Царствие

Царствие

Сюрреалистическая фантазия

Ночью, белой зимой, в горах двигался дилижанс верблюдов, морских коньков и лошадей. Казалось, что воздух гораздо плотнее и, стоит отстать от спутников, можно в нём захлебнуться. Луна освещала безмолвные пустыни и медленно поднимающийся сизый туман, в котором шевелились неизвестные глазу животные. Звезды словно сговорились и неправильно показывали север и восток. Лишь старая мощеная дорога непреложно вела вперёд и вперёд.

Утром, поднявшись в горы, путники озарились Солнцем, чьи лучи проникали золотистыми нитями в кожу, почву, листву. Магическая энергия золотом пропитывала реальность. И тогда окружение являлось зелеными кущами, бабочками и стрекозами, жарким египетским деньком.

Беспощадно навьюченные животные тащились медленно, но упрямо, лишь морские коньки были нагружены легко, ведь на них ложилась обязанность внести молнией разведчиков на холм или даже скалу. Коньки справлялись замечательно. Но общая скорость дилижанса была ничтожной. Одна из кибиток, запряженная двумя лошадьми, везла трех пассажиров — двух разрисованных китаянок а-ля гейши и одного элегантного Господина лет пятидесяти, одетого исключительно со вкусом — серый шерстяной костюм, золотая цепочка часов на жилете, черная шляпа и потертая трость. Однако при всей вкусности стиля и шика ворот рубашки из-за жары был распахнут небрежно, а пиджак расстегнут. Путник неспешно курил предоставленную ему гейшами трубку, второй рукой вяло держал рюмку оранжада. Гейши неутомимо продолжали свои заботы: одна фигура красиво махала опахалом над господином в шляпе; вторая подавала чай или оранжад и время от времени готовила трубку с зеленой мастикой. Путешествие в лучший мир представляется неким странствием в бесконечность времени и пространства, мир пирамид и желтого-желтого песка, яркого горячего покоряющего песка. А вода, словно гжель, кажется райскими слезами по Адаму и Еве его, которая в самом незначительном глотке дает новые силы. Энергию и волю. Тогда, отдуваясь, вновь начинают свой путь все животные и путники, ветры продолжают перегонять барханы, а зеленая листва с редким родником привлекать путников всех мастей — кресты, звезды, луны… И запрещен негласным правилом здесь меч или лук, а острие ножа годится лишь для абрикоса или упругого кокоса. Тогда враждебные народы начинают соседствовать и даже обмениваться вещами и словами. Но караван был далеко от перевалочного лагеря, где можно укрыться от опасности. Поэтому животные вновь пошли, мерно шагая по тропам опасных холмов и скал.

— В самом деле, нелепое путешествие!.. — Очередной раз возмутился элегантный Господин в сером костюме и шляпой на коленях. — В самом деле!

— Сяншен, сяншен! — Наперебой заверещали китаянки.

— Помню, двадцать лет назад, путешествуя в подобных местах, я не сидел сиднем в коляске, а всадником покорял дикие просторы. — Продолжал декламировать Господин.

— Сяншен! — Мурлыкали женщины, наливая очередную рюмку оранжада. Проделывая все нехитрые действия с трубкой или посудой, они не прекращали улыбаться и ворковать на своём. Порой Господину казалось, что он разговаривает с канарейками, сидящими в клетке. Но трубка и оранжад потихоньку делали своё, и вот мужчина естественным образом начал заглядываться на своих спутниц.

— Однажды я состоял в научной экспедиции, целью которой были далёкие острова. Там я ни на минуту не расставался со своим карабином, который, к слову, весил все десять, а то и двадцать фунтов. — Наклонился к той, что прятала свои глаза, и елейно: — Тогда-то я был совсем другим и мог разом пройти на коне сотню километров. А если меня ждала дама, то и три сотни.

— Лао гонзи! — Отчетливо сказала одна и засмеялась. Другая протянула трубку, растягивая в улыбке и так напряженные губы.

Когда Господин изрядно хмелел — засыпал, прислонив голову к твердой раме маленького окошка. Женщины наконец-то могли немного расслабиться и достать диковинные карты. Затем господин просыпался, резко выпрямлялся и хмыкал, как бы в извинение. Он доставал из внутреннего кармана английскую фляжку, делал глоток, смотрел на своё искаженное в плоскости металла отражение, поправлял прическу, и всё начиналось сначала.

— Когда я был моложе — я участвовал в одной известной кровопролитной войне, на стороне победителей, разумеется. — Кивком как бы подтверждая свои собственные слова. — Там я плевал на все возможные ордена и награды и просто выполнял свой долг.

— Сяншен, сяншен, — чирикали канарейки.

Господин вновь и вновь смотрел на часы и вновь не мог вспомнить, сколько времени было на часах, когда он доставал их до этого. Пару раз ему даже чудилось, что они остановились. Тогда он бережно снимал их с цепочки и прислонял к уху. Потом вертел в руках, делал один-два оборота заводной головки и прятал часы обратно в карман жилета. Учитывая трубку, оранжад и компанию женщин, с этим можно было бы свыкнуться, если бы не докучливый скрип колеса, который свербящим звуком просачивался из-под пола кибитки. Когда Господин решал не обращать внимания на отвратительный звук, тот, в свою очередь, менялся, становился длиннее или короче, выше, ниже, менял тембр, словно бросая вызов. И мужчина вновь просыпался и рассказывал о своей жизни, не обращая внимания на душащий его звук.

Вопреки тому, что путешественники хотели как можно скорее добраться до конечного пункта, все они были рады очередному привалу, когда могли размять свои кости и сделать необходимые дела. И только проводник каравана оставался неизменно сосредоточенным, будто заводной. Его хрупкая фигурка, с головы до пят скрытая плащом, продолжала неспешно обходить караван по периферии. Лицо проводника каким-то образом ошарашивало любого, кто приближался к нему достаточно близко: смуглое лицо с глубокими морщинами, в которых на несколько секунд застревали песчинки, носимые вечными ветрами здешней магии; широкий шрам, перерезающий лицо наискосок; блёклые неподвижные глаза, однако говорящие, что их хозяин убил больше людей, нежели прожил лет в пустыне. Когда к нему приближался человек — не важно, кто он, плащ проводника раскрывался где-то на уровне живота, и оттуда высовывался кулак, сжимающий потертое песком и временем ружье.

— Простите, сэр, — обратился Господин к проводнику, — я не знаю Вашего имени. Позвольте представиться…

— Что ты хотел? — Внятно прошептал проводник.

— Но позвольте, сэр… Как Вас зовут?

— Я проводник, — угрюмо ответил проводник. Элегантный Господин стушевался, но продолжил:

— У нас в кибитке что-то скрипит, возможно, это колесо. Возможно, Вы могли бы…

— Помочись на него.

— Простите, что?!

Проводник отвернулся и неспешно пошел по намеченному ранее пути. Через несколько минут караван снова тронулся. Пустыня увлекала своим безразличием.

Город возник из ниоткуда, будто поднялся из зыбучих песков. Размытые сквозь ветры и дымку очертания миража. И только зелёные раскидистые головы пальм позволили поверить, что перед путниками столица. И как всякий восточный город, она начиналась базаром.

Окраины были похожи скорее на руины деревни с оставшимися умирать тут жителями. Там и сям, у стен, в арках, под мостиками и палатками стояли лавки и прилавки, ломившиеся от нищенского изобилия: виды видавшие тряпки, переходящие в лохмотья, под ними рассыпались не то редкие специи, не то прах. Пустые бутыльки и склянки грудой лежали в углах, и только в некоторых из них жили пауки и умирали мотыльки. Подвешенные на стенах кости имели особую ценность, ведь это было единственное, из чего можно было сварить какую-никакую жидкую похлебку. Картофельные очистки и сливовые косточки, тупые ножи и ржавые инструменты, функции которых сложно было определить и рукастому мастеру. В этих схронах, между грудами мертвых вещей, полулежали их владельцы-торговцы, выдававшие свое присутствие едва заметным дыханием.

Выше по течению времени лежали дома купцов, выстроенные из желтой глины (сколько же воды ушло на эти пресловутые дворцы). В них толстые управляющие предлагали диковинные вещи, шелк, вино и метаксу, духи и спрятанный от солнца шоколад, кофе и чай, зеленый, черный, красный, белый, с жасмином и ванилью, с лавандой и рагачивой, с кусочками цукатов и примесью цветов. Здесь же, затерянные среди пальм и влажных булыжников были и чайханы, где царили чай и нечисленное количество кошек, которых подкармливали хозяева, старые, как сам тысячелетний город. Там подавали черный, как смоль, терпкий и горький горячий кофе в малехоньких чашечках с наперсток. Однако такой чашки хватало, чтоб воодушевить любого запутавшегося степного волка схватить саблю и провозгласить революцию. Попадались и палатки с жарким запахом жареных кусков мяса и фруктов, все выкладывалось на огромные подносы, щедро посыпалось специями, отгоняющими мух, изюмом и орехами. Для рабов богатых путников выставлялись простые миски с нехитрой мясной похлебкой из жирного мяса и овощей, да черствый лаваш, сдобренный куском соленого масла и стаканом кумыса. Были и неупокойные — заведения, работавшие день и ночь, всегда гудящие от народа — бордели с редкими шлюхами из старого и нового мира; где-то виднелись спуски в прохладные подвальчики, среди некоторых были и выкопанные из старых колодцев, где всегда прохладно и свежо. Там можно было лечь в небольшую нишу со шторкой и заказать пару трубок опия или дать хозяйке круглую сумму, и тогда опий разогревали на протяжении нескольких дней, что гость оставался там навсегда. Все это можно было разбавить ароматным оранжадом или крепким виски с далёких островов. Бывало, что люди богатые и не обремененные чем-либо, старели тут годами и даже десятилетиями, пребывая в некой сладостной грёзе. А если они когда-либо приходили в себя, то обнаруживали, что уже не в состоянии и подняться со своего одра. Так странные заведения постепенно превращались в усыпальницы.

Базар кольцом окружал столицу и дворец султана, перед которым лежала настолько огромная Площадь Визирей, что на ней жили своей жизнью несколько барханов, разрастаясь от года к году. Каждые двенадцать лет султан казнил на этой площади своего первого визиря, таким непостижимым образом добиваясь преданности и любви народа. Длинные стороны площади, упиравшиеся в великую лестницу дворца, выделялись Парящими садами, самыми богатыми и роскошными в мире. Сады не охранялись, однако горожане за многие годы не украли ни одного цветка или фрукта, которые в сумасшедшем изобилии источали самые сладкие и дурманящие ароматы. Единственными и правомерными ворами Парящих садов были птицы, обезьяны и летающие кошки. А чтобы все обитатели сада не обратились в золото, много десятилетий назад султан приказал построить акведуки, что находили свои истоки в высочайших горах чужих богов.

Сам же дворец не посмел бы описать даже в своих мыслях и самый смелый пророк, ибо осмелившегося это сделать ждали безумие и мучительная смерть. Лишь одна единственная весть о Великом дворце невиданным образом разнеслась по миру: когда в восточной части дворца ещё рождалась весна, в западной его части уже умирала осень.

Путников каравана поселили в гостинице, размещенной в полуразрушенном форте, оставшемся после колониальных войн. Эта ночлежка была востребована лишь среди чужеземных путников, привыкших к комфорту и традициям белых людей. А маленькие окошки и толстые стены форта являлисиь эфемерной границей двух разных миров, защищая чуждых друг другу людей от самих себя. И сложно было сказать, кого именно или что охранял привратник форта — толстый усатый квартерон в широких фиолетовых штанах и черной рубашке нараспашку. Его могучая рука небрежно держала на плече огромное грозное орудие, не то топор, не то алебарду. Могло показаться, что это устаревшее оружие ни к месту в современном мире и, скорее, дань традициям или даже антуражу. Однако в узких полутемных коридорах форта оно чувствовало себя хозяином, помня запах настоящей крови.

Странники вереницей устремились в единственные ворота гостиницы. Элегантный Господин тащил чемодан и трость, озираясь в поисках носильщика, слуги или, в конце концов, какого-нибудь мальчишки, когда к нему внезапно обратился проводник:

— Ты заплатил старухам?

— Сэр, — с расстановкой начал было рапортовать Господин, — я бы не посмел…

— Ты достаточно заплатил им?! — Араб сделал шаг вперед и вперился глазами. — Иначе они меня заклюют.

— Поверьте, они остались довольны! А Вам…

Однако проводник уже шёл прочь.

Чувство досады было притуплено непониманием. Почему старухи?! — думал элегантный Господин, одна из них вполне сгодилась бы мне и …

в дочери.

— Гхм, rustre, — заключил Господин, развернулся и отправился в свои покои.

Маленькая комната больше походила на тюремную камеру: решётка в окошке, тяжелая дверь, каменные желтые пол и стены. В углу небольшой умывальник и масляная печь. От влажного воздуха единственная в комнате лампа горела всполохами. Но здесь была постель, и довольно чистая постель, а толстые каменные стены создавали весьма ценную в пустынях прохладу.

Вечером всех путников созвали на ужин. В центральной зале, где столетия назад перед собственной смертью гордые полковники произносили громкие речи, стоял длинные деревянный стол, испещренный ножами. Лишь один его конец покрыли старой зашарканной скатертью с нелепыми узорами. Восточный огурец или увеличенная в миллионы раз амёба, а может, потусторонний шедевр абстракционистов… За скатерть усадили господ побогаче, в том числе и элегантного Господина, который к ужину переоделся в лёгкий вечерний пиджак. С другого конца стола уселись слуги и те постояльцы, что прожили в здешнем мире уже ни один год.

Еда тоже различалась. С одной стороны стола были изысканные блюда, с другой — еда. Господину подали птицу с запеченными овощами. Однако в полной мере насладиться ужином не удалось: не было вилок.

Покончив с пищей, постояльцы молча разошлись по своим номерам, что весьма расстроило Господина в вечернем пиджаке, уже собравшегося рассказать паре-тройке незнакомцев одну из своих историй. Или, напротив, услышать душещипательную легенду о возлюбленных или мистическое предание здешнего мира. Делать было нечего, и господин отправился в свои покои читать псалмы на сон грядущий. Читал святое писание он всегда вслух, чтобы прочувствовать через звук каждое слово.

Надев пижаму и поставив рядом с изголовьем керосиновую лампу, мужчина нахлобучил очки и открыл книжку. Проговаривая и прослушивая слова, ставя акценты и делая внушительные паузы, он очень старался.

— Что такое?! — Прервал и напугал сам себя господин. Прислушался и, будто оправдываясь: — Послышалось!… не убоюсь я зла…

— Хи-хи-хи!

— Да что такое, кто здесь?! — Господин вскочил с кровати, протянул руку и прибавил свету.

— Хи-хи-хи-хи! — Так гаденько и с издевкой будто.

— Над словом Господним смеётесь, мерзавки! — Мужчина накинул халат, с размахом открыл дверь и выскочил в коридор.

— Хи-хи-хи-хи-хи! — Тоненькими звонкими голосами смеялись две чумазые девчушки, держась за руки и кружась в коридоре.

— А ну… — грозно было вступил Господин…

— Хи-хи-хи! — Оглядываясь на него, девчушки побежали прочь по коридору. — Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! — Гаркнули басом, словно в хрупких тельцах были заточены бравые пьяные офицеры, и скрылись за углом. Тишина…

Ошарашенный мужчина бросился в погоню: за углом никого не было. Тусклый свет. Несколько запертых дверей.

— Вот ведь мерзавки! — Громко отчеканил Господин, но никакого ответа на своё замечание не дождался.

Подошёл к ближайшему номеру, прислушался. Тишина… Перешёл к двери напротив и … отрывисто с силой постучал.

— Это ж что такое, в такой час не давать путникам отдыхать!.. Откройте! — И снова постучал. Тишина…

Господин засомневался, захотелось быстро уйти к себе, запереть дверь, погасить свет и лечь спать. Но что же такое, в самом деле?! Над ним смеются, а он будет трусить. Нехотя опять отрывисто постучался в дверь. Тишина… Постучался снова, снова и снова, пока не услышал за дверью стук, шорохи и отрывистый кашель.

Наконец-то?! Черт меня дернул выйти и долбиться в чужые двери в полночь?! — жалел и ругал сам себя элегантный Господин в халате и пижаме. — Убежать?! Уже поздно!

Тяжелый засов провернулся, и дверь медленно приотворилась сантиметров на тридцать. В неверном тусклом свете господин увидел маленького скрючившегося старика, который был настолько бледен, что в пору в могиле лежать. Закрой ему глаза, и неподдельный покойник. Почувствовалась вонь, сладкая тошнотворная вонь. Господин едва сдержал отвращение:

— Прошу прощение за беспокойство, но не видели ли Вы двух дерзких девчонок только что?! Они громко смеялись и … мешали всем спать!.. Вот! — Сглотнув и глядя невидящими глазами прямо перед собой. — Пожалуй, я хотел бы получить разъяснение от их родителей. Не подскажете, в каком из номеров остановилась семья?!

Мертвец, то есть этот безобразный старикашка, не сказал ни слова, лишь продолжал едва слышно сипеть, источая отвратительный смрад.

— Прошу прощения, — проговорил Господин, повернулся, быстро ушёл к себе, запер дверь, погасил свет и, прежде чем забыться тяжелым сном, несколько раз восстановил в памяти увиденную им комнату старика.

За скрючившейся фигурой видны две стены, черные и безобразные, будто с них снова и снова сдирали старые обои, сморщенные слои разных эпох, точно до этого их клеили на протяжении сотен лет; и непонятно, затертые ли это многочисленные узоры или грязные потеки. В углу висит небольшая фотография, настолько старая, что на ней видны лишь облики людей в восточных одеждах. На столике мигает свеча, вокруг которой мельтешат бесчисленные насекомые. А внизу, под этим… и это однозначно так! стоял самый настоящий гроб, а рядом, тут же на полу, лежала крышка.

Уставшие слушать на протяжении дня приключенческие грезы путника китаянки по возможности сразу отправились в свой номер. Хотя это было бы правильнее назвать коморкой: старая кроватка и застеленный стеганым одеялом большой сундук, секретер забытой эпохи с тысячью различных флаконов и коробочек с неизвестными порошками, масляная лампа, кальян, страшные и смешные маски, висящие на зеркале и многое другое, что приковало бы внимание любого гостя, переступившего порог, однако уже многие годы сюда никто не входил кроме хозяек. Китаянки принесли тазик с водой, поставили его между собой и, взяв драные лоскуты, тщательно, будто проводят важный ритуал, принялись убирать грим со своих лиц. Стерев нарисованные улыбки, названные сестры обнажили ссохшиеся бескровные губы, которые едва прикрывали желтые зубы. Под густыми румянами показались впалые щеки и острые скулы. Толстый слой пудры на лбах скрывал глубокие морщины. Длинные ресницы и блестящие глаза превратились в две пары безжизненных глазниц. Сняв роскошные парики, женщины принялись омывать свои тела. Щетками они безжалостно соскребли с кожи остатки видимой молодости. Гадкие горбатые старухи завершили каждодневный обряд и поспешно отправились на еженощное скопище.

Утро разорвало небо кровавым узором, насыщая каждое живое существо новым отведенным сроком. Путников разбудил колокольчик, который исчез так же внезапно, как и появился. Вслед за колокольчиком сонное сознание людей увлёк дух еды и турецкого кофе. Один за другим постояльцы выходили из номеров и неспешно шли на запах и гомон. Лишь элегантный Господин опоздал к общему завтраку, закрашивая внезапно появившуюся прядь седых волос. Ночью он трижды вставал и закрывал дверь, которая невиданным образом вновь оказывалась распахнутой. Проверив поутру личные вещи и ценности, Господин пришел к выводу, что ничего не пропало, однако отвратительное чувство неизбежного горя не покидало его ещё на протяжении нескольких часов. Благо, что его путешествие продолжалось в компании преподобного неведомой церкви.

— Преподобный Поддубный, сын Церкви Завета, ещё нас называют Заветной церковью, потому что каждый должен найти у нас свою молитву за грехи.

— Весьма благодарен, что в столь нелёгкое утро судьба послала мне священника. Меня зовут…

— О, сын мой, оставьте… Вы все для меня равны, и имя тебе сын. А благодарить нужно не судьбу, а Б-бога.

Элегантный Господин смутился, однако решил не оставаться наедине с мыслями:

— Церковь Завета?.. Не припомню, знаю ли я такую…

— Признайтесь, сын мой, ты читал Евангелие?

— Конечно, преподобный! — С отчаянием рявкнул Господин и чуть не добавил: — Вот те крест!

— Вот ты и ответил на свой вопрос.

Кибитка наконец-то обогнула дворцовую Площадь Визирей и въехала на прямую каменистую дорогу, в конце которой блестела голубая полоска и поднималась копоть портовых лачуг и фабрик. По сторонам располагались все те же прилавки и торговые палатки, и казалось, что они ничем не отличаются от тех, что Господин видел накануне по другую сторону города — те же нищие и те же толстые купцы.

Портовый город когда-то имел своё название, но за многие годы на фоне величия столицы утратил его. На берегу небольшой гавани громоздились широкие верфи, утыканные причудливыми портальными кранами, в вечном тумане так сильно похожими на огромных пауков. И, сощурив зудящие от смрада и влаги глаза, действительно можно было увидеть широкие сети паутины, свисающие то здесь, то там — так рыбаки кормили своих многочисленных жён вечными обещаниями починить наконец снасти и выйти в море за богатым уловом.

Это был единственный портовый городок за многие тысячи километров, поэтому он давно потерял национальное лицо. И здесь можно было встретить как англичан, французов и голландцев, так и русских, китайцев, турок.

На глаза Господину в дорогом костюме попалась молодая красивая девушка, переругивающаяся с кем-то на рынке. Она искренне кривила своё лицо и пучила глаза, выкрикивая непристойные слова на чуждом языке, и в конце длинной тирады подняла юбку и показала непристойный жест.

Мужчины опомнились, посмотрели друг на друга и почти вместе:

— Помолиться бы перед дорогой… Перед дорогой бы помолиться… Да, помолиться бы… — И они помолились.

— Не слышал ранее такую молитву, преподобный… — Начал банально элегантный Господин.

— Я свой хлеб ем долгие годы и уяснил, что молитва молитве рознь, сын мой.

— То есть? — Непонимающе.

— Ежели ты в церкви — время для одной молитвы, ежели ты перед грехом — в ход идёт другая.

— Вот как?! И какую же молитву Вы выбрали сейчас?

— Я впервые отправляюсь в столь далёкую миссию и впервые вижу тебя, сын мой, хоть твой путь мне и известен хорошо. Вот и молитву такую я произнес впервые.

— Миссия?! — Элегантный Господин в предвкушении наклонился.

— Ковенант нашей Церкви Завета. А теперь и мой, — вздохнув и с новыми силами, — я отправляюсь в миссию на далёкий остров нести слово Б-бога…

— Прошу прощения, преподобный, Б-бога?

— Да, Б-бога!

— Вы заикаетесь?

— …, — смутился, — ни в коем разе!

— Хорошо, — также смутился Господин, однако решил не продолжать, — а что за миссия?

— На одном из островов известного моря есть деревня, населенная аборигенами. По словам моряков, народ дружелюбный и не совсем отсталый, однако дошли до нас и непорядочные утверждения, что эти самые аборигены не умирают.

— Как это?!

— Не умирают, сын мой!..

— Что, совсем?!

— Ну что ж ты такое говоришь, побойся Б-бога, — нелепо засмеялся преподобный, — они же не бессмертные, в самом деле…

Господин с облегчением выдохнул. Ведь только что он было уже услышал о некоем чуде, но…

— Умирают, если с высоты разобьются, в море ли утонут, — продолжал неумолимо Поддубный, — а так, нежели причин нет, то живут и живут себе.

И снова элегантный Господин набрал полные легкие воздуха и замер… Он видел много чудесных и лжечудесных чудес, ещё больше о таких случаях слышал, он и сам, орденоносец, в конце концов, принимал участие во многих чудесностях, но что бы вот так… Не умирать!.. Почувствовал удушье и только с усилием протолкнул:

— Так зачем же Вы туда … направляетесь?..

— Ну как?! Где ты, сын мой, видел, чтобы неумирание было нормой?! В конце концов, необходимо разобраться! — И указал на небольшой сундук под ногами. — Миссия, каждому необходимо слово б-божие.

— А что там? — Со страхом и интересом уставился Господин на сундук.

Преподобный с довольной улыбкой поспешно выдвинул сундук на середину тесной кибитки, достал ключик из кармана и, повернув три раза — Раз! Два! Три! — отворил крышку: одна к одной в две стопки лежали небольшие — с ладонь Поддубного — книжки черного цвета с белым крестом по центру обложки.

— Библия?! — Поднял глаза Господин.

Поверх улыбки преподобного налезла ещё одна:

— Завет Церкви Завета.

— Позволите? — Потянул руку элегантный Господин.

— Да, пожалуйста, — опередил и сам протянул книжку, — возьмите в дар во славу нашей церкви.

Книжка небольшая, но весьма тяжелая: довольно плотная обложка. В руке лежит приятно, чувствуется некая основательность. Однако!..

— Но ведь она пустая! Ни единого символа, от корки до корки она пустая! Белые листы!..

— Да… — Спокойно ответил преподобный. — Но ведь там аборигены, а они не умеют читать. Зачем расходовать слово Б-божие всуе?..

— Как же вы будете молиться?! — Продолжал теснить Господин, немного ошалевший.

— Ой, да брось, сын мой! — Отмахнулся миссионер. — Я что-нибудь придумаю для них. Подберу молитву по мере их грехов, так сказать. И не смотри на меня так, сын мой! По-вашему, священные крестоносцы знали, что несут?! Они несли крест, и точка. На этих, — ткнул пальцем в ящик, — кресты есть, да не подведет тебя зрение.

Судно, готовое взять в море нескольких «сухопутных крыс», как сказал хозяин трактира «Одутловатый Хэм», отправлялось только через несколько часов, поэтому Господину была предложена чашка лукового… нет, точно не лукового супа! Чашка какой-то похлебки. Гость отказался и расположился за одним из свободных столов. В грязное мутное окно сложно было что-либо рассмотреть, поэтому элегантный Господин принялся разглядывать вырезанные ножами на столе рисунки и символы. Кто-то, по-видимому, пытался написать собственное имя, но ему помешали.

Элегантный Господин было снова начал тонуть в собственных воспоминаниях о злосчастной ночи, но за стол села компания моряков, он готов было воспротивиться.

— Трактирщик сказал, что элегантный сэр ждет судно капитана Орлика, — сказал полосатый моряк, и подал знак остальным садиться. — Мы на то же судно, черт возьми!..

Элегантный Господин вновь собирался воспротивиться, но его внимание тут же заняли скабрёзными шутками и приключенческими историями.

Одна из таких историй особо запомнилась элегантному Господину. По словам моряка, которого звали Тай Фи, однажды, тысячу лет назад, он впервые отплыл в дальнее плавание с родного острова. И тогда же его команде выпало несчастье столкнуться ночью с морским дьяволом — Соглядатаем, как его называли здешние мореходы. По древним поверьям, неведомое существо из глубин особо любило проверять молодых матросов, наблюдая за их страхом и развлекаясь таким образом. Тогда Тай Фи был ещё совсем молод и море знал только в качестве рыбака и жителя приморья. Он много раз слышал страшные истории от пьяных моряков, которые по мере того, как заканчивался их грог, проходили долгий путь от напыщенной бравады до слезливого негодования, пока наконец не засыпали хмельным сном прямо за столом. Так и спали они, сгорбившись над пустой кружкой, доколе не поднимался утренний туман. Он просачивался через стены, двери и окна прибрежных лачуг и трактиров, оставляя повсюду слизь и улиток, долгие часы не давая пробиться солнечным лучам. Тай Фи слышал легенды о Соглядатае тысячу раз, однако всегда в тайне и сам хотел повстречать ужасного морского дьявола. Всякий настоящий моряк должен собственной шкурой ощутить дыхание беса, иначе что это за моряк?..

Корабельные обязанности и тяжёлый труд молодого юнги на долгие недели выбили из головы щуплого юнца какие-либо мысли, которые не касались палубы, рангоутов и жидкой похлебки. Кровавые мозоли от канатов и смертельная усталость лишали всякой надежды на то, что это когда-либо закончится, а короткий сон превратил всю жестокую действительность в смазанный кошмар, который не прекращался. Помимо этого бывалые моряки любили щучить салаг, придумывая изощренные традиции приводнения — посвящения в моряки. Тай Фи по собственному заверению был крепким малым, однако, засыпая неспокойным сном на бухтах и старой парусине, бывало, пускал слезу, не то от боли, не то от изнеможения и обиды. В короткие моменты прояснения Тай Фи негодовал и злился: ему казалось, что бывалые моряки всё время что и делают, так это стучат трубкой, курят и сплёвывают, а весь непомерный труд лежит на юных плечах. Однако распоряжения капитана всегда выполнялись старыми моряками в срок и без нареканий, что ещё больше сердило юношу. Так тянулись целые недели, счет которым уже был потерян.

Утро — внезапный подъем и промозглый мир, день — беготня по палубе и лазание по верхотуре, вечер — то же самое, только в два раза больше, ночь — попытка не заснуть и не попасться сонным боцманам или кому-либо из их братии.

Тай Фи нёс ночную вахту, время от времени подлавливая себя на том, что уже дремал. Вскакивая, он отбивал склянку в судовой колокол, искренне надеясь, что паузу никто не услышал. Был густой туман, и, несмотря на то, что судно было далеко от берега, боцман приказал бить склянку каждые две минуты.

Судно двигалось медленно, изредка подталкиваемое слабым течением. Тишина. Редкие всплески воды за бортом. Холод и озноб. И снова одинокий секундный звон. И снова Тай Фи видит то, что видеть не может: умершего в море отца и родственников, оставшихся там, на берегу. Себя в детстве и знакомый запах моря. Настолько знакомый, что чувствуется и сейчас, «я в море». Молодой моряк снова вскакивает, протирает глаза и поспешно бьёт склянку.

— Дзинь… — вторит ему море.

Юнец пригрелся, облокотившись на бочку. Затекла шея. Боцманы наверняка давно спят. Море тихо шепчет, ласкает.

— Дзинь…

Тай Фи грезится, что он тонет в болоте, холодно и мокро. Пытается выбраться, но ничего не выходит: все его ярые движения будто проглатывает недвижная пучина болота.

— Дзинь…

Судно плывёт в болоте, среди гнилых стволов поваленных деревьев. Парусник может плавать только в море! И чуть настойчивее:

— Дзинь…

Юноша спохватился. В страхе оглянулся: никого. Поднял руку и с усердием отбил склянку.

— Дзинь… — Через секунду отозвалось море.

Эхо? Здесь, в открытом море!? Какое может быть эхо в Море Времени?! Если только память… Или параллельно с судном идёт другое, и вот-вот они столкнутся. Тай Фи поспешно вновь бьет в колокол.

— Дзинь… — Откликается что-то из серого тумана.

Моряк опешил, начал крутить головой уже в надежде увидеть вдруг поднявшегося на палубу боцмана или кого-либо из команды: никого. Юноша замер, прислушался.

— Дзинь… — С вызовом что-то из серой пучины.

Корабль качнуло слева направо, и что-то темное, большое, похожее на человеческую кисть, только с непомерно длинными и тонкими пальцами-щупальцами показалось над водой, замерло напротив Тай Фи…

— Со-гля-да-тай!.. — Завопил юнга и стал истошно трезвонить в корабельный колокол. — Со-гля-да-тай!..

Нечто булькнуло и скрылось под водой. На палубу выскочила вся команда: кто-то даже прихватил ружьё, а кто-то — лампу, кто-то искал разъяренным сонным взглядом пиратов. Подоспевший капитан положил руку на плечо юноши и тем самым прекратил неумолимый трезвон.

Сна ни в одном глазу, Тай Фи стало страшно и обидно: сейчас его будут бить. Однако вопреки страху и ожиданию, члены команды расползлись по кораблю, кто-то закурил трубку, кто отправился обратно на койку. И к большему изумлению молодого моряка, на следующее утро и никогда после никто из команды не припомнил и не высказал ему досады или насмешки. И только спустя несколько дней по поведению команды Тай Фи понял, что той ночью он слышал и видел истинного морского дьявола — Соглядатая.

Пораженный услышанной историей элегантный Господин поспешил расспросить моряка о Соглядатае и той ночи, но ничего сверх услышанного не узнал. Погруженный в раздумья, Господин очухался уже тогда, когда его спутники говорили о деталях предстоящего плавания. Судно должно было пройти Море Времени и вернуться назад через месяц, причалив к той же гавани, откуда и начинало свой путь. Тогда-то господин и поинтересовался, почему за пару часов до отправления моряки не суетятся, не перетаскивают провизию и что, собственно, они делают в трактире.

— Шлюхи! — С удовольствием ответил один из них.

— Разве в целой гавани…

— Чистые шлюхи, — перебил тот же, — взять шлюху в порту — значит согласиться плавать с французским насморком.

— Понимаю, — многозначительно протянул Господин.

— Ведь так у вас в России называют гонорею, — весело подмигнул собеседник.

— Позвольте, откуда Вы знаете…

— Да видал я русских матросов и вашего брата чую за версту.

— Раз так, то позвольте же представиться, я…

— Оставь свои титулы и имя там, где они чего-то стоят, глядишь, и не ограбят. У нас русских грабят чаще англичан или французов!..

— Отчего же положенная честь?!

— Ну как же?.. Мы слышали много историй, как ваши беглецы везут с собой самоцветы и золото. Хотя на что оно вам там? — Причмокнув и наклонившись, шепотом: — Скажи-ка, дед, и ты везёшь брильянты?!

— Я в силах постоять за себя. — Откинул полу пиджака и показал небольшой пистолет. — В чемодане ещё два штуки и револьвер. И позвольте, почему Вы называете меня дед?!

— У тебя внуки есть?

— Имею честь…

— Ну вот поэтому и дед! — Смачно хлопнул по плечу и ещё ближе. — Ну так брильянты-то везешь, а?!

— На что они мне здесь! — С вызовом.

— Эт хорошо. — Откинулся назад. — Пистолетами тоже не кичись, и они в цене.

— Я вполне уверенно пользуюсь пистолетами уже многие годы! — Громко и занижая голос.

— На что в море пистолеты, если там есть нож… — Вмешался слушавший перепалку Тай Фи.

Элегантный Господин в дорогом костюме отвернулся в окно и, услышав очередную шутейку про жену моряка, на этот раз подумал, какие же ничтожные спутники ему повстречались, а ведь ему плыть с ними целый месяц.

Капитан Орлик был одним из тех, кто предпочитал действие словам, впрочем, как и все моряки, однако Орлик в этом плане среди остальных сильно выделялся. За эту черту его прозвали Немым, но пусть эта кличка не сбивает с толку: если что-либо нужно было сказать — капитан говорил, и его все слушали. Ослушивающихся молча кидали за борт.

Двухмачтовая шхуна, оставшаяся в здешних морях ещё с прошлого века, была не менее известной среди когда-либо живущих моряков. Каждый знал о ней суровые легенды, и верить хоть в них и не торопился, но опровергать никто не смел. По старым моряцким байкам судно было будто бы построено для Моря Времени, такое же неопределенное в пространстве и времени.

Однако сейчас шхуна стояла в гавани перед элегантным Господином. Чёрная, с острыми голыми мачтами, с громоздким капитанским кубриком на корме, она походила, скорее, на китайскую джонку. Заросшая водорослями и шевелящимися наростами, шхуна могла бы вполне сойти за живое существо.

Вся её команда, даже самые старые мореходы, поднялись на борт, когда уже Орлик был капитаном. И только он знал, кто, что, когда, откуда и прочее. Однако капитан шхуны молчал.

Моряки и юнги заканчивали погрузку провизии, и несчастных путешественников позвали на борт. Элегантный Господин оглянулся, привстал на цыпочки, посмотрел поверх голов, ещё раз оглянулся, но богоподобного преподобного Поддубного на судне не увидел.

— И слава Б-богу, чёрт побери!..

— He тревожь беды, пока беда сама не потревожит, — отозвался низенький еврей со всеми атрибутами ортодоксии.

Господин хотел было как-то оправдаться, как его внимание привлек старый мореход, который смело поднимался по трапу. Однако что-то было не так… Присмотревшись, Господин шарахнулся назад, пропуская старика: моряк был слепым: едва приоткрытые веки скрывали мутные серые глаза.

— Штурман, — вновь вступил еврей, пропуская слепца, — как мне сказали моряки.

— Немой капитан и слепой штурман!.. — Усмехнулся элегантный Господин. — Куда ж мы доплывем?!

— Среди слепых и одноглазый будет королем. Как раз таки только с этой командой мы и доплывем. — Посмотрел на собеседника. — Опять же так говорят моряки.

— Вы хорошо осведомлены.

— Это стоило мне две монеты медяками, которые я отдал за бутылку вонючего рома. Заметьте, с Вами я делюсь сведениями совершенно бесплатно.

Элегантный Господин почтительно кивнул.

— Моя фамилия Цокельблох, — отозвался еврей.

— Позвольте и мне…

— Поднимайтесь бегом, сухопутные крысы, — заорал буквально в ухо, подошедший полупьяный моряк, но тут же, расплывшись в противной улыбке, угодливо жестикулируя и пританцовывая: — Ну же, прошу на борт, сухопутные сэры.

Господину выделили отдельную каюту: узкая койка, сундук, столик с керосинкой, подломанный стул — ничего лишнего. Сразу бросилась в глаза дверь: она была довольно тяжелой и запиралась изнутри. Собственно больше ничего и не надо, если только маленькое окошко.

Элегантный Господин приводил себя в порядок слишком долго: он никак не мог определиться с платьем, в котором бы мог удобно себя чувствовать на палубе как в компании богатого еврея, так и в толпе обрыдлых моряков. Когда Господин поднялся, были уже сумерки, однако вопреки его представлениям на судне было достаточно … весело. Шхуна бороздит Море Времени, оставляя за собой тонкую полоску едва видимой земли. И кажется, будто шхуна неподвижна, а легкий ветерок оставляет мир, несущийся мимо, через каждого из людей. И если сильно устремиться, то вполне может и размотать каждого из людей, оставив лишь завитки какой-то субстанции, нажитой за жизни… Весело! Шхуна бороздит море, оставляя позади удаляющийся берег. Вокруг два десятка пьяных моряков, которые говорят, кто о чём, смеются, орут. Оказывается, на шхуне «Шелли» — так называлось судно, бог его знает почему — была весёлая традиция выпивать в первую ночь плавания треть всего запасённого рома. Господину протянули железную кружку: несло спиртом и чем-то эфирным.

— Премного благодарен, однако это излишне…

— Сэр, это не жест гостеприимства, а необходимая мера, — настойчиво процедил мореход. — Ведь в море столько всего, столько несчастий, болезней и страхов, умри и не вставай!.. А завтра проснетесь, сэр, с дурной головой и обо всех несчастиях забудете.

Господин высокомерно смотрел в упор на пьяницу и ждал продолжения байки.

— Действительно необходимая мера, — Тай Фи стоял позади, однако приблизился и продолжил: — В море столько всего…

— Спасибо, уже слышал… — Было перебил…

— Столько всего, — перебивает Тай Фи поверх Господина, — множество болезней, природы которых не знают и в лучших медицинских академиях. Однако многолетний опыт моряков здешних вод подсказывает, что традициями пренебрегать не стоит.

Господин вспомнил своего дядю, который много лет назад издох от лихорадки, корчась в муках, и махом выпил кружку обжигающей жидкости. Дыхание ушло куда-то вниз и не вернулось, оставив после себя лишь удушье. Тай Фи протянул что-то. Господин, задыхаясь, роняет вниз взгляд: половина апельсина.

— Свежий! Ещё утром на дереве висел.

То ли от удивления, то ли как, Господин делает огромный вдох прохладного морского воздуха — дышать! — хватает апельсин и впивается в него зубами. Сладкая нежная мякоть, едва пощипывая, будто освобождает рот от ромовой крепости и раскрывает собственным вкусом неуловимую вначале сущность напитка, как бы продолжая его существование, но в качестве волшебной амброзии. Легкий бриз. Подсвеченные луной тучки. Мужицкий хохот. А этот Тай Фи не такой уж и негодяй!..

Страшно ошибается каждый, кто считает, что ночью на палубе шхуны среди простых моряков нельзя танцевать. Возникшая из ниоткуда музыка разносилась за пределы палубы, теряясь в бесконечном пространстве моря, но оставаясь в каждом живом движении. Пели старые моряки, а другие звучали подобно самым разным инструментам: вот и аккорд на рояле, и целые такты скрипки, и гармония меди. И ощущение, что вот-вот покажется блюзовый оркестр в мареве сигаретного дыма. Малышка, не бойся… Жизнь легка, расправь крылья и лети, лети!..

Песня летела вперёд поверх волн — позади уже не существовало. А впереди, где не было слышно ни пения, ни чего-либо человеческого, вздымались тёмные грозовые громады, абсолютно безразличные ко всей людской истории. Лишь горстка одиноких в бесконечном море людей неслась навстречу неотвратимости.

И если бы на шхуне вдруг оказался композитор, достаточно смелый, чтобы запомнить те подступающие звуки неизбежности, то мир бы услышал музыку предзнаменования. Протяжное звучание эуфониумоф и тромбонов, нарастающее — то ниспадающее, то восходящее с рёвом. И едва слышное накатывающее биение далёких барабанов, которые не каждый в силах отличить от пульсации собственного сердца, пока зловещее топотание не примется громыхать в перепонках. И тысячи погруженных в транс вышвырнутся назад лишь взрывами медных тарелок, раскрывающихся звоном сотен золотых солнц. А после — скорбное гудение — не то причитание, не то колыбельная, не то молитва — десятков, сотен, тысяч безродных покойников, утонувших с песней в тысячелетней истории цивилизации. И лишь нескончаемое пиление виолончелей кончает агонию, роняя всё и вся туда, где и место — в пропасть. Молчание.

Но окажись на судне хоть один художник.… Настолько безумный, чтобы писать. И мир бы никогда не забыл картину конца. Чёрная, от и до чёрная. Огромная и бесконечная в своём чёрном пространстве. Очередной мазок открывается едва заметным багровым отголоском лица, перекошенного в ужасе. Отблеск плеча, рука, устремляющая взор вдаль — бледное небо, лишь настолько подмеченное серым маслом, чтобы видеть очертания неизбежного. Не успев начаться, оно тонет в зелёной пучине волны, растянувшейся всюду, скрывая холст толстым слоем чернила. В котором утопают десятки, тысячи, сотни невинных душ. И лишь строгие пропорции чёрного прямоугольника ставят всему жирную точку. Тьма.

На корабле — писатель. Слову нет места, если только это не форма для переживания, страха, кошмара. И мир не поймет эти слова, столь далёкие от правды. Бесконечное иждивение за счёт чужих страданий. Желание проникнуть, подглядеть, вслушаться. И страсти превращаются в слова, предложения, страницы. Рябью покрывая белые листы, словно бурлящее море. И новая волна — строфа. И шторм — страница. И бескрайняя пучина — роман. Где гибнут десятки, сотни, тысячи солдат, призванных по долгу. Но нет того слова, что выразило бы смерть семидесяти миллионов. Безразличие.

— Что это за горы? — Тянул Господин руку к горизонту. — Я думал, мы далеко от берега.

— Это волны.

— Волны?! Ха, да они же высотой с горы, это ведь тучи, а не волны?!

— Вы, сухопутные крысы, не различаете, что между морем и небом нет различия.

— Они не опасны? — Оставил без внимания слова моряка. — Выглядят зловеще, а мы все — пьяные!

— Вот взойдёт солнце, и посмотрим. А сейчас только и можем пить или спать. — Ответил мореход и запрокинул очередную кружку.

— Ну, может, хотя бы что-то сделаем?.. — Заволновался Господин, почувствовавший, как хмельная пелена немного сползает. — Где капитан Орлик?!

— Ну-у… Мы можем… — Он и правда пытался что-то измыслить!.. — Можем, например, выпить! — И вновь опрокинул, смачно рыгнул. — А потом пойти спать.

Шторм был чудовищный! Элегантный Господин заперся в своей каюте и держался за все выступающие поверхности. Свечи давно разбросало, было темно и не понятно — где верх, где низ. Ориентиром служило лишь собственное пьяное тело, которое тянуло вниз. Судно швыряло слева направо, затем где-то сверху раздавался грохот и плеск разбивающейся волны. Между взрывами в короткие паузы слышались пение и хохот команды. Эти сумасшедшие пьянчуги умудрялись по-своему веселиться! Господин мысленно выругался в их сторону и почувствовал приступ тошноты: захмелённое сознание беспомощно боролось с хаотичным волнением Моря Времени. Качка исчезла так же внезапно, как и началась. С облегчением выдохнув, Господин хотел было подняться, однако… Мертвая тишина и, словно, отсутствие собственного веса, как будто шхуна вмиг оказалась в неподвижных песках забытой пустыни. И лишь нарастающее волнение под ложечкой — судно падало. Удар сбил с ног, следом обрушился грохот и треск древесины. Вскочив, Господин вновь схватился за что было и прислушался: биение волн, рёв ветра, скрип и ничего больше — команда молчала. Скорее, это был плохой знак! Внезапная сила потянула шхуну вверх так, как мальчонка в порыве игры хватает и поднимает над головой хрупкую бумажную лодчонку. Многотонное двухмачтовое судно тащило и тащило куда-то вверх. Ощущение, будто в мире что-то нарушилось и земной тяги больше нет. И вновь тишина и отсутствие какого-либо притяжения. Секунда, затем сумасшедшая сила бросает судно вниз. Мимолетная мысль: желание умереть мгновенно, когда хрупкую игрушку наконец разобьет о свинцовые волны. Удар. Треск дерева, шум бури откуда-то издалека, из-за стены или … толщи воды. Чудовищная мысль, и шхуну опять вырывает в небо. Элегантный Господин находит койку, хватается за неё руками и понимает, что странным образом каюта оказалась кверху дном.

«Шелли» выдержала: она была неподвластна гибели. История её началась с рождения древнейших сущностей и закончиться должна была с их же кончиной. Она начала своё плавание ещё тогда, когда Море Времени не имело имени. Сменив тысячу собственных имён, шхуна не потеряла ни единого паруса. И на заре нового века только капитан Орлик знал её подлинное имя. И ему она представлялась молодой женщиной в лёгком белом платье. Волосы у неё были распущены, а лица её Орлик никогда не мог увидеть, ведь она всё ещё стояла спиной к своему капитану.

Несмотря на вечность и неотвратимость «Шелли», люди не замечали её, а приметив паруса, старались не обращать внимания. И только почувствовав качку Моря Времени, они хватались за её борта, стараясь остаться на ногах. А шхуна мчалась, мчалась, мчалась…

Элегантный Господин сошёл на берег без своего чемодана. Ему наконец-то стали безразличны его костюмы, рубашки и пистолеты. С собой он взял лишь часы, которые остановились с самого начала его путешествия. Он давно это заметил, но взял их из-за собственных глупых, но от этого не менее важных человеческих привычек. Уже на берегу элегантный Господин с досадой заметил, что забыл свою трость, но тут же ощутил прилив сил, которые повели его живой ум дальше, оставив позади и трость, и чемодан, и шхуну.

Впереди лежали зелёные холмы, перетекающие друг в друга. Многие из них казались весьма крутыми, но к удивлению поднимающихся уклон давался без труда. Только порой брал страх тех, кто оглядывался. Холмы странным образом нависали друг над другом, что казалось, подпрыгни и упадешь вниз. Это походило на груду старых зеркал, бесконечно отражающих друг друга и размножающих пространство. И попытка приблизиться к кому-либо из идущих оказывалась неосуществимой, словно шахматный слон проносился сквозь ряд пешек. Вновь оглядываясь, люди опять шли вперёд, уже аккуратнее ступая по зелени, разрастающейся и в горизонт, и в вертикаль, и в запределье. Когда глазам наскучивал изумрудный ковёр — тысячи цветов распускались пышными гроздьями, захватывая разумы идущих. Теперь казалось, что весь мир состоит только из чудесных холмов и бережного неба, которое причудливым образом закручивалось в танце голубого и ванильного.

Людей было много. Элегантный Господин с некой скорбью обнаружил, что рядом с ним поднимаются как другие элегантные господа, так и совсем простые люди: рыбаки, фермеры, мастеровые. Чуть дальше он заметил неких мужчин, чьи шляпы соответствовали его собственной. Он хотел было их догнать, но к нему обратился старик в простой одежде.

— Э-эх, сколько бы здесь овец можно было выпасти, а! — потрясая руками, распылялся он. — Да я бы шерсти настриг на всю жизнь.

— И на что она, — безразлично ответил Господин, желая отвязаться.

— Я всю свою жизнь стриг шерсть, — приблизился старик, — и ты ещё спрашиваешь зачем!..

— Ну что делать-то с таким огромным количеством шерсти? — Выпалил с нетерпением.

— Да что угодно! — Не унимался седой. — Продал бы! Одежды бы на всю деревню наделал бы с женой! Все ходили бы и знали, что одежды их из моей шерсти.

— Ну, — протянул со скукой, — это как-то просто для целой жизни.

— Просто?! — С недоумением. — Да ты попробуй в голодные годы зимой хоть одну овцу вырастить. А тут ещё и дети голодные орут. Просто!..

— Я ни в коем случае не принижаю труд крестьян, — немного пристыдившись, — но ведь должны же в жизни быть и более важные вещи, чем овцы.

— И что же?! — Заглянув в глаза. — Вот ты, сразу видно, руками и не работал, а что ты делал?

— Я, позвольте, ветеран! — С некой гордостью и обидой. — Я воевал! Я защищал отечество!

— От кого?!

— От врага!

— Тот враг сейчас, небось, тоже ветеран.

— Но ведь и он, в конце концов, тоже воевал, — с раздражением.

— Хех, — прохрипел-просмеялся старик, — так, смысла в твоей войне не больше, чем в моих овцах. Только я ещё и шерсть для людей стригу.

Элегантный Господин отвернулся и постарался не обращать внимания на россказни старика. Однако сделалось обидно и горько. Вот найти бы здесь какую-нибудь юную особу, то можно было бы ей и объяснить важные военные явления. А тут что с дураком говорить.… В конце концов, помимо военных заслуг, имеются и другие важные заслуги перед обществом и даже наукой. Как-никак, а целая экспедиция!..

Так они и шли по цветастым холмам, думая каждый о своём, человеческом. И каждый путь был значим и незабываем. Da capo

12.20. Братья-Погрема