Риа...

— Я тебя нашла! — она сидела на дне лодки и плакала навзрыд, громко всхлипывая и вытирая рукавом мокрый нос. — Я так долго искала и все не могла найти, потом нашла, а ты не помнил меня, и мне стало страшно, что ты уже никогда не вспомнишь, что ты потерялся навсегда, и все из-за меня...

Харон сел рядом, жадно хватая воздух широко открытым ртом. В груди жглась и ворочалась боль, но это было лучше пустоты, и он тихо засмеялся, ожившими глазами озирая мир вокруг. Зеленая накидка Эвридики распахнулась, под ней блеснул серебряный амулет на черном плетеном шнуре. Ворон слетел ей на плечо, довольно каркнул и подмигнул Харону.

— Мне не хватало наших споров, — произнес он и привычно пригладил клювом блестящие перья.

— Думаю, мне тоже, — усмехнулся Харон.

В черноте замерцали маленькие серебристые точки, спокойная гладь всколыхнулась, словно река улыбалась. Харон поднялся, вышел из лодки, вода подползла к его ногам, ласкаясь. Эвридика стала рядом.

Он наклонился, протянул руку, и вода взметнулась вверх, оплела его кисть жидким черным огнем. Шаг назад — и из темноты поднялся второй Перевозчик, молча направился к лодке. Весло бесшумно погрузилось в снова неподвижную воду, и лодка заскользила прочь от берега, на другую сторону, где ее ждали.

— Что-то я засиделся на месте, — Харон подмигнул ворону. — Да и тебе давно пора крылья размять, а то растолстел.

Ворон каркнул с притворным возмущением.

— Знаешь, тот мир все еще безымянный, — Эвридика провожала взглядом лодку, пока темный силуэт с резной кормой не скрылась из виду. — И я все еще не умею прокладывать Дороги. Некогда было учиться.

Харон улыбнулся.

— Я могу рассказать, тебе нужно только спросить.

Ворон закаркал, хлопая крыльями — он смеялся.