День Людоеда

Соня утонула ещё в прошлый вторник, а тело, разбухшее и посиневшее от воды, прибило к камышам только сегодня утром. Танюша ходила к озеру, смотрела в заплаканные глаза Сониной мамки и улыбалась: всё вышло по заговору; время собирать плоды.

Жирная сколопендра разрезала песчаные дюны, пробираясь в тень оазиса. Быстрыми лапами она поднимала песок и двигалась, извиваясь, словно большая змея. Панцирь её блестел на солнце, блики скользили по шипам и жвалам, будто по заточенным ножам убийцы.

День клонился к закату: после длинного перехода караван расположился у костра под темнеющим небом; ветер раздувал паруса широких листьев и разносил по кустам искры волшебного огня.

— Не нравится мне этот костёр, — говорил Фёдор, устраиваясь в тени. — Какой-то он неровный.

— Попробуй сделать лучше! — обиделась Анюта.

— Тебя с собой взяли не для того, чтобы я лучше делал. Оп!

Фёдор накинул тряпку на взявшийся огнём кустарник: пламя задрожало, рассыпалось синими искрами и потекло в песок.

— Да уж, хороша волшебница…

— Доберёмся до города, узнаешь, насколько хороша.

Серые носороги забеспокоились, зашумели; старый вожак сорвал привязь и увёл стадо вглубь оазиса. Сколопендра обогнула пальму и, скользнув лапами по коре, распорола ствол до середины. Дерево качнулось и завалилось на костёр; пламя взвилось и погасло.

— Боже, — простонала Анюта, глядя на стальное чудовище.

Миша вскинул копьё:

— К оружию! Все к оружию! Соня-Заступница, храни нас от порчи, от проклятья, от…

Острые жвала сомкнулись на его груди, тело накренилось и распалось двумя частями, а руки всё так же сжимали копьё.

— От морока! — Подхватила Анюта, развернула ладонь кверху: гладкая броня потемнела, потрескалась. — От дурного глаза! — Ладонь ушла вниз, и под бронёй заискрило. — С именем Твоим наступает рассвет! С именем Твоим отступает Тьма! — Пальцы сошлись на ладони, сколопендра метнулась к волшебнице и отсекла ей руку.

— Именем Твоим, Соня-Заступница, я изгоняю Зло!

Фёдор разжал кулак, и сорвавшаяся с ладони волна звонко прокатилась по оазису. Шкура сколопендры вспенилась и посыпалась лепестками тлеющего пепла.

Танюша обошла деревню: в каждом доме у окна горели свечи; Соню провожали на тот свет, угощали, утешали раненую душу. На порог выкладывали пирожки с мясом: у кого быстрее зачерствеют, тому будет благословение усопшей.

Ближе к закату все ушли на погост. По тёмной дороге меж холмов тянулась длинная вереница огней. Бабки пели похоронную, мужики несли закрытый гроб. Танюша бросила им вслед горящий пучок травы, и к утру в пирожках завелись черви.

Анюту знобило до самого утра: рану прижгли, зельем опоили, но яд из крови никуда не делся. Чёрное колдовство убивает всё, к чему прикасается; одному только Богу известно, сколько теперь она проживёт и сможет ли остаться человеком.

Мишу сожгли, прах его смешали с песком, а песок раскидали по сторонам света:

— Побила, гадина, припасы, — сокрушалась бабка-знахарка, прикладывая к ране смесь из трав.

Анюта тихонько пикнула и всем телом сжалась от приступа боли.

— Терпи, терпи, родная. Скоро всё пройдёт, я своё дело знаю.

— Что же нам теперь, — сипела Анюта, — с голоду всем помирать?

— Соня-Заступница в беде не оставит. Накормит, обогреет, защитит.

— Что же она Мишу не защитила?

— Отступник он, от неё не ел.

Голос бабки стал невыносимо тяжёлым, Анюта отвернулась и провалилась в сон.

Фёдор стоял на краю оазиса и наблюдал, как исчезает солнце, растворяясь в густых песчаных облаках: буря надвигалась слишком быстро, если до завтра Анюта не встанет, хоронить придётся весь караван.

Анюта весь день не приходила в себя, звала в бреду Соню-Заступницу, и проклинала Мать Чудовищ. Яд прошёл до самого плеча: вздулись чёрной кровью вены, потемнела кожа. Бабка-знахарка бегала с отваром, подсыпала трав в повязку — всё зря; волшебница теряла силы.

— Её бы накормить, — говорила она, проходя мимо мужиков.

Они отводили взгляд, и тихо, будто самим себе, отвечали:

— Да нечем же…

Они пришли к порогу всей толпой: по одному от каждого двора. Зажгли солому под окнами, чтоб не сбежала, и сломали дверь. Танюша не пряталась — от судьбы не сбежишь, смерть настигнет в нужный час, и в этот час она должна быть смелой.

Смелее, чем в день Бога-Людоеда, когда на алтаре разделали и съели Светку. И она тоже ела — из рук подружки Сони, и смотрела, замирая, как движутся её испачканные в крови губы. Светка была сирота, никто за неё не вступился. А к осени чума увела Танюшину мать.

Бабка сидела у входа в шатёр и загребала босыми ногами песок:

— Длинная была дорога, — заговорила она, когда Фёдор сел рядом, — жаль, что так закончилась. Чуть-чуть до правнуков не дожила…

— Будет тебе, старая, — отмахнулся Фёдор, — какие правнуки в наше время?

— Петька в этом году женился…

— Ах, ну, если женился.

— Ага. Они на Востоке поселились. Туда, говорят, Танюшины отродья не ходят.

— Ходят. Я там жену оставил. Два года вместе прожили, а потом эта зверюга с помойки вырвалась. Мне как-то повезло, а вот Маше — нет.

— От Бога не ела?

— Нет.

— Вот тебе и ответ.

— А Миша?

— И он не ел.

Фёдор строго посмотрел на бабку: следы мучительной жизни лежали рубцами на лице и руках. Она, верно, и сама не помнит, сколько натерпелась. Взгляд с прищуром — хитрый, а глаза всё равно пустые. Нет в ней уже ни любви, ни надежды. Одна только старость, одни только сожаления.

— А ты, значит, ела.

— Ела, и потому жива! Нас мамка с детства приучила.

— Ох, не знаю я, бабка, что лучше — умереть рано, или жить как ты.

— И не узнаешь, — махнула рукой знахарка, — тебя молодого ветер песком прикроет.

— А вдруг — нет? Вдруг я тоже волшебник? Видела, как я гусеницу одолел?

— Сколопендру, — поправила бабка.

— Не важно! Вот отойдёт Анюта, мы её похороним, а я вас дальше поведу — через пустыню. Гляди!

Сложив руки лодочкой, Фёдор на мгновение замер: он и сам не знал, что должно было произойти. Не знал он ни подходящих слов, ни жестов, и магия, казавшаяся такой податливой и простой в лёгких руках Анюты, не отзывалась.

— Бог с тобой, Федя, если бы не Соня… — бабка взяла его за плечо. — Молитва помогает каждому, кто истинно верит.

— А я, может быть, не верю! Не верю больше и всё тут! Сколько мы с тобой, бабка, на двоих погубили? Сколько съели? И за что? За то, чтобы кости наши остались в песке? Бала бы Соня — Заступница, была бы Анюта цела. И мы вместе с ней.

Танюша больше ничего не боялась, самое страшное уже прошло: и похороны матери, и тело отца в петле. День Людоеда приближался, и вслед за Светкой, осиротевшую, её определили на алтарь. Ходили с полным корзинами еды, оставляли на пороге — Танюша не брала. Так всё и гнило у дверей, на радость жукам да мухам.

В доме она была одна: сад порос сорняками, кур потаскали лисы. На хрупких своих плечах Танюша не вынесла даже комнатных цветов — высохшие стебли торчали, словно пики из глиняных горшков, а сморщенные листья осыпались на подоконник.

Так бы и не стало её в отчем доме, если бы в ночь полнолуния не явился бы к ней Людоед…

Небо на востоке посветлело: солнце, поднимаясь выше, слизывало зодиак; звёзды таяли в прохладном молоке и вместе с ними исчезали судьбы. Вот растворился пылкий Овен; Стрелец рассыпался, как бусы; тонут в лазури Весы…

Фёдор смотрел в небо и лишь краем уха слышал, как Анюта испустила дух.

В шатре зашевелились: бабка, коротко вскрикнув, тут же замолчала; с долгим хрипом повалилось тяжёлое тело; звонко ударила сталь. Откинув полог, Фёдор оцепенел.

Анюта преобразилась: суставы обросли шипами, кожа — чешуёй. Запавшие глаза почернили, будто налились кровью, а потяжелевшая челюсть наполнилась рядами острых клыков. Бабка шла от неё с потухшим взглядом, хромая на обе ноги. Скоро она упала: из разодранной спины торчали вывернутые рёбра.

— Соня-Заступница, — только и успел сказать Фёдор, но было уже слишком поздно…

Он шёл по дому, и под ногами его скрипели половицы. Длинные руки раздвигали полуночный сумрак: бледно светились стены и предметы вокруг. Танюша наблюдала за плавными его движениями и словно проваливалась в пустоту.

— Ссслушшшай меня, — шипел Людоед, склонившись над Танюшей. — Ссслушшшай меня внимательно, дитя, — в жёлтых глазах его растворился свет полной луны, а на губах застыла мёрзлая кровь. — Я буду есссть васссс, — острые зубы сходились, словно дуги капкана, — одного за другим. И кто будет есссть сссо мной, тот будет в царссстве моём.

— Я ела! — пикнула Танюша.

Людоед коснулся губ её ледяными пальцами, и вкус Светкиной крови развернулся на языке. Танюша сжала зубы: дышать было невозможно; волнами подкатывала тошнота.

— Мало. Жизнь твоя коротка, царссство моё не для тебя.

Танюша больше ничего не боялась, самое страшное уже прошло. И потому, услышав слова Людоеда, она разозлилась: вцепилась зубами в его холодные пальцы; мягкое пресное мясо легло на язык; горло зажглось острой болью. Царство Людоедово встало перед глазами: причудливая цепь городов вдоль изгибов реки, широкие пятна лесов, размытое облако пустыни. Проклятая земля сочилась болью многих поколений, Танюша собрала её всю и вернула Людоеду.

Анюта шла по оазису и заново привыкала к солнцу. Глаза её видели немного странно, но зато широко, ноги ещё не слушались, но уже крепко стояли на земле. Блеск золотистой брони поначалу слепил, но и к нему она скоро привыкла. Тело ощущалось большим и крепким; острые шипы на сгибах ног заставляли Анюту трепетать от восторга: как же гладко они должны входить в упругое сладкое мясо…

Танюша стояла в плотном кольце, вдыхала чёрный дым и слушала, как говорят о ней Людоедовы дети. Жить среди них было невыносимо; Светкина кровь кипела на руках, обжигая до самых костей. Но Светку они не вспоминали, а Соню боготворили.

— Сжила! Погубила! — кричали со всех сторон.

Танюша закрыла глаза и собрала заклинание.

Казалось, что умирать будет не больно, но, когда Сонькин папка проткнул ей вилами живот, слова как-то сами провались в горло. Забылись имена и лица, стройные ряды волшебных формул посыпались, и только одно осталось на языке:

— Жрать будете друг друга в жизни, и после смерти!