Дорога в северный Б.

На основном плацу цитадели А. проходил открытый смотр военной подготовки.

Колонна маршировала за колонной, блистали на солнце секиры и алебарды, и сверкающие наконечники копий, казалось, вонзались в самые облака. Затем в кадре объявился корреспондент; он взахлеб говорил о грядущих победах и брызгал слюной — точь-в-точь как волколаки отборной волчьей кавалерии, что хрипя, рвались с поводков.

— Эй, прыщ! — окликнул Копченый. — Вынь флакон, в ящике под кроватью. Шевелись, сука.

Шнырек с неохотой отлип от телевизора. Нашарив бутылку, двинулся к столу. Копченый расставлял стаканы; его гость, незнакомый ханыга, лысый как колено, попыхивал папироской.

— Эк тебя опустили из начальства, — гундел он. — А ведь пару недель назад…

Вздрогнув как от удара, Копченый хлопнул стаканом об стол.

— А не капай на мозги, сука! Нечего капать! Думаешь, ты б лучше меня сообразил? — Он ливанул спирту в стакан. — Вздрогнем.

— Вздрогнем, — согласился лысый. — А как вышло с тем фельшаром? Э?

Копченый поскреб щетинистый подбородок.

— Послушать хочешь? Так я расскажу. Что ж не рассказать?

Хрустнув луковицей, он скомандовал Шнырьку:

— И ты вали сюда, прыщ. Будешь знать, как пялиться в небо. Астроном, сука.

Шнырек моргнул. И откуда знает? Хотелось прикусить язык, но сгорая от любопытства, он сумел выдавить:

— А что тот, фельшар тоже… пялился в небо?

— Нет, — хмыкнул Копченый. — Фельшар пялился на девку. Чуть глаза не оставил, во как.

***

Девка была страшнее пыточного застенка. Тощая, бледная, стриженная под ноль. С огромным пузом; стоя напротив, Дарко то и дело невольно косился на ее живот.

— Смирная она, с первого слова слушается, — расхаживая в коридоре между двумя рядами решеток, говорил комендант. — Обколотая, конечно, оттого и тупая, да тебе с ней не лясы точить… А сам подумай, какая халява — или за одной шваброй доглядывать, или обихаживать полсотни. Потом премию выпишем, отпуск досрочный, туда-сюда… Но если скинет, — с нажимом обещал он, — отправлю под трибунал. Знаешь, кто ее ублюдок? Ценное биологическое оружие, то-то и оно.

Дарко бросил взгляд на табличку, прицепленную к решетке вольеры. Сглотнув комок, кивнул, — мол, понимаю.

Комендант поскреб плохо выбритый подбородок и махнул рукой:

— Удачи, сука. Укол в шесть, после на осмотр. Бывай.

С лязгом захлопнулась железная дверь. Секунду стояла тишина, а потом вокруг поднялся невообразимый гвалт. Мамки прянули к решеткам, стельные или еще пустые, в одинаковых серых сиротских халатах. Люминесцентные лампы беспощадно высвечивали скудное убранство вольер: в каждой лишь койка, да раковина, да желтоватый стульчак унитаза.

Дарко облизнул губы и решился.

— Пойдем, — сказал он и потянул девку за локоть. Доглядывать за девахой можно и в казенной квартирке — той, что в жилом отсеке материнского сектора. Завтра выпрошу разрешение, подумал он, а сегодня сойдет и так. В конце концов, пациентке при угрозе преждевременных родов как никогда необходим покой.

— Раздевайся и спать. Ясно?

Сопит, таращит рыбьи гляделки. Дело в наркотике, подумал Дарко, едва ли она родилась совершеннейшей имбецилкой. Впрочем, какая разница? Я приехал в Цитадель зарабатывать деньги.

Выключив свет, он замер у косяка, прислушиваясь, пока в комнате не стало тихо. Тогда Дарко ушел в кухню с телевизором вместо окна, щелкнул тумблером и открыл холодильник.

Банки с пивом стояли в ряд, запотевшие, ледяные на ощупь. Он достал одну, вскрыл и с наслаждением сделал глоток за окончание рабочего дня. В одиночку, конечно, не дело… но ничего, быть может, он еще заведет друзей в Цитадели.

Телевизор показывал обычную чушь. Побродив по каналам, Дарко отвернулся от экрана. Надо разобрать чемодан.

Он выложил на свободный стул смену белья, запасной свитер, несколько потрепанных монографий. Последней извлек завернутую в полотенце свирель. Провел пальцами по гладкой древесине, тихонько дунул — свирель жалобно свистнула, и отложил в сторону. Вспомнился родительский дом, мать замешивает тесто, возле ларя с мукой бродит курица, кудахчет: ко-ко-ко… Братец, наверное, давно пропил их халупу.

Дарко смял пустую банку и снова открыл холодильник.

Он проснулся под бубнящий голос диктора. Во рту было сухо и мерзко, шея затекла; оказывается, он отключился, упав головой на столешницу. Телевизор демонстрировал новости; значит, сейчас полночь.

Отхлебнув забытого в кружке вчерашнего чаю, Дарко тяжело поднялся со стула. На ватных ногах побрел в сортир.

Он как раз отливал, когда сквозь журчание струи услыхал непонятный шорох. Медленно натянул штаны. Шорох повторился. Скрипнула кровать, прошлепали по полу босые ноги, странный звук — не то стон, не то плач — взрезал настороженную тишину. Снова шаги: топ… топ… шлеп-шлеп.

БАМЦ! БУМ! Та-ра-рах!

И совершенно звериный рык, переходящий в вой.

Похмелье улетучилось. Что это? — вцепившись в дверную ручку, лихорадочно размышлял Дарко. Черт его знает, но меня явно подставили! В комнате громыхнуло; кажется, там опрокинули комод. Дарко представил, как у девки начинаются схватки; как он объясняет начальству, отчего эта дура очутилась в его квартире; как ценный монстр появляется на свет недоношенным или мертвым; и как комендант исполняет свое обещание, он представил тоже. Только тогда здравый смысл подсказал ему единственно правильный выход — толкнуть дверь и ворваться в комнату, где при свете ночника выло и каталось по полу страшное стриженное наголо существо.

Почему-то представлялось, что девка станет сопротивляться с прямо-таки нечеловеческой силой, но на деле ему без труда удалось заломить ей руки и боком повалить на кровать. Удерживая локти, ощупал живот — как каменный. Матка в тонусе, обреченно сказал себе Дарко. Ввести спазмолитик. Обеспечить полный покой…

Он слегка ослабил хватку. Девка лежала тихонько и только дышала часто, с хрипом. Дарко осторожно повернул ее на спину; она подчинилась. Он увидел ее лицо — ресницы сомкнуты, рот оскален в страдальческой гримасе. Выждал с минуту: дыхание оставалось хриплым, глазные яблоки подрагивали под тонкой кожицей век.

— Эй, ты…

В растерянности он осторожно потрепал ее по щеке, и она вдруг и в самом деле распахнула гляделки. Повертела башкой, хлюпнула носом и уткнулась мордой в матрас, вздрагивая в беззвучных слезах.

Обескураженный, Дарко стоял дурак дураком и не знал, что с ней делать.

***

Тем вечером, восемь лет назад, у него опять не ладилось. Вроде в прошлый раз играл еще как — ого! — а сегодня свирель лишь пищала точно мышь, и только. Впору бы бросить пустое занятие, но Дарко продолжал терзать инструмент, то и дело поглядывая на приятеля — когда тот придет на выручку?

А тот на выручку не спешил. Грыз травинку и улыбался каким-то своим демонским мыслям. Старухи, бредущие из церкви, косились на него неодобрительно.

— Бесполезно, — наконец в сердцах бросил Дарко и еле удержался, чтобы не отшвырнуть свирель.

Вереск по-птичьи склонил голову набок. Его темные с проседью волосы шевелил ветер.

— Ты… слишком сосредоточен на результате. На том, как сыграть правильно. Не надо так.

— Тогда покажи, как надо, — хмуро попросил Дарко и прибавил: — Пожалуйста.

Но Вереск показывать не торопился. Взяв свирель, не прикладывал ее к губам, а лишь болтал о странном: о каплях, что одна за другой ударяются о камень в темных глубинах земли; однажды они пробьют брешь в скале, и тогда на склоне горы забьет звонкий родник. Дарко изъерзался от нетерпения, прежде чем Вереск начал играть, зато потом вмиг обратился в слух.

И не так уж искусен он был, этот Вереск, да и что в той мелодийке — проще некуда, на мах повторить! — но только Дарко слышал из мелодии лишь первые такты, а после мир заклубился перед глазами, и Дарко перестал быть собой, а стал сразу везде и всем: ягодой земляники, что наливалась спелостью, подставляя закатному солнцу бледно-розовые бока; стрижом, носящимся над рекой; тяжелой придонной рыбиной, заплутавшей в чаще водорослей.

В себя его вернул женский крик. Женщина кричала в родовых муках, и он бежал в тумане, не зная где она, и как ей помочь.

Вдруг крик оборвался. Несколько секунд тишины, и новый звук прорезал призрачный мир — тихий, похожий на мяуканье, плач ребенка.

Затем из тумана возникла колокольня. Колокола пели как на праздник, и Дарко неожиданно обнаружил, что сидит под сухим деревом вблизи знакомого проселка, а с той стороны дороги на него смотрят три юные девы в темных старушечьих платках.

— Как-то вот так, — сказал издалека голос Вереска.

Туман рассеивался. Демон, колдун белоглазый, с ненавистью шептали голоса, притащил мироед на нашу голову, жди теперь несчастий… Шептали, мелко тряся головами, юные девы… нет, не юные и не девы. Старухи, чьи лица вновь покрывались морщинами, а плечи гнулись к земле под тяжестью лет. Никогда после Дарко так и не смог понять, что это было — морок, наваждение или краткий миг взаправдашнего чуда.

— Никогда я не научусь играть, как ты, — с отчаянием признался Дарко. — Никогда.

Вереск блеснул зубами.

— Научишься, — беззаботно обещал он.

***

Сейчас, восемь лет спустя, вновь беря в руки инструмент, Дарко не надеялся на успех. И вправду, первые звуки, вырвавшиеся из свирели, были хаотичными и беспомощными — неумелое упражнение новичка. Но девчонка притихла, заслушавшись, — должно быть, оттого, что в жизни не слыхала ничего подобного. Так и задремала, и Дарко, накрыв ее одеялом, потушил свет.

У самого сон как рукой сняло. Чаю вскипячу, решил Дарко, возвращаясь в кухню, где еле слышно бормотал невыключенный телевизор. А с утра прямиком к коменданту.

Ожидая, пока закипит пузатый эмалированный чайник, он снова поднес к губам свирель. Бесхитростный наигрыш, когда-то так играл Вереск: ту-ру-ру, ту-ру-ру, ти-ри, ту-ру-ру… С каждым тактом мелодия льется уверенней; пальцы летают по отверстиям ствола — тонкого и теплого живым теплом только что срезанной черемуховой ветки. И слышно, как движутся шестеренки мироздания, поворачивается по извечной оси зубчатое колесо, и кажется, что еще немного, и стальная махина сойдет с накатанного пути и, прянув под облака, обернется птицей, галактикой, черемухой в пенном цвету.

…Тем летом Якуш-мироед купил новенький «Роттер», и мальчишки со всего села сбегались посмотреть на дорогущий чудо-автомобиль. Земляники на покосах уродилось столько, что ее собирали наощупь, не глядя, а бухнешься пузом в траву — оттирай потом с одежды следы раздавленных ягод; на далекой восточной границе — в другой вселенной! — тлела застарелая четырехсотлетняя война.

…Вот он, возвращаясь из города, катит на велосипеде по проселочной дороге; вдоль обочины звенят кузнечики, небо синеет высоко-высоко; на руль подвешен пустой бидон, и на ухабах крышка бидона дребезжит, точно подбрасываемая паром…

Крышка? Дребезжит?

Дребезжала крышка чайника, забытого на огне. Дарко вскочил, чуть не опрокинув табуретку: вот остолоп, еще немного, и испортил бы казенную вещь! Прихватил чайник полотенцем, обернулся к столу и от неожиданности чуть не ошпарился кипятком. Какого черта?..

— Оша, — будто в ответ на его изумление прошелестел тихий голос.

Дарко опять попытался поставить чайник на стол. На этот раз получилось.

— Что?

— Мое имя, — робко объяснили ему.

Она стояла в проеме, кутаясь в одеяло; свет лампочки золотил худенькую фигурку с огромным животом.

— Можно, я сяду?

Дарко обрел дар речи.

— С-садись.

Она кивнула. Присела на край стула, застенчивым жестом расправила складки на одеяле. Подняла взгляд.

Глаза ее были родниковыми.

— Как я оказалась здесь? — Она вскинула руку так, словно собиралась поправить волосы, но тут же испуганно отдернула ладонь. — Не помню… ничего…

Дарко молчал. Вот рядом аптечка, в ней ампула со шприцем. Плановая инъекция в шесть.

Девушка потерла переносицу.

— Я беременна, — с той же растерянностью проговорила она. — Он шевелился сейчас… мой ребенок. Знаете, я без родителей выросла и всегда хотела, чтобы семья, много детей… но вот так… так, чтобы…

Она умолкла. Дарко разглядывал ногти, не зная, что ей сказать. В неловкой паузе, повисшей над столом, никто не заметил, как артист комедийного жанра, беззвучно кривлявшийся на экране, поплыл цветной рябью, а затем телевизор щелкнул и отключился.

— Пожалуйста, играйте еще, — одними губами попросила Оша.

***

Шнырек поерзал на табуретке.

— А утром что?

— А утром, — хмыкнул Копченый, — фельшар ко мне приперся с вопросами, а сам умолчал о том, что не стал колоть девке наркотик. Ну, я тогда обрадовался, что девку ему удалось утихомирить, да и рассказал все начистоту. Он выслушал да и спросил: мол, правда ль, что девка беременна горгульей? Не может, говорит, быть какой ошибки? Я и показал ему бумажку с последним просвечиванием и сказал, что с ошибками у нас строго. Он прямо позеленел весь, сука, да только контракт подписан, деваться некуда, если не хочешь, конечно, пойти под трибунал.

***

— С ошибками у нас строго, — задумчиво повторил комендант. — Военное положение, сука. Понимать должен.

Они стояли на балконе в верхнем, административном ярусе материнского сектора. Внизу, в атриуме, бурлила столовая. Мамки рассаживались за длинные столы, пихаясь локтями; иные уже гремели ложками об алюминиевые тарелки, а другие, не нашедшие места на скамьях, лаялись с товарками, понуждая тех жрать побыстрее. В воздухе висел запах хлорки, вареной капусты, скученных женских тел. Дарко сглотнул слюну.

— Кто эти женщины? Откуда их… привозят сюда?

Комендант отхлебнул из фляжки. Он пил уже не в первый раз, и перегаром от него разило так, что хоть падай, но комендант не падал, а наоборот, твердо держался на ногах.

— Много откуда, — словно нехотя ответил он. — Из тюрем, из притонов. Ворье, шалавы. Убийцы, которым светит вышка. Иногда политические, но редко. Здоровые нужны, сам понимаешь.

— И сироты? — ляпнул Дарко — Случайные побродяжки, безработные, беженки из чужих краев?

Сказал и окаменел, понимая, что наделал. А комендант долго не отвечал, только буравил взглядом маленьких глубоко посаженных глазок, и взгляд этот был исключительно неприятным.

— Ты пропустил инъекцию, — наконец камнями упали слова. — Девка очухалась, ты разговаривал с нею. И потому сейчас так интересуешься, вправду ли она носит горгулью. Верно, сука?

Дарко молчал. Отчаянно хотелось взять ластик и стереть из памяти собеседника брошенную в запале глупость. Или откусить свой собственный язык.

Внизу вспыхнула ссора. Две мамки вцепились друг другу в волосы, вереща так, что закладывало уши, и неуклюже пытались приложить одна другую мордой об стол. Остальные волновались, мычаньем и гиканьем подзадоривая дерущихся, всплескивали руками, визгливо ржали, поддерживая тяжелые животы.

— Есть и такие, — сказал комендант, и Дарко не сразу понял, о чем это он. — Детдомовки, беженки… девчонки, рожденные в Цитадели. Ты не знал, сука, что здесь тоже рождаются дети? Или, подавая анкету, не думал куда едешь? — Его голос резал слух, словно скрежет железа по стеклу. — Погнался за большой монетой, а теперь расчувствовался, сука? Поздно метаться, подписан контракт! Сам соглашался на такие условия, или хочешь пойти под трибунал?

Щеки запылали. Дарко сжал губы и уставился на атриум, куда как раз подоспели надзиратели. С ловкостью профессионалов они разняли повздоривших мамок и вывели их из столовой со скрученными за спиной руками. Женщины снова принялись за еду.

— Башню им сносит. — Комендант закурил, закашлялся, пыхнул дымом. — Даже не вконец обколотым, как твоя Оша. Здесь ведь немного брюхатых горгульями. Таких мамок и в столовку не выпускают, слишком ценный материал, сука. А там внизу — обычные швабры, носят стандартный молодняк, будущую пехтуру.

— Оплодотворение раз в год, вынашивание беременности, роды, три месяца на отдых, — очень тихо сказал Дарко. — Знаю. Меня инструктировал главврач.

— Что ты знаешь, сука? — покосившись, переспросил комендант. — После двух выкидышей их вышвыривают из Цитадели — иди, куда знаешь. А если заподозрят, что сама пыталась вывести плод — бросают к волкам.

Мамки закончили обедать. Теперь в атриуме не осталось никого, кроме двух старух, наспех убиравших со столов. Где-то за линией раздачи гремели кастрюлями и ожесточенно шкрябали ложкой, видимо, отчищая подгоревший котел.

— Жалеешь, что приехал сюда, интеллихенция?

Дарко энергично замотал головой. Комендант хмыкнул.

— Жале-ешь. Все вы, умники, одинаковые. Вон, с лета комиссия приезжала аж с самых верхов, и иностранцы в ней тоже терлись, сука. Визжали о правах человека и этих… как их… гуманных методах ведения войны. Да только твоя Федерация на отвоеванной нами земле давно уже нефть качает, да и на пока что неконтролируемые территории у ней имеются свои планы. И у ней, и других стран. А мы, сука, только наемники с отработанными технологиями. Сам понимаешь, никто другой с белоглазыми воевать не умеет. Сколько ни ходили их цивилизовывать, так и не смогли пробиться дальше границы. А Цитадель воюет. И одерживает победы.

Он растер в пальцах окурок и щелчком отправил его в урну.

— Ничего, обвыкнешься… До аванса неделя, а с деньгами, сука, сразу станет веселее. Только инъекции больше не пропускай и не привязывайся к девчонке! Найди другую, а эта горгулью носит, что к ней привязываться?

— Почему? — тихо спросил Дарко. — Роды проходят с осложнениями?

Комендант сделал такое движение, словно вновь собирался приложиться к фляжке, но в последний момент передумал.

— У главврача спроси, сука. Он обязан тебя инструктировать. А еще лучше, — немного подумав, добавил он, — не спрашивай. Скоро сам узнаешь. Ладно, валяй, парень. Некогда мне.

В квартире пахло свежесваренным супом из концентрата. Уходя, он строго-настрого приказал Оше и носа не высовывать за дверь; она и не высовывала, зато вовсю хлопотала на кухне, а еще, кажется, до блеска отдраила полы. Теперь, в осмысленном состоянии, она была ничего. Но все-таки совсем не в его вкусе.

Дарко остановился у окна. Отсюда, со срединного яруса, открывался вид на заснеженную котловину, стиснутую в кольце скалистых гор. По склонам котловины лепились друг к другу приземистые домишки — одинаково серые и словно придавленные грандиозной тенью Цитадели. Повезло, что окно выходит на жилой сектор, подумал он. Иначе Цитадель загородила бы полнеба.

Ветер свистел в проводах, взметал вдоль дороги поземку. Дарко поежился. Ты вроде толковый парень, сказал комендант на прощанье. Не делай глупостей, сука. Что бы здесь ни увидел, гони дурные мыслишки. Потому как, сам понимаешь, подписав контракт, ты стал одним из нас. И еще я скажу тебе, сотни лет существует Цитадель, но еще никому — никому, слышь? — не удавалось отсюда бежать.

Через два дня ему велели явиться в смотровую, к главврачу материнского сектора. Немедленно и в теплой одежде.

По коридору Дарко тащился еле-еле, поджилки тряслись: ведь так и не делал инъекции, не поднималась рука — что, если это преступное небрежение выплыло наружу? Но главврач даже не заикнулся об Оше. Он как раз осматривал девицу — крупную и глубоко беременную девицу, распластанную в гинекологическом кресле, точно гигантская лабораторная лягушка. Девица вопила и сквернословила. Спокойнее, спокойнее, лапочка, возясь между широко раздвинутых ног девицы, бормотал главврач. Сейчас мы сделаем укольчик…

Девица взвыла, и мгновение спустя главврач выпрямился и отошел от кресла. Протер ладони влажной салфеткой — в воздухе сразу повеяло ландышевым парфюмом — и, не глядя, приказал санитарам:

— Отстегните.

Только сейчас Дарко заметил, что девица была прикована к креслу тонкими металлическими держателями — по двое на запястьях и на лодыжках.

— Козлы, вашу маааать! — разорялась освобождаемая лапочка. Необъятный живот ее так сильно натягивал ткань серого халатика, что, казалось, еще немного — и пуговицы, не выдержав, с треском посыпятся на пол.

Главврач поморщился. Дернул себя за седоватый подкрученный ус.

— На каталку, — распорядился он. — И заткните ей чем-нибудь рот.

Дарко сделал шаг вперед. Еще один. Разлепил пересохшие губы и нерешительно сообщил, что явился, как и было приказано.

— Прекрасно, юноша, — мельком глянув на него, ответил главврач. — Пойдете с нами, будете помогать ассистенту. Проверим, так сказать, вашу профессиональную состоятельность.

И исчез в коридоре вслед за каталкой.

Долго мучиться неизвестностью не пришлось. Выручил ассистент — дородный парень едва ли многим старше Дарко, с помидорным румянцем на пухлых щеках.

— Горгулью рожаем, — возбужденным шепотом пояснил он. — За восемь месяцев первую доносили. Повезло тебе, дружище!

Пока ждали лифт и после, когда долго спускались в минус четырнадцатый ярус Цитадели, Дарко успел узнать, что выносить горгуленыша — задача чертовски трудная. Настолько трудная, что на роды стажеров не берут, чтоб не испортили, понимаешь, стараний всего коллектива. Да вот только с кадрами вечная беда: кто болен, кто после смены, а кого и пустили в расход за профнепригодность. Так что ты, дорогой мой новоявленный коллега, ни дать ни взять, настоящий везунчик!

Лифт остановился. Двери с грохотом разъехались в стороны, в лицо дохнуло земляной пронизывающей сыростью, миазмами разлитого бензина, а еще — едва различимым, на грани обоняния, запахом сырого мяса. В жопу твою мать, бормотнул стоявший рядом санитар и толкнул каталку. Девица мычала. Главврач подкручивал усы. Румяный ассистент на глазах терял свой румянец.

Холл минус четырнадцатого яруса походил на естественную каверну… или на недостроенную станцию метро, едва освещенную тусклыми фонарями. Откуда-то сверху капала вода, со звоном разбиваясь о выемку в забетонированном полу. Откуда — оставалось непонятным: свод каверны терялся во мраке, не разглядишь, сколько ни таращь глаза.

— М-м-м… — мычала девица, бесполезно натягивая ремни.

Кап-дзинь. Кап-кап-дзинь. Кап.

Ассистент примолк. Остальные тоже будто языки проглотили. Никто не двигался, пока главврач не взглянул на часы.

— Скорее, время поджимает, — проговорил он чуть громче, чем следовало, и его голос раскатился по каверне насмешливым эхом: — … ает… ает… ает…

Каталка тронулась, к звону капели, нарушавшему стылую тишину, добавились поскрип колес и нестройный шелест шагов. Бредя в хвосте процессии, Дарко отчаянно жалел, что так и не прихватил с собой куртку. Холодно, думал он, стискивая зубы, так и норовившие выбить зябкое стаккато. Холодно, сыро и тихо. Как в погребе. Или в могиле.

Шли недолго. Вскоре впереди замаячил желтый прямоугольник распахнутой двери. За порогом обнаружилась пустая комната с низким неоштукатуренным потолком. С потолка свисала на длинном шнуре одинокая лампочка — самая обыкновенная, безо всякого абажура. В комнате было заметно теплее, и в первый миг померещилось, что тепло исходит от этой лампочки, раскаленной точно маленькое солнце.

Кто-то ткнул его локтем в бок. Дарко вздрогнул и встретился взглядом с ассистентом, чья круглая физиономия сейчас выглядела бледной и перекошенной, а кожа обрела неприятный пепельный оттенок.

— Не отставай, — шепнул тот. — Док заругается.

Пустая комната оказалась лишь тамбуром. Еще одна дверь, десяток шагов по короткому полутемному коридору, и новая комната, с полукруглым рядом кресел напротив глухого окна. Сквозь стекло угадывались очертания каменных стен и еще чего-то, словно бы ложа, смутно белевшего посредине.

Это и было ложе. Звякнул ключ, отворяя последнюю дверь, со скрипом тронулась каталка, согласно прошелестели шаги — и Дарко застыл на пороге каземата, в отупении уставившись на родильную кровать.

Новорожденный спал. Сложив за спиной перепончатые крылья и обхватив серыми паучьими лапками огромный, раздувшийся живот. Горгуленыш выглядел как старик, который состарился мгновенно, едва успев появиться на свет. Или, скорее, как помесь одряхлевшей обезьяны с гигантской летучей мышью.

— Толкай! — прикрикнул один из санитаров. — Шустрее, в жопу твою мать!

Дарко заставил себя наклониться к горгуленышу, вздрогнул, прикоснувшись к липкой холодной коже. Подавляя тошноту, помог перевалить существо на носилки.

В каземате воняло бойней. Сырым мясом, кровью и экскрементами.

— Берись, — скомандовал санитар. — Уф, тяжелый, зараза. Да не туда тащи! К клетке ворочай, к клетке!

— Воррворрворр, — сонно урчало на носилках.

Горгуленыш спал. И рос во сне.

За каких-нибудь полтора часа своей жизни он вымахал со здоровую собаку. Наверное, вымахал. Потому что Дарко не представлял себе, как это, полусоткилограммовой тяжестью оттягивавшее носилки, могло поместиться в материнском чреве.

Второй санитар орудовал шваброй, отмывая пол. С каждым взмахом швабры по каменным плитам бежали потоки воды, собирались в мутно-красные ручейки, стекали в углубления вдоль стен. В каземате воняло бойней. Сырым мясом, кровью и экскрементами.

Дарко пошатнулся. Неуверенно шагнул вперед. В алом мареве, застившем глаза, с трудом нащупал стену.

— Щас гикнется, в жопу твою мать, — донеслось глухо, издалека.

— Худо, с непривычки-то…

— А мы что, одни теперь вкалывай? Вона тут еще сколько не прибрано. Комиссия вот-вот, а в помощники оставили зелень, салагу…

— Брось, толку сейчас от него? Блевать начнет, так еще и за ним убирай. Этого хошь?

Чья-то рука на плече, и как благословение:

— Иди. Иди, парень. Без тебя управимся.

Кто-то кивнул за Дарко. Кто-то даже пробормотал слова благодарности. Кто-то переставлял ноги — шаг, еще шаг, еще — а перед глазами дрожало и плыло алое марево, алый туман, спасительная завеса, непроницаемая для взгляда.

На пороге Дарко заставил себя встряхнуться. Выпрямился. И проморгавшись, сорвав завесу с глаз, с усилием оглянулся через плечо.

Их обоих накрыли одним полотнищем, полностью, с ног до головы. Из-под брезентовой ткани выступали только ступни — босые женские, синюшные как у утопленницы в анатомичке, и мужские, в ботинках со стоптанными подошвами. Дарко смотрел на лежавших под брезентом, а потом, сглотнув последний комок, вышел прочь, ступая так тихо и осторожно, как ходят, когда в комнате спит больное дитя.

Он долго бродил по крепости — бесцельно, наобум. Коридоры ветвились, образуя немыслимый лабиринт; только теперь Дарко в полной мере осознал, что такое Цитадель — исполинский каменный муравейник, верхним ярусом взмывающий под облака, а нижним стремящийся к слоям расплавленного базальта. И ползают внутри старательные муравьишки, роют новые ходы, строят казармы для юных горгулий…

Горгульи умны как драконы, горгульи стремительны; им не страшны ни копья, ни ливень стрел (коридор сужается, где я? куда я иду?). Словно истребители, помчатся они над северным Б., сбрасывая бомбы на деревни и города, и земля внизу окрасится алым от зарева пожаров. Супероружие; как завершатся боевые испытания, мы отбросим белоглазых демонов на многие лиги от наших границ (лампы горят вполнакала, со стен сочится влага — кап-кап).

Горгульи агрессивны. Едва явившись на свет, новорожденный монстр расправляет сморщенные перепончатые крылья и, взмыв к потолку, пикирует оттуда на горло обессиленной родами матери. С хрустом сомкнутся челюсти, хлынет кровь, а жуткое серокожее существо заурчит от удовольствия, присосавшись к смертельной ране.

Знает ли об этом Оша? Разумеется, нет; ни к чему ставить в известность живой инкубатор. Или все-таки что-то чувствует, и ночное безумие — тому доказательство?

Коридор кончился. Тупик.

Громада камня давила отовсюду; вдруг Дарко ощутил себя замурованным в этом бесконечном подземелье.

В панике он кинулся обратно. Бежал, не разбирая дороги, оскальзываясь на влажном полу, пока очередной штрек не вывел его на подземную станцию.

Железная дорога. Но не та, по которой он приехал Цитадель, хоть и там последние несколько часов поезд полз по туннелю. Запасная ветка или, скорее, шахтная узкоколейка — вон как низко нависает потолок, и желто-оранжевые аварийные лампы почти не разгоняют темноты.

Пол впереди резко обрывался, в глубине траншеи тускло поблескивали рельсы, уводящие в черноту туннеля. Дуновение воздуха принесло запахи машинной смазки, жженой резины и еще чего-то, словно бы железистого, неприятно щекочущего ноздри.

Далекий протяжный свист. Дарко вжал голову в плечи и хотел нырнуть обратно, в тот штрек, откуда только что выскочил, но каменные стены, словно живые, бесшумно сомкнулись перед самым носом. Он машинально протянул руку, коснулся вертикальной трещины — да, в такую щель не протиснулась бы и мышь.

Грохот нарастал, впереди во тьме вспыхнули хищные желтые огни. Дарко завертел головой — найти бы хоть какое-то укрытие, и тут поезд вылетел из туннеля. Зашипели тормоза.

Вспыхнули лампы, яркий свет болью хлестнул по глазам. Дарко заморгал, а проморгавшись, увидел, что короткий электровоз остановился почти напротив, и что к нему прицеплены несколько открытых вагонеток, груженных черными зернистыми обломками какой-то горной породы. Магнетит, вспомнил Дарко. Железная руда.

Над головой что-то протяжно скрипнуло. Дарко отскочил, и вовремя: в потолке разверзлось прямоугольное отверстие шахты, и оттуда, из вертикального ствола, на тросах стремительно опускалась пустая клеть.

Быстрее сваливать, подумал он. Но куда? Дарко заметался по перрону, и тут навстречу из невидимого до сих пор бокового прохода хлынула нестройная колонна оборванцев под конвоем солдат в незнакомой форме — зеленовато-серой, в цвет замшелого камня.

Под окрики конвойных оборванцы рассыпались по перрону. Одни подскочили к вагонеткам, брякнули откинутые борта, рудная масса с шорохом посыпалась на плиты перрона. Другие спешили с тачками, замелькали лопаты, руду загружали в клеть. Иссохшие точно скелеты, с наголо остриженными головами, оборванцы двигались с нечеловеческой легкостью, так стремительно и играючи, что казалось — груз ничего не весит, а тяжелый труд… он им в радость, тяжелый труд.

Ти-ри-ри, сказала свирель. В спертом воздухе подземелья на мгновение повеяло весной. Где-то черемухи зацветают…

Дарко стоял, прижавшись к стене. На него никто не обращал внимания.

Работа была закончена в считанные минуты. Вверху загудела лебедка, наматывая трос; нагруженная клеть поползла обратно в шахту. Оборванцев снова построили в колонну, и только тогда один из конвойных кивнул другому, указывая на Дарко.

К нему подошли неторопливо, хрустя рудным крошевом.

— Откуда взялся? Что тут делаешь, парень?

Конвойный осекся.

— Вы из мамс… материнского сектора, никак?

— Да, я заблудился, — честно ответил Дарко. — Как отсюда выйти, не подскажете?

Тот махнул рукой.

— Сейчас прямо, а потом сверните налево, господин специалист. Я попрошу открыть для вас запасной проход. Только имя свое назовите и под чьим началом служите, так полагается.

Конвойный не солгал. Скоро Дарко вышел под открытое небо, на унылую площадку среди кирпичных построек и каких-то вагончиков. Неподалеку тощий мальчишка волочил на закорках контейнер с надписью «Биоотходы». Ежась от мороси, Дарко смотрел на эту надпись, пока паренек не скрылся из виду. Что ж, пора домой.

Уже вернувшись в материнский сектор, он завернул в казенную лавку. Банки с пивом соблазнительно поглядывали с витрины, но он отвернулся от них и купил лишь пакет молока да пару яблок.

***

— Так и повелось. Фельшар девке наказал, чтоб из себя прежнюю дуру строила, а сам с ней все ближе снюхивался. Сука. И хоть следили за ними в оба глаза, о саботаже тогда никто не заподозрил.

***

Не дослушав рапорта, комендант досадливо поморщился:

— Хватит, хватит. Выходной у тебя иль как? Аванс получил? Девка в порядке, ну и молодец. Речь не о ней, сука. О тебе.

Его глазки блеснули из-под нависших бровей.

— Не нравишься ты мне в последнее время. Где энтузиазм, сука? Рвение где? Доверили тебе, можно сказать, стратегический объект, а ты морду воротишь? Не пойдет!

Дарко опустил голову. Комендант продолжал:

— Значит, так. Припадков больше не случалось? Нечего девку безотлучно пасти. Развейся, пусть дежурный тебя заменит. Сходи на танцульки, выпей, сними канарейку. И ворочайся воспламененный. Окрыленный, так сказать, верой в военную необходимость. Усвоил, сука? Действуй.

И Дарко, что тут скажешь, отправился действовать. Хуже всего было с Ошей — нет, она не сказала ни слова, когда он сообщил, что вечером возле нее останется совсем другой человек. Что поэтому, как хочешь, но придется ввести препарат. Оша не сказала ни слова, но он, делая ей инъекцию, чувствовал себя преотвратно. Так, словно хотел, обманув девчонку, одним махом разрубить узел будущих проблем.

В ближнем клубе гремела бодренькая музычка. Полутемный зал кишел солдатней; крепкие, коротко стриженные парни с набыченными мордами гоготали над анекдотами, ругали начальство, переминались на танцполе в обнимку с хохочущими девицами. Распаленные алкоголем, задирали друг друга. Но к Дарко никто не подходил, не подначивал вместе выпить, не пытался поглумиться над зеленцом, студентиком, приехавшим из мирных земель. Нашивки специалиста делали свое дело. С ним попросту опасались связываться.

Дарко одним щелчком вскрыл крышку бутылки. Пиво зашипело, вспенилось; девица за соседним столиком тряхнула гривой, обернулась, сощурила густо подведенные глаза. О чем-то пошушукалась с подружкой и вдруг решительно поднялась со стула.

Вряд ли она была профессионалкой — таких в Цитадели не поощряли. Скорее, машинистка или, допустим, продавщица, заскочившая отдохнуть после смены. Рыжеволосая, в короткой юбке и черной водолазке, обтягивающей тяжелую грудь. Ничего так, прямо скажем. Особенно если с осени ни разу ни с кем не спал.

— Ты новый фельдшер? Из материнского сектора? — подсаживаясь напротив, напрямик спросила канарейка.

Дарко чуть не поперхнулся пивом. Откашлялся.

— Откуда ты знаешь? Тебя, что, подослали?

Она рассмеялась. Низким, грудным, рокочущим смехом. Зубы у нее оказались кривоваты, передние резцы выступали вперед, как у белки, но рыженькая, видимо, вовсе того не стеснялась.

— Нервный какой… Санитар один про тебя рассказывал. Новый гинеколог, мол, только что из академии, его в фельдшеры пока определили. Верно?

— Верно, — помедлив, согласился Дарко.

Канарейка щелкнула зажигалкой, неторопливо закурила, выпустив клуб дыма. Пальцы у нее были тонкие и длинные, подстать сигарете, а губы влажные, поблескивающие, словно она их только что облизала кончиком языка. Тело захлестнуло жаром, давно он с нормальными девчонками не разговаривал. А что если, подумалось невпопад, она возьмет сейчас и уйдет? И ему останется только Оша. С монстром, растущим в ее животе.

Дарко приложил ладони к щекам. Все будет хорошо, сказал он Оше. Как родишь, тебе позволят уехать отсюда, если захочешь. Без… без ребенка, но уедешь. Она промолчала, а он подумал, что зря, абсолютно зря, не купил по дороге чего-нибудь выпить. Потом он говорил что-то еще, улещивал не делать глупостей, повторял, что он и так рискует, не вводя ей препарат, да и некуда бежать из Цитадели, кругом скалы, границы охраняются горг… охраняются, короче, границы. А когда он иссяк и заткнулся, она подняла глаза и тихо сказала, что очень ему благодарна. Сказала, что не будет делать глупостей. Может быть, тихо сказала она, ей тогда разрешат остаться в Цитадели. Нянечкой, например. Ведь это немыслимо — уехать, бросив ребенка.

Поморщившись, Дарко отхлебнул пива. Дура. Какая она все-таки дура. И, разом решившись, предложил канарейке:

— Может… познакомимся?

Вновь низкий, рокочущий, чертовски соблазнительный смех. Щурит глаза, закидывает ногу на ногу — эх, да она же красавица! И наверняка та еще штучка в постели.

— Познакомиться? С тобой? А насколько близко?

— Да как пойдет, — неловко пошутил Дарко.

Хохочет, взмахом руки откидывает за спину рыжую гриву.

— Тебе девки-то еще не наскучили?

— Не наскучили, — уверяет Дарко. — Вовсе нет.

— Вот как? Тогда неси стаканы. Терпеть не могу хлебать из горла.

— А твоя подруга? — вспоминает Дарко. — Ты ведь не одна… — но он осекается. Подруга уже с кавалером, и не похоже, чтобы она скучала в его обществе.

Бум-бум-бум — грохотали динамики. Под электронный набат знакомство протекало стремительно. Ко второй бутылке, болтая о пустяках, они вовсю сплетали пальцы над столешницей. Когда запустили медляк, рыжая вскочила из-за стола и утянула Дарко на подиум. Они потоптались среди других пар, в бесновании сполохов цветомузыки, не столько танцуя, сколько прижимаясь друг к другу: рыжая так и льнула всем телом, да и Дарко с колотящимся сердцем, точно школьник, украдкой щупал ее зад, — а потом вдруг очутились на улице, где в голубоватом свете фонаря, кружась, порхали снежинки.

Рыжая набрала пригоршню снега, швырнула в Дарко рассыпающийся ком и со смехом кинулась вперед, размахивая руками. Дарко бросился за ней, то и дело оскальзываясь на обледенелой дороге; обгоняя редких прохожих, они бежали темными переулками, мимо казарм и бараков, мимо мастерских, пекарен, прачечных и складов. Дальше и дальше от Цитадели.

Возле дома с облупившейся штукатуркой оба ухнули в сугроб. Дарко, тяжело дыша, глядел в темное небо — а воздух был чист и студен, как колодезная вода. Сейчас он занесет домой полные ведра, а после, наврав матери насчет незаданных уроков, вновь улизнет со двора. Вихрем промчится по улице, прочь, за окраину деревни и только там, на задворках Якушевой усадьбы, остановит бег. Перемахнет через ограду, тишком прокрадется среди построек и стукнет в окошко сарая к Вереску. Только не потревожить собак…

Он перекатился на живот и лбом ко лбу столкнулся с рыжей. Непослушными от холода пальцами отвел со щеки выбившуюся из-под шапочки прядь, привлек девушку к себе. И губами жадно впился в ее податливые губы.

Спустя много минут, пошатываясь как пьяный, Дарко поднялся на ноги. Хрипло спросил:

— Ну что… пойдем к тебе?

Она тоже встала, отряхнула снег. Варежкой вытерла рот.

— А ты мне потом поможешь с одним дельцем? Пустяковое, правда. По твоей части.

— Помогу, — не раздумывая, горячо обещал Дарко.

Об Оше он вновь вспомнил далеко за полночь, остывая после объятий канарейки. Вспомнив, запрыгнул в трусы, как ужаленный; торопливо застегнул рубаху. Канарейка наблюдала за ним, совсем голая, сидя на смятой постели.

— Подопечная у меня, — бормотал он, путаясь в штанинах. — С ней дежурный остался, но мало ли… — Один носок свисал со спинки стула, за вторым пришлось лезть под кровать. — Объект стратегической важности, сама понимаешь, в Цитадели… — Он просунул голову в ворот джемпера. — Извини.

Канарейка фыркнула, потянулась к бюстгальтеру.

— Все вы такие! Сначала на лапках ходите, а потом сразу — пока, детка, прости, что не задерживаюсь! Ладно… Но ты обещал мне кое-что, помнишь?

— Помню, — солгал Дарко. — Говори.

Порывистый вздох. Рыжая надела халат, стукнула дверцей тумбочки, доставая сигареты. Закурила.

— Беременна я, — нехотя призналась она. — Восьмая неделя.

В коридоре тяжко прошаркали чьи-то шаги; за картонной стеной переругивались соседи и шкворчал жир, растапливаемый на сковородке: кто-то только что вернулся со смены и теперь готовил ужин на общей кухне.

— Поможешь мне? — Рыжая стряхнула пепел в пепельницу из красного литого стекла. Дурацкую пепельницу в форме сердца.

— Почему ты не пойдешь в больницу? — только чтоб не молчать, спросил Дарко.

Она разозлилась.

— По кочану! Что, никаких документов не подписывал? Не знаешь, что здесь действует особая… эта… юрисдикция? И чистки запрещены?

— Ты можешь уехать. Хоть завтра, разве не так?

— Уехать? А медосмотр перед выездом? А деньжищ сколько уйдет на разрешение… и примут ли обратно потом? Всю жизнь тут, не хочу никуда уезжать. И квартира…

Дарко почесал переносицу. Подстава, вертелось в голове. Неспроста она меня сразу вычислила. Стоит согласиться, и отправишься под суд, как пить дать. И кранты, лети прочь, голубок, если в живых оставят.

— Или не понравилось, как я трахаюсь? — Рыжая потушила окурок, закинула ногу за ногу; ее взгляд был настойчивым, как у голодной собаки. — А… а хочешь, я тебе наличными заплачу?

В соседней комнате заплакал ребенок. Громко, настойчиво — сразу видно, орал здоровый проголодавшийся младенец, требуя, чтобы ему дали, наконец, грудь. Заскрипели пружины кровати, шлепнули по полу босые ноги — и плач стих. Ш-ш-ш, ш-ш-ш, мой малыш, что ты, маленький, не спишь? Мыши спят, и кошка спит, месяц на небе висит, месяц смотрит из окошка, тише, тише, спи, мой крошка…

— Через несколько лет здесь построят настоящие дома, — невпопад сказала рыжая. — С отдельными квартирами, как у людей. Мне уже и сертификат дали. Комната, кухня и санузел. Как въеду, так в ванну воды наберу, пены налью и буду мокнуть часа три, не меньше. И ни одна скотина не постучится.

Она закуталась в одеяло и вынула из пачки новую сигарету. Сквозь щели в окне тянуло сквозняком, но дым все равно стоял коромыслом, даже в горле першило.

— Его отберут. — Рыжая щелчком стряхнула пепел. — Ребенка. Если еще меня, как незамужнюю, не запихнут в этот ваш мамский сектор. Ведь готовится что-то. Нюхом чую, нападут демоны или… или наши на них нападут. Увидишь, летом будет большая драка.

Дарко разлепил пересохшие губы.

— Не надо, — выдавил он. — Нет. Я не могу рисковать. Извини.

У канарейки некрасиво дернулась щека.

— Проваливай тогда, ветеринар хренов. Глядишь, другого найду.

— Извини, — повторил Дарко.

Он вышел в коридор и аккуратно притворил за собой дверь. Но раньше, чем добрался до выхода, та распахнулась снова.

— Трууус! — хлестнуло в спину пронзительным звенящим криком. Из кухни, вооруженная шумовкой, выглянула женщина в цветастом фартуке. За стенкой в дальнем конце коридора, разбуженный, снова захныкал ребенок.

Дарко ретировался на лестничную площадку, а оттуда, перепрыгивая через ступеньки, — на улицу.

Снаружи ощутимо похолодало. Ночь встретила тишиной, черная и неподвижная как вода в проруби. Но Дарко недолго барахтался в ее стылом безмолвии. Трехглавый силуэт Цитадели возвышался над закоулками жилого сектора, сверкая огнями верхних ярусов — яркими, как неоновая реклама. Маяком указывал путь.

Когда он вернулся в квартиру, Оша по-прежнему спала и не проснулась, заслышав поворот ключа в замке. Зато дежурный, дремавший на кухне, сразу встрепенулся, обложил Дарко по матери и ушел, на прощанье посоветовав смазать щеки луковой кашицей — помогает при обморожениях.

***

Теперь по утрам его будило звяканье посуды и аппетитные запахи, доносящиеся из кухни. Оша вставала первой и сразу принималась жарить, печь, тушить и даже закатывать в банки. Завтрак они съедали вместе, чинно и благовоспитанно, ни дать, ни взять — супруги со стажем. Правда, Оша ела мало, больше сидела рядом тихонькая как мышка, а затем собирала посуду и тенью скользила к мойке. Иногда оглядывалась испуганно, — мол, надо ли собираться в Цитадель? Дарко залпом допивал кофе. А ты как думаешь, Оша?

К девяти ее полагалось вести на осмотр. Обычные процедуры — взвесить, измерить давление, стетоскопом прослушать сердцебиение плода. Девчонка подчинялась любым манипуляциям с воодушевлением сомнамбулы. Она словно свернулась в комочек глубоко внутри себя, даже дома, в безопасности, оставаясь заторможенной и отстраненной.

Впрочем, так было к лучшему.

После осмотра Дарко отводил Ошу в отдельную камеру родильного блока и оставлял под присмотром дежурных. Едва миновала угроза преждевременных родов, как его завалили работой: нечего сутками напролет караулить одну-единственную мамку. Того и гляди, запретят уводить даже на ночь, думал Дарко, сам не зная, что чувствует при таких мыслях. Но время текло, а начальство не спешило с запретами.

— Здорово ты устроился, — однажды заявил ему знакомый медбрат.

— Почему здорово? — не понял Дарко.

— Хендожишь ведь по ночам эту телку? Они горячие бывают, ух! — Медбрат засмеялся. — Жаль, здесь не побалуешь, если что — враз на границу отправят. А твоя смазливенькая, если на брюхо не глядеть.

— Угу, — согласился Дарко. Смазливенькая. Наверное.

К концу смены он валился с ног от усталости. В ушах звенело от воплей рожениц: мамки, носившие стандартных солдат, разрешались от бремени одна за другой. Бесконечный конвейер, где вместо железных болванок — горластые сморщенные живые заготовки.

Однажды, во время вечерней инъекции, он узнал в молоденькой мамке, послушно подставившей сгиб руки, ту самую рыжую канарейку с беличьими зубами, случайную любовь трехнедельной давности. Рыжая была на сносях, вот-вот разродится, и глядела тупо перед собой лишенными всякого выражения глазами. Он чуть не промахнулся, вводя иглу ей в вену.

Ночью ему приснились младенцы. Целый батальон обнаженных розовых младенцев мужского пола, что заходились беззвучным плачем в длинных, не по росту, колыбелях, похожих на прикрытые прозрачными крышками стеклопластиковые гробы.

Перед глазами возник пульт управления, тайнопись незнакомых кнопок, светящихся нежным молочным светом. Кто-то, — вероятно, он сам, — нажал на одну из них. Прозвучал сигнал, резкий и протяжный как удар гонга, и не успели стихнуть последние вибрации, как крышки гробов начали медленно распахиваться — будто створки раковин, зарывшихся в песок глубоко на речном дне. В комнату ворвался многоголосый и оглушительный сердитый крик.

А действо продолжалось. С потолка выстрелили механические руки, стальные пальцы сжимали перевернутые бутылочки с питательной смесью, подносили их к раззявленным в крике беззубым ртам. Мало-помалу воцарялась тишина. Новорожденные присасывались к бутылочкам, пили жадно, взахлеб. И росли.

Исчезала младенческая пухлость, вытягивались конечности, с хрустом раздвигались плечи. Прорезающиеся зубы вспарывали нежную плоть десен, лица оформлялись и грубели, при каждом глотке на горле двигался острый кадык. Только головы не поспевали за телом, оставаясь маленькими как у микроцефалов, когда в паху и подмышками уже вовсю курчавилась поросль.

В стеклянных гробах лежали взрослые парни, низкорослые, но крепко сбитые, с мускулистыми руками и ногами, готовые убивать и идти на смерть.

Наутро Дарко не стал любопытствовать, правда ли привидевшееся во сне или воинов Цитадели выращивают совершенно иначе. Никто не скажет — это раз, а во-вторых — какая, к черту, разница? Здесь ничему нельзя удивляться.

Мелькали дни, одинаковые как фотографии, отпечатанные с одного кадра. Как заводские арбалетные болты. Как бесчисленная солдатская молодь, маршировавшая на плацах. Гнилые пасмурные дни ранней весны, чью зябкую промозглость согревало едва различимое тепло — слабенькое, словно от забитой батареи. Оша держалась по-прежнему скованно и разговаривала мало, но она обжилась в квартирке, она до блеска отдраила линолеум и перестирала белье, она шепотом молилась перед сном, она улыбалась мимолетной неуверенной улыбкой и пела вполголоса, когда думала, что ее не слышат.

Он к ней привык. Так привыкают к старому свитеру.

У дверей казенной лавки толпился народ. Конец недели, чтоб ее разэтак. Закроется лавчонка на выходные, и тогда тащись за хлебом и молоком в центр, покупай в тамошних маркетах втридорога! А уж сколько частники заламывают за синюшных общипанных кур, и говорить нечего. Совсем оборзели.

Дарко дотянулся до козырька, обломил хрупкую сосулину. Спрыгнул с крыльца в ноздреватый подтаявший сугроб.

— Иди домой, — приказал он Оше. Подъезд рядом, ничего с девчонкой не случится. — Готовь ужин. Я скоро.

Но он провозился дольше, чем рассчитывал. Когда подходил к дому, вокруг сгустились сумерки, и раскисшее месиво на дороге застывало, покрываясь корочкой льда. Дарко бесшумно открыл дверь, шагнул в квартиру, где бубнил телевизор. Девчонка не заметила его возвращения.

Из комнаты доносился ее голос. Перевирая и слова, и мелодию, Оша самозабвенно чирикала сентиментальную песенку о любви и надежде. Из вчерашнего кинофильма, кажется. Крутили по телику.

Не снимая куртки, Дарко заглянул в комнату. Оша застыла с иголкой в руке.

На ее коленях лежало шитье. Крохотные рукавчики, обработанные наружу швы… такая одежда лишь кукле придется впору. Так вот на что пригодилась списанная с учета ветхая простыня.

— Что ты делаешь? — негромко спросил Дарко. — Зачем?

Оша выпрямилась, обхватив живот обеими руками. У него не получалось разобрать выражение ее глаз.

— Ты… — Дарко прикусил губу. Доводы, которыми он ее убеждал когда-то, рассыпались в голове бусинами из материной шкатулки — попробуй собери. И тут его прорвало.

— Ты… блаженная, что ли?! Ничего не соображаешь? Какие распашонки? Ты не ребенка носишь — горгулью! Горгулью, пойми ты это своей башкой!

Он выдохся и окаменел, понимая, что натворил. Девчонка потупила взгляд. Но лишь на мгновение, не больше. Шепнула:

— Знаю.

Дарко медленно поставил на пол пакет с покупками.

— Вот как, — сказал он.

Оша снова прошептала:

— Я ведь все понимаю. Слышу, что говорят, и…

Она встала с кровати, подошла вперевалочку, откинувшись назад, чтобы сохранить равновесие. Живот плыл впереди нее.

— Пюре остыло, наверное. Разогреть?

— Разогрей, — ответил Дарко.

Девчонка боком протиснулась мимо. Застенчивым жестом коснулась руки.

— А потом… вы поиграете немного? Как… как тогда. — Оша запнулась на секунду и робко добавила: — Вы здорово играете. Очень красиво, правда.

Потом они лежали с выключенным светом, каждый под своим одеялом. Музыка смолкла, но навеянное ею видение еще дрожало перед глазами, нежное и яркое как акварель. Видение чудесной страны, где сейчас бушует весна, и реки взламывают лед, а в лесах, не смолкая, щебечут птицы.

Дивный народ живет в той стране — высокие, стройные, с глазами, что вспыхивают белым пламенем в минуты радости или гнева. И сеют в той стране, и пашут, и поют песни всходам, и обильно поднимаются всходы — щедра земля к возлюбленным детям своим. А в горах, где пещеры и скалы, стоят города, и реют флаги на башнях, и молоты звенят по наковальням, и солнце играет на витражах. И нет в той стране ни рвачей-мироедов, ни государственной власти, ни иного ярма, а есть лишь свобода да счастье, какие немыслимы в прочем мире.

— Что это было? — шепнула Оша, когда видение растаяло, растворилось в окружающей темноте. — Вы показали… рай?

Дарко покачал головой. Играя, он впервые не слышал мелодии — ее заглушил грохот несущегося состава. В какой-то момент казалось, что они беспечно лежат на рельсах, а поезд мчится прямо на них, стальная махина весом в несколько тысяч тонн, но затем комната вернулась на место, и он еще успел заметить, как на проталине возле выложенного замшелыми валунами родника расправляет смятые лепестки крохотный лесной подснежник.

— Страна белоглазых, Оша. Северный Б.

Стук колес удалялся. Теперь он отчетливо различал бульканье воды в батарее и дрожащий от напряжения голос Оши.

— Северный Б.? — переспросила она. — Страна белоглазых демонов? Которые хотят извести род людской?

Дарко не стал ничего отвечать. Лживые демоны, колдуны, гораздые насылать мороки и губить души доверившихся им глупцов… такими байками он с детства закормлен досыта. Истина, как водится, страшней любых проповедей и агиток, любых побасенок, рассказываемых вполголоса, под оцепенелое молчание слушателей. Никакой чудесной страны нет. Есть только призрак, туманная греза, за которой бессмысленно гнаться.

А волшебство, хваленая магия белоглазых… что ж, магия есть и в Цитадели. Кто знает, будь Вереск одним из здешних, разве стал бы он хулить свою родину?

Лицо Оши с широко раскрытыми глазами неясно выступало из темноты. Дарко протянул руку и пригладил ежик немного отросших волос.

— Спи, Оша, — хрипло шепнул он и, подвинувшись ближе, обнял ее как сестру.

***

Тем летним вечером, почти за восемь лет до приезда в Цитадель, Дарко крепко подрался с Кимом Бартеком, прозванным Кимбой, грозой деревенских пацанов.

А сам виноват. Мог бы не вмешиваться, завидев, что Кимба и его дружки обступили на безлюдной дороге кого-то невысокого — ростом словно бы соседского внука, Гриничка-семилетку с того конца деревни. Дарко хотел своим обычаем молча шмыгнуть поодаль, но тут от тычка в спину Гриничек полетел в пыль, и сразу вспомнилось, как однажды с матерью и братом отсиживались у Гриничковой бабки, когда отец, напившись, схватился за топор.

— Отстаньте от него! — крикнул Дарко.

Кимба оглянулся. Нехорошо сощурил глаза.

— Че-егоо?

— Отстаньте от него, — повторил Дарко, подходя ближе.

Один из Кимбовых прилипал, рыжий Нагель, зареготал.

— Гля-а, за кого заступается! Хахаль твой, что ли?

Гриничек пошевелился. Приподнялся, упираясь ладонями в твердую как камень землю обочины. Дарко сглотнул слюну.

Потому что на обочине, глотая пыль, шевелился вовсе не Гриничек.

— Валил бы ты отсюда, — задумчиво протянул Кимба. — Валил бы ты отсюда, пока самому не всыпали.

Дарко стоял как пень, глядя то на Кимбу, то на того незнакомого, который не был Гриничком. Кимба шагнул вперед.

— Ну? Проваливай!

— Но ведь он… — пробормотал Дарко. — Ведь он… За что вы его? Почему?

Дул ветер, шелестела листва. В траве оглушительно стрекотали кузнечики.

— Потому. — Кимба навис над Дарко, широкоплечий, здоровенный как бугай. — Как твоего батяню погонят с работы, так и узнаешь. А пока гуляй, ясно?

Дарко помотал головой. Медленно. Но на него уже никто не смотрел. Кодла снова сомкнулась над жертвой, шелестящую тишину нарушил первый глухой удар, а следом — взрыв смеха и радостные выкрики:

— Куда пополз, гля-а!

— Под дых его, под дых!

— Что вылупился, обрубок? Сдачи дашь?

Кузнечики стихли. И тогда Дарко, встряхнувшись будто перед прыжком в омут, ринулся в гущу кодлы и с размаха врезал Кимбе по шее.

Он не считал себя слабаком, хотя никогда первым не лез в драку, но слишком неравны были силы — один против четверых. С налету Дарко отшвырнул Кимбу, следующему заехал кулаком под ребра, но затем сам получил в нос, да так, что брызнула кровь. Он покачнулся, схватившись руками за лицо, и тут уже его сбили с ног, навалились сверху, молотя по спине, плечам, голове. В рот лезла пыль, и Дарко глотал ее пополам с кровью. Молча.

— Хватит с него, — наконец решил Кимба. — Эй, а где колдун? Куда делся?

Дарко с трудом приподнял голову, утерся тыльной стороной запястья. Хлопнул ресницами, отгоняя плававшие перед глазами круги. Тот, за кого он полез в драку, исчез. Будто и не бывало.

Кимба сплюнул. Растер плевок по обочине.

— Прид-дурок! Что влез? Втрескался, что ли, любовь с первого взгляда?

— Надаем еще, что ли? — нерешительно предложил рыжий Нагель. — Чтоб знал.

Вдалеке заурчал мотор. Машина ехала по проселку, еще невидимая из-за деревьев, но минута-другая, и она вывернет на излучину.

— В жопу. — Кимба снова сплюнул. — Айдате отсюда. Слышали? Сваливаем!

И Дарко остался один на дороге. Сел, запрокинув голову, чтоб унялась сочащаяся из носа кровь, и раньше, чем он смог подняться на ноги, мимо с ревом пронесся новенький черный «Роттер». Пронесся и укатил дальше, блистая в закатном солнце обвесами из хромированной стали.

А Дарко, немного очухавшись, спустился к реке.

Войдя по колено в воду, он долго смывал с лица следы драки. В мелкой заводи юркими запятыми шныряли мальки, сигая прочь от срывающихся с ладоней капель. Нос распух, саднили отбитые костяшки пальцев. И что влез? Просили?

Его присутствие он ощутил не сразу. Но даже тогда не обернулся. Не подал виду.

— Спасибо тебе, мальчик, — чуть пришепетывая, сказал мягкий голос.

Дарко последний раз плеснул водой, распугивая мальков, и выбрел на берег. Буркнул в жиденькую тень под сухой черемухой:

— Спасибом сыт не будешь.

В тени помолчали.

— Чем отблагодарить тебя? Если б не ты, те… отроки еще бы долго… развлекались.

Дарко только теперь посмотрел на свою рубашку и чуть не взвыл. На светлой ткани тут и там багровели свежие кровяные пятна. Новая рубашка, недели не проносил. Мать шкуру спустит, и что ей скажешь?

— Я пошутил, — мрачно ответил он. — Не надо мне ничего. Да и что… — он запнулся и проглотил несказанное: что ты мне можешь дать?

С хрустом обломилась ветка. Вышедший из тени снизу вверх глядел на Дарко; на худом заостренном лице сверкали ярким речным серебром продолговатые, чуть приподнятые к вискам глаза.

Странно, с сединой в волосах, незнакомец выглядел юнцом, почти мальчишкой. Быть может, из-за поджарости или подбородка, явно не знавшего бритвы. Странным казалось и то, что одетый в обноски точно бродяга, этот тип на бродягу не походил. Ни у одного бродяги не может быть такой бледной, нетронутой солнцем кожи. Если только он не странствует в подземельях.

— Ты откуда? — после продолжительного молчания спросил Дарко. — Раньше я тебя не встречал.

Улыбка замерла, краешки губ поползли вниз, но тут же снова взметнулись обратно, на миг обнажив очень белые и очень ровные зубы.

— Знаком с Якушем Лычеком? Большой дом на яру, ферма… коровы. Я его новый… работник.

Дарко кивнул в нетерпении. Да, он знает мироеда, кто не знает, но ведь спрашивал-то совсем не о том!

— Ты ведь издалека? С востока?

— Верно, с востока. — Незнакомец сощурился, невозможные радужки сузились, затерялись в серебряном мареве вертикальные щелки зрачков. — С тамошних рудников. А родом… родом я из северного Б.

Наверное, Дарко открыл рот. В глазах незнакомца плясали чертики.

— Да, я из тех, кого вы окрестили… белоглазыми, — с едва уловимой насмешкой подтвердил он, снова шагнув вперед. Культи, перетянутые кожаными ремнями, уперлись в растрескавшуюся глину. — Зови меня Вереск.

Дарко встряхнулся, отгоняя наваждение. Замотал головой.

— Не бойся, — с едва уловимой иронией в голосе прошелестел белоглазый. — Я пришел сюда, чтобы вырезать свирель. Хочешь послушать мою игру? Я и тебя играть научу. Если хочешь, конечно.

— Нет, — только теперь сумел выговорить Дарко. — Не хочу. Кимба правду сказал. Ты демон, колдун. И хочешь меня околдовать.

Сомнения не было — белоглазый усмехался. Спокойной и чуть печальной усмешкой всезнающего старца.

— Что же ты не бежишь, мальчик? Или сам желаешь быть околдованным?

И Вереск заковылял к черемухе, двигаясь на удивление ловко для калеки с обрубками вместо ног.

***

— Готов, что ли? — спросил комендант. — Тогда идем, сука. Совещание в верхнем ярусе, забыл?

Дарко оглянулся на Ошу. Девчонка сидела на койке, сложив руки на коленях, в лице ни кровинки — белое, как отделанные пластиковыми панелями стены персональной камеры.

Комендант тоже обернулся, поскреб непривычно выбритый подбородок. Он был трезв — совсем, то есть абсолютно. В новом костюме, напяленном взамен всегдашнего мятого пиджака, в начищенных до блеска ботинках… словно подменили.

Боится, подумал Дарко. Сам он не испытывал никаких чувств, только неприятное ощущение в спине — точно по ней провели мокрой тряпкой, и теперь вдоль позвоночника, заставляя ежиться, сползали к пояснице струйки холодной воды.

— Шевелись, парень.

Коридоры и лестницы, лестницы и коридоры, холлы и межэтажные площадки, долгий подъем на лифте. Кабина двигалась еле-еле, то и дело останавливалась, в нее заходили люди в военной форме, с мечами в ножнах, проезжали несколько этажей, и двери распахивались, военные устремлялись прочь, а им навстречу уже спешила новая партия пассажиров. Кнопки мигали, подсвечивая этажи: седьмой… девятый… девятнадцатый.

— Жалеешь девку?

Дарко вздрогнул. Неопределенно мотнул головой.

— Жалеешь, сука, — вздохнул комендант и подтолкнул его к выходу. Кроме них, в кабине никого не оставалось.

Стрелки указателей привели на смотровую площадку, каменную террасу, выдолбленную в скальном массиве на невообразимой высоте. Здесь завывал ветер, швырял в лицо мелким колючим снегом, пронзал насквозь, до костей. Зубы непроизвольно начали стучать.

— Почти на месте, сука. Эй, парень, не спи! На что уставился?

Дарко поспешно отвел взгляд от горизонта. Увиденное продолжало стоять перед глазами: заснеженный простор, плоский как бумажный лист, лишь кое-где чернеют проталины да щерятся острыми зубьями обломки скал, раздробленных отступающим ледником. Геологический нонсенс — моренная равнина впритык к отвесным стенам Железных гор. Полоса ничейной земли, отделяющая Цитадель от границы с врагом.

— Да, сука, — чуть изменившимся голосом проговорил комендант. — Сейчас тучи низко, вон как клубится хмарь, а как развиднеется, так горы с тамошней стороны вовсе как на ладони. Там она, за теми горами, земля демонов. Северный Б.

Он пожевал губами.

— Три года осталось лямку тянуть. Выйду на пенсию и уеду отсюда. Слышишь, сука? Рыбачить буду, домик куплю в деревне. И никаких беременных баб.

Он хлопнул Дарко по плечу, потянул за собой, к арочному проходу, уводящему прочь с террасы. Перед ними с шелестом распахнулись автоматические створки. Ноги утонули в мягком ворсе ковровой дорожки, дуновение теплого воздуха обласкало исколотое снегом лицо — где-то под потолком работали невидимые тепловентиляторы. В конце короткого коридора маячила роскошная, изукрашенная инкрустацией красного дерева дверь.

Они пришли.

Закончив выговор, высокое начальство с холодным прищуром уставилось на подчиненных. Совещание проводил не Сам, как напрасно опасался комендант, всего лишь близкий заместитель. Но отчего-то эта новость не принесла облегчения. Отнюдь.

Высокое начальство упруго поднялось из своего кресла. Плавной походочкой скользнуло к стенду с производственными графиками, метнуло молнию из-под загнутых девичьих ресниц. Было в его повадках нечто рысье, нечто, заставлявшее съеживаться и непроизвольно пригибать голову к столу, точно эта малость могла спасти от взмаха когтистой лапы, одним ударом способной перешибить хребет. О нем рассказывают, вспомнил Дарко, рассказывают такое… нет, лучше не думать.

— Или вы забыли, с кем вы воюем? — вновь с раздражением вопросило высокое начальство. — Не помните, что танки, самолеты, даже ракеты бессильны против демонов? По всем данным, враг планирует реванш, а у нас недобор горгулий. Нашей ударной силы, авиации, как вы не понимаете? А-ви-а-ции.

Начальственный взор вперился в Дарко.

— Когда рожаем?

— Ч-что?

— Предполагаемая дата родов, — терпеливо повторило высокое начальство. — Через две недели, не так ли?

Дарко кивнул. Во рту сделалось сухо.

— Отлично. Если все пройдет гладко, — взмах рукой в сторону трясущегося, белого как мел главврача материнского сектора, — станешь его заместителем.

— А девушка? Она останется жива после… ну…

Только почувствовав на себе полные ужаса взгляды, Дарко понял, что голос, брякнувший эту глупость, принадлежал ему самому.

— Нет, разумеется, — протянуло высокое начальство. — Странный вопрос.

— В материнской крови содержатся стимуляторы роста, — залепетал главврач. — Плюс успешная реализация инстинкта обеспечивает положительный импринтинг… Эксперименты доказывают…

Главврач говорил что-то еще, но Дарко уже не слушал. Он думал об Оше и Вереске, а еще о том, как мало осталось времени, какой ему светит взлет карьеры, и как набрасываются волколаки на беззащитного преступника, загнанного на расправу к ним в клетку.

***

Черемуха умирала. Несколько лет назад какой-то неработь стесал со ствола глубокий пласт коры, и от этого или еще почему, но теперь на дереве зеленело лишь несколько веток, а остальные торчали в небо нагие и ломкие, годные лишь на хворост.

Чем-то эта черемуха глянулась Вереску. Видишь ли, объяснял он, я срезал с нее живую ветвь, чтобы сделать свирель, и долг должен быть отдан. Дарко только досадливо морщился.

Вереск частенько нес всякую заумь — о магии крови и вечной жизни, и что мир прекрасен и в нем случаются чудеса, хотя надежда на них бессмысленна. Порой, желая уязвить приятеля, Дарко спрашивал: раз чудеса бывают и сам ты из колдовского народа, то отчего у тебя не вырастут новые ноги? Ведь так просто, сказанул заклинание — хоп! — и забудь о костылях! Вереск хмыкал. Только… цирковые трюкачи творят чудеса по заказу. Знаешь, вынуть из шляпы кролика или проглотить носовой платок. А истинное волшебство неподвластно никому… разве что вам, людям, хоть вы об этом редко догадываетесь. А мы… наш народ лишь транслирует магию, порождаемую самим мирозданием. Как… радиоприемник, понимаешь? Мы увеличиваем процент случайности в массиве закономерности, легко, будто о пустяках, говорил Вереск, и от этой издевательской легкости Дарко бесился еще больше.

Наверное, общайся они каждый вечер, не миновать бы ссор, но Вереск нечасто появлялся на берегу. Куда чаще Дарко один как дурак торчал под черемухой, пока не стемнеет, а потом уныло плелся домой, костеря мироеда на все лады. Но иногда Якуш уезжал по делам в город, а его домочадцы, по-видимому, не решались удерживать демона в усадьбе. За отлучки Вереску влетало — знакомый, тоже пахавший на Лычека, говорил, что после таких прогулок тому по нескольку дней приходится горбатиться с пустым брюхом. Хорошо, если кусок хлеба бросят, а не то питайся одним воздухом, нелюдь, будешь знать, как дудеть на свирельке, творя зловредное колдовство.

К этому времени Дарко знал историю нового Якушева работничка. Ноги ему размозжило при обвале в штольне, чудом остался жив. А после, едва оклемался, с рудника его выкупил свояк Лычека. Выкупил да и привез к Якушу — чарами поднимать сельское хозяйство.

Как-то Дарко спросил: мол, что ты не попытаешься вернуться в свой северный Б.? И даже, будто кто за язык тянул, предложил помощь, и кому — врагу! Впрочем, какой из Вереска враг? С белоглазыми сражаются солдаты Цитадели, а здесь, в окрестностях, Дарко не слыхал, чтобы кого-то призывали на ту войну.

Вереск от помощи отказался. Да как — перекривился весь, а потом сказал очень вежливо, что, мол, он Якушу слово дал и оттого дорога домой для него закрыта навечно.

— Чушь не плети, — сердито сказал Дарко. — Ничего ты ему не должен.

Вереск фыркнул, а потом бросил свысока:

— Только люди могут преступать через клятвы.

Эти слова точно развеяли морок, и Дарко впервые понял, с кем завел дружбу. Не ровня сидел рядом, и вообще не человек — но существо, прожившее, должно быть, полтыщи лет. Существо, чьи неестественно большие глаза сейчас полыхали таким ослепительно-белым пламенем, что в сиянии радужки неразличим был зрачок.

Дарко слегка отодвинулся от приятеля.

— Якуш тебя в гроб загонит. То-то он рад — вкалываешь без роздыху, а платить не надо. Ну и черт с тобой. Ишачь. Подыхай.

— Смерти нет, — с улыбкой возразил демон и пригасил гляделки, снова став прежним Вереском. — Это я тебе обещаю.

В тот вечер они больше не разговаривали.

***

Весна, так долго медлившая, наверстывала упущенное. Таяли снега на склонах котловины, и вокруг журчали, звенели, грохотали тысячи ручьев. Вода каскадами прыгала по уступам, с шумом и пеной перехлестывала через камни, хлюпала в сапогах. Заброшенная дорога, извиваясь, уводила прочь от Цитадели. Дарко мог гордиться собой — он нашел ее сам, не расспрашивая старожилов. И сейчас как раз взбирался на перевал.

На разведку он отправился один, и правильно сделал. Под ногами скользило щебенистое месиво, остатки асфальта вздыбились, в трещинах завивались водовороты, — нет, такое путешествие не для Оши. По крайней мере, не сегодня.

На середине подъема Дарко присел на корточки, перевести дыхание. Осталось совсем чуть-чуть, и строений жилого сектора отсюда уже не видно, только Цитадель, как и прежде, черным монолитом загораживает горизонт. А небо чистое, ни облачка, и солнце жарит совсем по-летнему, старается, растапливает снег.

Самая погодка для пикника.

Дарко встал, скинул куртку, обвязал ее рукавами вокруг пояса. Надо двигать дальше.

Вскоре, вспотевший и измученный, он выбрел на перевал. Огляделся.

Горы и горы простирались вокруг, сверкали ледниками, скалились голыми безжизненными вершинами, уходили в синюю дымку на горизонте. Куда ни глянь — ни деревца, только ржавые пятна лишайников на скалах да торчащие из-под снега острые базальтовые обломки. Унылая страна.

Он постоял, чутко вслушиваясь, ожидая, что вот-вот раздадутся шаги патруля. Что здесь делаешь? — спросят его, а он скажет, что просто вышел прогуляться. Ознакомиться с окрестностями в законный выходной. Нельзя разве?

И вниз, на ту сторону перевала, он спускается просто так. Дорога здесь уже совсем ни к черту, да и кому она нужна, эта дорога? Что делать местным в здешней пустыне? Лишайниками любоваться?

Хотя, вероятно, к лету меж камней пробьется трава, вон и теперь на проталинах ветер шевелит жухлые прошлогодние стебельки. Склоны зазеленеют, превратятся в пастбища… но здесь, вблизи Цитадели, никто не разводит овец. Зато вон та долина могла бы стать чудесным полигоном для обучения горгулий. Ведь их, никак, тоже чему-то обучают?

Ветер усилился. Поежившись, Дарко снова надел куртку. Нога провалилась в сугроб, он выругался, вытащил ногу, перескочил на вытаявший уступ. А снега-то здесь — ого-го, хоть лыжи надевай. И нигде не спрячешься. Скверно.

Он сел, стянул сапог, постучал голенищем по камню, вытряхивая набившуюся снежную кашу. Представил, как в небе кружат горгульи… или все-таки вертолеты? Идут на снижение, подлетают ближе и ближе…

Он снял второй сапог. Носки тоже промокли насквозь, хорошо, что надел шерстяные. Подумав, он снял и их, один за другим, тщательно выжал, разложил рядом на камне. Вытащил из кармана карту, выдранную вчера из атласа, развернул, вглядываясь в коричневатый, с редкими зелеными пятнами, рисунок ландшафта. Всего-то и надо пройти — двенадцать километров. Немногим больше, чем до города, куда подростком ездил продавать молоко.

Это расстояние они одолеют за ночь. Должны одолеть. И просочиться мимо пограничных кордонов.

И все-таки, почему эта дорога никем не охраняется?

Ступни окоченели. Стуча зубами, Дарко снова надел влажные носки, влез в сапоги. Справился с искушением заорать во все горло — вдруг тогда появится затаившийся где-то патруль? И зачем вообще сюда поперся? Только лишнее внимание привлекать.

С востока, цепляясь брюхом за горные гребни, стремительно надвигалась свинцовая туча. В воздухе запорхали первые снежинки.

Дарко встал и заторопился обратно к перевалу. Спускаясь в потемках к жилому сектору, он чувствовал, как горы насмешливо щурятся ему вслед.

***

— Наутро фельшаришка не представил девку к осмотру. А вскоре выяснилось, что бежал он из Цитадели и девицу с собой прихватил. Тревогу подняли, думали, он во внутренние земли кинется, куда проще да безопасней. А он, сука, границу решил перейти, под горами. Вот как.

— Рисковый парень, — заметил лысый. — Слышь, а вот я не пойму, если он измену задумал, то чего не вытравил девке горгульчика? Или таки вытравил, уже в катакомбах?

Копченый крутанул по столу пустой стакан.

— Нее, не думаю, что вытравил. Девка против была, я так думаю. Не могла, сука, поверить в то, что с нею сделали. И заранее любила этого ребеночка. А фельшар… фельшар бросить ее не мог. Или не хотел.

***

— Я готова, — сказала Оша.

Она ждала его одетая, в свитере поверх всегдашнего сиротского халата, в растянутых тренировочных штанах. Зеленый болоньевый балахон, заменявший ей куртку, валялся на кровати, возле сумки с вещами.

С собой взяли только самое необходимое: немного еды, шерстяное одеяло, медикаменты. Спиртовую горелку, нож, пару зажигалок, термос с чаем. А еще во внутренний карман куртки Дарко спрятал Верескову флейту. Не вызвать любопытства. Не возбудить подозрений. Незамеченными выскользнуть из Цитадели.

— Подожди, — уже у двери попросил Дарко.

Она замерла с балахоном в охапке. Дарко подумал, что почти ничего о ней не знает. Не удосужился расспросить, молчит — и ладно. Будто и не человек, а так, комнатная зверушка.

— Сколько тебе лет, Оша?

Ее глаза удивленно расширились.

— Девятнадцать… летом исполнится.

Он взял балахон у нее из рук, помог надеть, и только потом сказал:

— Я не говорил тебе, куда мы уходим, так вот… Мы идем к белоглазым демонам. — Дарко откашлялся. — Только там смогут помочь тебе и… твоему ребенку. Но если…

На кухне капала вода. Черт, так и не успел завинтить кран, хотя собирался.

— Но если ты откажешься, твое право. Решай сама.

Оша теребила язычок молнии.

— Я думала, мы идем не туда. Ну то есть, что мы пойдем во внутренние земли.

Дарко коснулся ее плеча.

— Послушай, — очень мягко сказал он, — во внутренних землях нам не затеряться, поймают наверняка. А ты к тому же скоро рожаешь. Горгулья…

Он помолчал и быстро проговорил:

— Есть другой выход. Если согласишься.

— Какой? — подняла взгляд Оша.

— Искусственные роды. — Что он, с недоношенным горгуленышем не справится? С неактивированным, слишком слабым, чтобы испускать гипнотические импульсы. А еще лучше — умертвить монстра еще в утробе и извлечь по частям. Отвратительная операция, но если по-другому никак…

Девчонка побледнела и затрясла головой. Зараза, откуда такое чадолюбие у этой пигалицы! И зачем ему, собственно говоря, с ней возиться? Жизнью рисковать?

— Вот видишь, — ровно заключил Дарко, — остается только Северный Б.

Оша облизнула губы.

— А они точно помогут? Они не убьют… моего ребенка?

Дарко пожал плечами и ответил честно:

— Не знаю.

***

Голубой огонек спиртовки почти не разгонял темноты. Зато они смогли вскипятить на нем чай. Восхитительно горячий чай, которым согреваешься, скорчившись в расселине под нависающим скальным гребнем. Толика радости напоследок.

— Спасибо, — сказала Оша, принимая кружку. — Уже скоро… ох.

Наверное, ей стоило усилия не закричать. Покачиваясь взад и вперед, Оша кусала губы, и Дарко готов был взвыть вместе с нею.

Они не заблудились в катакомбах и сумели незамеченными выбраться на поверхность. Запутав следы, они ушли от погони… наверное. Они выжили. Они вырвались из преисподней. Цепь Железных гор узка, день-два — и в просвете между последними отрогами замаячит плоская пустошь, полоса ничейной земли, а за нею, туманными призраками на фоне неба, встанут иные хребты — гористое пограничье северного Б.

Встали бы. Если б на исходе вчерашнего дня, когда Дарко высматривал подходящее место для ночлега, Оша не тронула бы его за рукав и не сказала бы робко, что, кажется, у нее начинаются схватки.

Теперь до рождения чудовища осталось совсем чуть. Белоглазые сумели бы победить горгулью, но их не было здесь, в Железных горах, а значит, подумал Дарко, скоро нас ждет гибель.

Снова вспомнился каземат в подбрюшье Цитадели, голые каменные стены, палящий свет люминесцентных ламп. Девица с огромным животом, прикованная к родильной кровати. Гады, — орала она, да так, что ее голос долетал даже сквозь бронированное стекло, — выпустите меня, вы-ыпуустите! — и плакала, и билась стриженым затылком об изголовье. С девицей в каземате оставался один ассистент. Склонившись над ней, он водил датчиком по ее пузу, считывая электрокардиограмму плода. Водил, поминутно оглядываясь на окно в соседний бункер и беззвучно шевеля трясущимися губами.

Отчего-то к горлу подкатила дурнота, и Дарко, вцепившись в подлокотники, уставился на сплетенные пальцы рук, заставляя себя дышать глубоко и методично: вдооох-выдох, вдооох… А когда, преодолев позывы, снова взглянул за стекло, то увидел, как ассистент, выпустив датчик, грузно оползает на пол. Так и остался лежать, скорченный точно зародыш, рукой прикрывая лицо. Куртка задралась, тонкая ткань штанов плотно обтянула выпяченный зад, по-бабьи широкий, с пухлыми полукружьями ягодиц.

— Не успел, — в наступившем безмолвии шепнул один из санитаров.

— Что встали? — не своим голосом рявкнул главврач. — Запирайте дверь!

Словно во сне, Дарко привстал с кресла, продолжая тупо пялиться за стекло.

— А как же… — пролепетал он, но его никто не услышал. Лязгнули засовы, скрежетнул ключ в замке, и снова стало тихо. И оттуда, из-за стекла, тоже не доносилось ни звука. Девица больше не кричала.

Дарко прижался лбом к бронированному стеклу. Девица бессильно обмякла на кровати, веки сомкнуты, рот приоткрыт, как порой бывает у спящих. Тихо лежит, не шевелится — точно неживая. Зато живот так и ходит ходуном: горгулья рвется на свободу, когтями раздирая материнское нутро.

…Оша сдавленно застонала. Дарко встряхнулся, обнял ее, зашептал какую-то ерунду, под одеждой массируя крестец. В голове словно тикал хронометр. Скоро, думал он, очень скоро чудовищный плод испустит бессознательный магический импульс, и тогда мы оба провалимся в вязкую яму беспамятства. Как тот ассистент. Как та девчонка, имени которой я так и не узнал. Специально придумано, говорил комендант, чтобы мамаша не придушила горгульчика, пока тот крылышки не расправит. А то бывало, сука, что иные швабры аж срывали зажимы, до того рвались. Да и потом, добавлял комендант, мы же не звери… Что морду воротишь, интеллихенция? Не звери! К чему попусту мучить девок? Нужную порцию страха они уже испытали.

Огонек спиртовки погас. Оша дрожала, и Дарко плотней запахнул одеяло, которым они укрывались как плащом. Жаль, что здесь, среди голых скал, невозможно найти дров для костра. Черт с ней, с возможной погоней. Этой ночи все одно не пережить.

— Не верю, — вдруг тихо и быстро заговорила Оша, — не верю, что у меня родится гор… горгулья. Не верю, понимаешь? Не может этого быть!

Дарко молчал. Оша прерывисто вздохнула.

— Давно, когда у меня еще были родители… я одна была в семье. Помню, просила маму: купите в магазине братика или сестричку, — в ее голосе скользнула тень улыбки, — но они… так никого и не купили… не смогли.

Она закусила губу.

— Пожалуйста… играй.

— Хорошо. — сказал Дарко. — Хорошо. Если тебе так станет легче.

Он вынул свирель и начал играть наощупь, окоченевшими пальцами едва попадая в отверстия на стволе. Мелодия не клеилась. Звуки выходили тонкие, жалкие… писк осеннего комара. Мироздание не отвечало. Со скрежетом проворачивались шестерни, грохотали стальные колеса: сколько ни бейся, состав не сойдет с накатанного пути. Надежда на чудеса бессмысленна.

***

Тем вечером Вереск не наигрывал, как обычно, на свирели, но лишь впустую вертел ее в руках да кривил расквашенные губы. Избитое до неузнаваемости лицо казалось безмятежным. Но только казалось, Дарко знал это.

— Псих! — кипятился он. — Чтоб ему окочуриться!

Вереск сощурил нечеловечески светлый глаз. Второй, заплывший фингалом, и так был как узким как щелка.

— Уважаемого Якуша можно понять. Ведь теперь вся усадьба осталась без… электричества.

— Но если генератор не работает, ты тут причем? Сам говорил, что не умеешь колдовать!

— Не умею. — Вереск отложил свирель. — Но в гибели этой… машины может быть и моя… невольная вина.

Ничего не поняв, Дарко буркнул:

— Все равно Лычек — скотина. Одно слово, мироед.

Вереск только плечами пожал и вновь занялся свирелью. Дарко обхватил руками колени. Вязкая предгрозовая духота давила, хотелось пойти искупаться, но он не двигался, слушая плеск рыбы в реке, оглушительный стрекот кузнечиков, а еще как где-то в селе звонко перебрехиваются собаки. Потом новый звук вплелся в голоса летнего вечера — далекое, едва различимое урчание мотора.

— А вот и сам уважаемый Якуш, — с непонятной усмешкой произнес Вереск.

На тянущийся вдоль реки проселок сворачивал, сверкая решеткой обвеса, новенький черный «Роттер».

— Прячься. Не надо… чтобы тебя сейчас со мной видели. И возьми…

Дарко с удивлением принял свирель. Замялся, не зная, что с нею делать.

— Что стоишь? — крикнул Вереск. — Беги, брысь!

И только тогда, сорвавшись с места, Дарко нырнул в заросли ольховника.

Автомобиль затормозил. Лычек, грузный мужчина в годах, вылез из салона и громко хлопнул дверцей. Взмах рукой — и Вереск подошел к нему, оставляя четкие следы костылей в смоченной вчерашним дождем придорожной глине.

— Твое колдовство! — загремел Якуш. — Предупреждали меня… вам, белоглазым, только дай людям навредить… что вылупился? Все ты, демон! Убить тебя мало!

Вереск молчал, чуть наклонив голову. Дарко не видел его лица.

Якуш прекратил орать. Отдышался.

— Что смотришь, говорю? Комбайны, сенокосилка… кормораздатчик даже. Двигатели оплавлены, кузова смяты… это во сколько мне встанет ремонт?

Над ухом тоненько звенели комары. Дарко прихлопнул одного, почесал зудящее место. Сумерки сгущались, скоро наступит ночь.

— Или заплатил тебе кто? У меня одного тут нормальное хозяйство, вот и бесится всякая шелупонь… люди завистливы, белоглазый. Спят и видят, чтобы я разорился. Так кому ты продался, колдун?

Вереск что-то ответил. Неразборчиво.

— Вот как, — чуть помолчав, сказал Якуш. — Значит, вот какая твоя благодарность. Что ж… предупреждали меня…

В небе полыхнула зарница. Дарко сжался, ожидая грома, и в этот момент Вереск поднял голову.

— Благодарность? — разъяренной кошкой прошипел он. — Тебе, человечек? За что? От гибели спас? Милосердия ради? Не лги себе, человечек. Милосерден он. Как же.

Якуш открыл рот, но тут что-то негромко стукнуло и загрохотало, как грохочут градины, колотя по стальному листу. Это вскореживалась, вздымаясь неровными волнами, сама собой приподнявшаяся крышка капота.

Мир замер. Стихли кузнечики, прервала свою трель зарянка, и комары, назойливо звеневшие вокруг, сгинули, будто унесенные порывом ветра. В этой тишине даже стекла, вылетевшие из машины, падали беззвучно, уже в воздухе разбиваясь на миллионы блистающих брызг. Из капота повалил пар.

— … … …! — отчетливо сказал Якуш.

Наваждение растаяло. Дарко зажмурился, ошалело тряся головой, и еще не успел открыть глаз, когда дверца снова хлопнула. Загудел двигатель, «Роттер» разворачивался, тяжестью железной туши ломая придорожные кусты, а потом, завершив разворот, с ревом сорвался с места.

Но прежде чем полторы сотни лошадиных сил умчали автомобиль вдоль по проселку, он вильнул в сторону и, не сбавляя скорости, смел Вереска, отбросив того с обрыва, будто набитую поролоном куклу.

Дарко нескоро решился вылезти из ольховника. Спуститься к реке.

В берег плескали темные волны. Вереск лежал у кромки воды в такой неестественной позе, что Дарко не пришлось долго трясти приятеля, чтобы понять — сказки о северном Б. оказались бессмысленным трепом. Вереск был мертв. Он нарушил свое обещание.

Черемуху спилили той же осенью. А еще через два года Дарко навсегда уехал из родных мест.

***

Ветер пронзал насквозь, швырял в лицо ледяные чешуйки пепла. Над головой посверкивали осколки звезд.

— Уходи, — выдохнула Оша. — Ухо…ди… сам говорил… опасно…

Дарко крепче стиснул ее руку. Нащупал в кармане бесполезный нож.

— Пожалуйста… не убивай его.

Он смолчал.

Оша закрыла глаза, словно прислушиваясь к тому, что происходит внутри, а потом глухо, неотчетливо застонала. Стон перешел в крик.

Звезды меркли в небе над пустошью. На горизонте, за изломанными угольно-черными силуэтами горных хребтов, разгоралось рдяное сияние зари.

***

— А дальше? — жадно спросил Шнырек. — Дальше что было?

— Что-что, — осклабился лысый, — прикончил их горгульчик. А потом его поймали и определили к прочему молодняку. Или радио не слышал?

Копченый пил спирт. Прямо из бутылки, не закусывая.

— Так-то оно так, — опрокинув в глотку последние капли, пробормотал он, — да только врут эти радийные говоруны. Пропаганда, сука. Видали наших беглецов знакомые ребята из разведки, прямехонько на пустоши в ничейной земле. И фельшара, и…

— Значит, — перебил лысый, — фельшар сам прибил горгульчика? Схалтурили разработчики? Монстр дохленьким оказался?

Копченый облокотился о стол.

— А не треплись о чем не знаешь. Девку мы каждую неделю просвечивали. Живой был горгульчик, тихий только — а так крылышки сложены, зубки щелк-щелк. Сам бы посмотрел на такую халтуру!

— Так что тогда стало с горгульчиком? Если твои ребята двоих видели, значит, фельдшар никуда не убег. Так почему они живы? Э? Или девка не разродилась?

— Двоих? — повторил Копченый, смаргивая налитыми кровью глазами. — Почему д-двоих? Мои-и… ребята видели троих. Фельшара и девку, не брюхатую уже, пустую, а та кормила…

Когда он договорил, некоторое время в бытовке стояла тишина. Потом лысый заявил:

— Сперли в какой-нить деревне. Или подкидыша нашли. Откуда б еще у них взялся человечий младенец?

— Там кругом м-мертвая земля, — не сразу ответил Копченый. — П-пустыня, пепелище. Ни деревень, ни души. — Его голова клонилась ниже и ниже. — А еще странное… стрелы их не брали. И п-подобраться к ним… не вышло. Магия, сука. А потом всадники… эльфы… ну и…

Шнырек облизнул губы и испуганно отшатнулся, ощутив на себе тяжелый, затуманенный алкоголем взгляд.

— Что пялишься, малыш? — еле ворочая языком, просипел Копченый. — Дивишься чуду? Сам дивлюсь. Да только не про нас такие чудеса. Да-а, с-сука… не про нас.

Он окончательно уронил голову на стол и захрапел.

— Дела-а, — протянул лысый, витиевато выругавшись. — Эй, пацан, сгоняй-ка еще за флаконом! Ты куда, э?

Но Шнырек уже выскочил из бытовки в холодную весеннюю ночь. Далеко не убежал, остановился на площадке с краю мусорной ямы. Привычно задрал башку кверху и увидел плывущие в черной выси звезды, огромные и яркие как в небе над северным Б.

Глаза защипало — ясно, от ветра. Мальчик сердито отер сырость со щек и набрал с земли камней, а затем принялся швырять их в звезды, но как ни старался, не смог погасить ни одной.

На следующий день он сбежал из хозяйственного сектора. Начальник рекрутской комиссии сначала обругал Шнырька последними словами, однако увидев, что упрямый подросток не уходит, смилостивился и записал его в копейщики 63-го пехотного полка. До попытки противника взять реванш оставалось несколько недель.