Гадатель

Пробуждение стало не самым приятным моментом в жизни Шейна. Да что уж там — хуже просто некуда. Он лежал в нелепой позе на грязном полу темницы, лицом в луже рвоты. В животе бешено бурлило, а голова раскалывалась с такой силой, что Шейн на всякий случай ощупал ее. Череп был цел, и это послужило хоть и слабым, но утешением. Воспоминания возвращались нехотя, и единственное, что молодой человек мог утверждать с уверенностью — он пил, и пил много. Остальное, что удалось восстановить в памяти, было настолько нереальным, что казалось сном. Вот Шейн лихо выплясывает на столе таверны, задирает полы драного балахона, являя миру волосатые грязные ноги. Дальше — катается по полу в драке с лысым здоровяком. Шейн осторожно потрогал бока и поморщился от боли. Да, не сон, он и впрямь дрался. К физическим страданиям добавились душевные: мучительный стыд и угрызения совести перед самим собой.

Если бы у бедолаги были друзья или хотя бы кто-то, знающий его достаточно близко, Шейн мог бы очень сильно удивить, и, возможно, даже позабавить их рассказом о нечаянных похождениях накануне. Но в своих странствиях он никогда ни с кем не сближался.

Молодой человек не только выглядел как монашек: болезненно худой, одет в ветхий балахон невразумительного серого цвета, плотно подпоясанный джутовой веревкой. Он и вел себя как монашек: тихо и скромно, путешествовал пешим от города к городу, подолгу не задерживаясь нигде. Зарабатывал, как умел — выискивал среди прохожих наиболее подходящую "жертву", украдкой раскидывал кости, таинственным шепотом сообщал нечто важное. Разумеется, Шейн не стал бы говорить здоровенному мужику грозного вида, что любезная женушка ходит налево и вскоре принесет дурную болезнь. Или бравому рыцарю, полному надежд на эпичные свершения, что вскоре того ждет смерть, и отнюдь не героическая.

В тот день он сразу и безошибочно заприметил двоих. Небедно одетую румяную девку, суетливо выбиравшую у торговца обрез ткани на платье, и женщину, нестарую, но уже с глубокими скорбными морщинами у рта. Девке Шейн посоветовал бросать обоих женихов: один выпивоха, другой по замужней томится. Грустной женщине напутствовал не опускать руки — ее дитя поправится. Обе отреагировали благожелательно, и не поскупились на награду.

Набрать бы ему на заработанные монеты припасов, да уходить из города, но из таверны неподалеку так заманчиво пахло жареным мясом вепря. "А почему и нет," — подумал тогда Шейн, и ноги сами принесли его в сомнительного вида пивнушку. "Пейте эль, братья! Праздник сбора урожая — да будут боги к нам милостивы этой зимой!" — выкатил хозяин таверны бочонок эля. "Жадный сукин сын, — сказал тогда сосед Шейна по столу, крепкий старик с мозолистыми руками, — наверняка разбавил так, что эти помои не опьянят и ребенка". Шейн искренне поверил ему, да и что греха таить: сладкий густой эль пришелся по нраву парню. Кружка за кружкой — и со скромником начали происходить удивительные метаморфозы. "Будь проклято это тошнотворное пойло", — думал он сейчас с досадой.

Шейн подполз поближе к решетке, отгораживавшей пространство его темницы от коридора. Пригладил угольно-черные с преждевременной проседью волосы, залез рукой за пазуху. Издал вздох облегчения — маленький суконный мешочек был на месте. Выложил содержимое на ладонь, потряс в кулаке, бережно бросил. На полу рассыпались миниатюрные фигурки из кости, помеченные черточками. Шейн внимательно оглядел их, часть отложил, некоторые придвинул.

«Так, — подумал Шейн, — мне выпали покаяние и счастливое избавление. По всему выходит, что я здесь не задержусь».

— Эй, друг, ты гадатель, что ль? — сердце Шейна заколотилось сильнее от испуга, настолько внезапно вырвал его из раздумий обитатель темницы напротив. Мужчина пригляделся в темноту за соседней решеткой. К ней вплотную прильнул, обхватив руками, его собрат по несчастью. Вид он имел еще более печальный, нежели сам Шейн: костяшки пальцев разбиты, один из глаз заплыл, закрылся и напоминал своим видом изрядно перезревшую сливу. Нижняя губа кровоточила и почти наверняка была порвана. Шейн отвернулся и решил хранить молчание в надежде, что узник отстанет. С нежеланными собеседниками (а их, в понимании Шейна, было большинство) это срабатывало почти всегда: его считали или дурачком, или немым, и интерес быстро увядал.

Но сосед по темнице не отставал. Он, кряхтя, устроился поудобнее в пределах видимости Шейна, и попросил раскинуть руны и на него.

— Только заплатить мне тебе нечем, друг. — Сказал Шейну мужчина, — Могу вот песню спеть. Была бы лютня — сыграл бы. А так, только спеть могу. Меня, кстати, зовут Грэм. А тебя как кличут, друг?

Шейн переборол желание настойчиво попросить Грэма не петь, и притворился спящим. Бард, а судя по любви к песням и лютням, это был именно он, счел его молчание за согласие, и запел, мерно выстукивая по решетке ритм к песне.

Песня Грэма была не лучше и не хуже сотен подобных. Их распевают на разные лады менестрели в надежде на дармовой ужин или пару-тройку монет. Голосом Грэм обладал не особенно выдающимся, но приятным. Шейн от нечего делать стал невольно вслушиваться в незамысловатые строчки. «Юная дева кроткого нрава/Волка свирепого в лесу повстречала». Шейна крайне заинтриговало, что именно юная дева благородного происхождения делала в глухом лесу. Ему представлялось, что такие «птицы» должны сидеть в своих покоях и вышивать золотыми нитками парчу.

На этом, подумал, Шейн, песню можно было бы и закончить. Девица повстречала в лесу волка, конец. Но Грэм при сочинении баллады мыслил шире: злобная зверюга не только девку не сожрала, но и вывела из леса. А потом и вовсе выяснилось, что волчара — не волк вовсе, а прекрасный юноша в обличье зверя. Случилась любовь, и глупая дева снова сбежала из замка отца, на этот раз в стремлении быть рядом с суженым. Отцу, подумал Шейн, следовало запереть дуру в покоях еще после первого побега в лес.

Не нужно было обладать пророческим даром, чтобы догадаться — концовка будет слезоточивой. Так и вышло: толпа разъяренных крестьян с вилами и факелами гоняла по лесу смертельно раненую, но все еще опасную тварь, а заодно отправила на тот свет дочку своего господина, и волчат, которых та успела наплодить. И поделом, подумал Шейн. Человек по натуре неромантичный, он так и заявил Грэму, что девка в его балладе — непроходимая дура. И вместо сытой и спокойной жизни замужем за каким-нибудь принцем, или, на худой конец, сыном мелкого землевладельца, она предпочла — страшно сказать — дикое непредсказуемое чудовище под боком и глухой лес вместо надежных стен замка.

Грэм широко, но криво улыбался неповрежденной стороной рта. Он явно был доволен откликом Шейна:

— Любовь, друг. Самое прекрасное и самое страшное, что может случиться с нами в этой жизни. Она может дать силы жить, а может отнять их. Может гнилого душой человека превратить в праведника, а чистого помыслами толкнуть на грех.

Шейн мысленно хулил себя за несдержанность. Зачем он вообще что-то сказал? Теперь невезучий бард пустится в словоблудие.

— Да полноте… Любил ли ты когда-нибудь, друг? Когда полюбишь — все поймешь. Поймешь… Это когда она на тебя смотрит — а ты плясать готов. Коснется — покажется, что вот-вот от счастья на куски разорвется душа. А если ночь любви подарит — кажется, нет для тебя в этом мире больше бед и преград. — Грэм замолчал. Шейн уже начал было надеяться, что он уснул или умер, но бард продолжил:

— Вот Роза моя — она такая, такая… Чистая. Светлая. Мне нестрашно за нее умереть.

Бормотание стало тише, а вскоре и вовсе стихло. Перед тем, как устроиться в уголке темницы на сон, Шейн из чистого любопытства решил раскинуть кости на Грэма. Оглядел силуэт скукожившегося и крепко обхватившего себя руками Грэма. Рыжая куцая бороденка, стоящая торчком от засохшей крови, придавала барду особенно жалкий вид.

Кости зашелестели на полу и сложились в особом порядке. Совсем миниатюрные и побольше, помеченные знаками и девственно чистые, некоторые лежали рядом, а некоторые — поодаль. Несведущий в гадании человек счел бы их расположение случайностью. Сегодня их порядок показался хаотичным даже Шейну. Такое бывало — кости часто, но не всегда говорили ему правду.

В раскладе для Грэма мирно соседствовали «жизнь» и «смерть». Кости предрекали ему долгую дорогу и большой риск. Измену, предательство, любовь, ненависть, нищету и богатство — и все это одновременно. Но даже не это ошарашило Шейна — мало ли, жизнь штука странная и опасная, особенно для тех, у кого не хватает ума держаться подальше от неприятностей. Самым пугающим было, что вплотную с руной, которой Шейн мысленно обозначил барда, расположилась фигурка, помеченная как сам гадатель. Молодой человек собрал костяные фигурки, лег на рогожу в дальнем углу темницы и постарался отринуть тревожные мысли.

Шейн дремал, и ему грезилось, что он бродит среди лотков с тканями, овощами, рыбой, мясом, коврами и никак не может найти выход. Торговцы гомонили, толкали ему под нос свои товары, преграждали дорогу. Вся площадь была вымощена монетами, а когда Шейн опустил голову, то увидел ползающего у ног и отколупывающего монеты Грэма. Бард был одет как шут, издавал безумный смех и порывался целовать Шейну ноги.

Странный сон неделикатно прервал стражник. Он небольно, но обидно пинал молодого человека, пока тот не встал с пола, и вытолкал из темницы. Грэм провожал Шейна тоскливым взглядом, и поднял правую ладонь в жесте прощания.

Стражник быстро вывел Шейна из подземелья и, брезгливо поморщившись, указал на кучку хлама:

— Собирай и выметайся.

Гадатель присел, развернул тряпицу и бережно принялся укладывать свой нехитрый скарб, отобранный, видимо, перед водворением в казематы.

Там был помятый шлем (здорово выручал Шейна, когда надо было набрать воду или сварить похлебку на привале), грязная исподняя рубаха, пара сыромятных шнурков, связка проросшего лука. Никаких монет среди его вещей, разумеется, не было в помине.

— Живей!.. — прошипел стражник, и тут же вытянулся по струнке. Разумеется, он чествовал не Шейна. Клацая доспехами, мимо них прошел главный тюремный надзиратель. Заросшее седой щетиной лицо мужчины носило выражение крайней усталости. За ним следовала женщина, по виду — типичная городская матрона. Приятная внешность, но фигура немного грузновата на вкус Шейна. Да и не слишком она была молода.

Надзиратель неплотно прикрыл дверь в свою каморку, и оттуда донеслись голоса. Кажется, пара о чем-то яростно спорила. У Шейна был острый слух, и несколько фраз он разобрал явственно.

"Уверяю, ты ошибаешься, Розалина, я бы сказал, если бы он был тут", — увещевал надзиратель.

"Знаю, ты обязан моему мужу, но и я не последний человек в городе. Он его убьет, я просто помогу ему уехать. Я готова возместить твой риск, да и никто не узнает… ", — женщина, напротив, эмоции не сдерживала, и в голосе ее слышался надрыв.

Шейн плотно завернул в тряпку свои нехитрые вещицы и, зажав их подмышкой, вопросительно посмотрел на стражника. Тот раздраженно махнул рукой, дескать, иди. Шейн не заставил себя просить дважды.

Молодой человек вышел на свежий воздух и подставил лицо солнечному свету. Ему казалось, что прошли не часы, а года пребывания в вонючем и холодном подземелье.

Ворота тюрьмы заскрипели. Казематы покинула женщина, только что одолевавшая главу тюрьмы просьбами в чем-то признаться.

Шейн все понял еще там. И еще там решил, как поступить. Какие могут быть сомнения? Сейчас от него зависит слишком многое, чтобы принимать опрометчивые решения.

Именно поэтому молодой человек решительно обогнул все еще стоящую у входа Розалину и твердым шагом направился к городским вратам.

Шейн никогда не любил города. И не понимал, за что их можно любить. Сгодятся разве что зайти пополнить запасы или заработать немного монет гаданием. Его страшно одолевал людской смрад, раздражали вечно суетящиеся, объединяющиеся в толпы люди, любопытные взгляды. Шейн почувствовал огромное облегчение, едва только вышел за врата. Облегчение от того, что толстые, покрытые мхом стены города остались позади. От того, что все, предсказанное костями Грэму, уже не станет его проблемой.

И только очень, очень глубоко в его душе гнездилось чувство вины. А в голове, словно непрошеный гость, которого ты очень не хочешь впускать, вертелась назойливая мыслишка: «А что, если…».