Прости за три года

А оказалось, что это чертовски больно. Нет, я не смерть имею в виду. Больно видеть тех, кто остался в живых. Нечасто нам дают возможность смотреть на них. Нечасто. И я не знаю, радоваться этому или…

Не сейчас. Сейчас не время думать об этом. Надо просто смотреть. Иногда мне кажется, что она уже поняла, что не дождется меня. От былой прелести мало что осталось. Строгое лицо. А в прекрасных, любимых глазах уже не пляшут игривые чертики. Губы больше не изгибаются в мягкой, понимающей улыбке.

Движения у нее механические какие-то. Все делает так, будто не осознает собственных действий. День за днем. Мне позволили в этот раз наблюдать за ней три дня подряд. А я бы смотрел вечность. Ведь это та жизнь, которую я хотел делить. Та самая. Только в ней не хватает смеха. И радости. Тепла. Она кажется такой же холодной и мертвой, как я сам. Я любил ее. Люблю. И она – любит. И это так больно…

Вот сейчас. Во сне ее черты удивительно мягкие. Именно такие, как и положено иметь молодой женщине. Пусть ей будет тепло. Хоть немного. Я осторожно подталкиваю лучик солнца так, чтобы он коснулся кончика ее носа.

Она морщится и отодвигается в тень, закрыв глаза рукой. Я вижу, что она уже проснулась. Чувствую. Дыхание на минуту перехватило так, будто на нее неожиданно обрушилась огромная, но уже привычная тяжесть. Она встает с постели. Обнаженная. Это я ее приучил так спать.

Моих вещей нигде не видно. Она все спрятала. Наверное, ей так легче. Прости, милая.

И вдвойне прости за то, что ты больше не одеваешь этих смешных цветастых сарафанов поверх не менее ярких рубах. Ты была как радуга в них. Яркая, смешная. Любимая и теплая. Прости за то, что теперь ты носишь унылую одежду скромных цветов. И прости за то, что позже тебе придется обрядиться в траур.

Я знаю, что ты все еще ждешь. Каждый день поворачиваешь взгляд в сторону городских ворот. Ждешь. И сама себя за это ругаешь, я же знаю. Вижу, как ты упрямо встряхиваешь головой, хмуришься еще сильнее и демонстративно отворачиваешься спиной к той дороге, по которой я должен вернуться. Прости.

Ты открыла на стук в двери. Перед тобой… мой командир. Здравствуй, офицер. Ушел бы ты отсюда. Пусть она не знает. Пусть ничего не знает. Соври ей. Скажи, что я пропал без вести. Или, что остался в чужом краю, предав ее. Скажи, что я забыл про нее. Соври ей.

Но нет. Ты сунул в безвольные руки мешок с золотом, отдал честь и ушел. Не знал, что ты проявишь такое благородство. Я думал, офицеры прикарманивают себе компенсацию…

Милая, прости. Прости меня. Видишь? Я совсем рядом. Подними глаза. Я в любом случае навсегда останусь с тобой. Навсегда буду твоим. Так же, как ты будешь моей. Мы клялись. Теперь, я знаю, что эти клятвы имеют вес. Подними глаза.

Удивительно. Но ты послушалась. Подняла взгляд, будто и правда слышала меня! Только глаза такие пустые. Будто ты тоже умерла… Господи! Прости…

Ну а дальше…

Не знал, что мне будет так больно смотреть на тебя. Ты сильная. Я всегда это знал. Но чтобы настолько…

Три дня… А ты так и не заплакала. Ни единой слезинки по мне не пролила. И от этого было еще больнее. Не из-за эгоизма, нет… Лучше бы ты плакала. А так… Молча обрядилась в траур, раздала мои вещи. Тихо и спокойно приняла соболезнования. А к концу дня, по вечерам… Сидела в кресле-качалке у окна, мерно покачиваясь. С каменным лицом. С мерно бьющимся сердцем. С мерным, спокойным дыханием. Только не спала. Все три дня не спала. Смотрела на кровать, и отворачивалась, устраиваясь в кресле-качалке. С каменным, непроницаемым лицом. Я даже перестал узнавать тебя — так эта старуха не походила на тебя настоящую.

Мне дали еще отсрочку. В этих обстоятельствах иногда дают отсрочки. Если боль близких — слишком сильна. Мне разрешили наблюдать, сказав, что твое поведение вызывает серьезные опасения. Мне разрешили помочь тебе. И клянусь, я сделаю все, что могу. Я сделаю все…

Я старался. Три года прошло. А ты так ни разу и не заплакала. Только траура не сняла. И прелесть твоя, свежесть – к тебе не вернулись. Ты не говорила ни с кем толком. Все подруги тебя позабыли. Тебя стали сторониться. Ты все слышала, но молчала. И все так же спала на неудобной кушетке, на кухне. В спальню нашу заходила только по вечерам, мерно покачиваясь в кресле час или два. И ни слезинки.

Тебя прозвали «темной вдовицей». Идиоты. А ты молчала. А потом заговорили о том, что ты по мужу не плачешь, а значит – встречаешься со мной по ночам, когда никто не видит. Назвали тебя ведьмой. А тебе было все равно. Тебе больно. А мне – больно вдвойне. Я – воин, умерший защищая родину. А это – автоматическая дорога в рай. Кто бы мне сказал еще, что и в раю можно найти свой личный ад. Но я все еще стараюсь помочь тебе. Все еще…

Иди. Слышишь меня? Тебе надо идти. Да хоть на мою могилу, которую ты организовала за городской стеной. Могила без тела. Видимо, тебе нужно было само место. Иди. Иди. Ну же…

И ты пошла. Молодец, моя хорошая. Иди. И дорога будет тебе гладкой, а мне – земля пухом, если ты того желаешь.

И мне снова больно. Твои вялые передвижения в уединении нашего домика – это одно. То, как ты идешь по улице… Широкий, потерявший всякую женственность, рубленый и решительный шаг. Ты так стараешься не показать своих настоящих чувств… И у тебя получается. Ты и правда похожа на темную вдовицу.

Впервые за три года идешь к моей могиле. Как тяжело было уговорить тебя. Ведь ты меня не слышишь. Не видишь тех знаков, что я пытаюсь тебе подать. Не понимаешь, что я всегда рядом. Навсегда рядом.

У городских ворот нерешительно останавливаешься и смотришь задумчиво на одуванчики, что пробиваются у стены. Как-то по-злому усмехаешься. Но я рад этой усмешке как ничему другому. Хоть какое-то чувство. Ты срываешь один одуванчик и идешь дальше.

Вот и она. Мое имя, твое имя, на деревянном кресте. Да. Ты здесь себя, не меня похоронила. Стоишь над крестом, подозрительно щурясь. И теребишь в руках несчастный одуванчик. Да брось ты его!

Аккуратно пристраиваешь на кресте. Поправляешь зачем-то. И просто стоишь. И такая тоска…

Моя боль дождем пошла. Тучи в момент набежали. А ты не шелохнулась. Черное платье, платок, плащ – все промокло моментально. Земля превратилась в грязь. Твои ботинки промокли в этой грязи и подол испачкался. И гроза грохнула с неба. Ты даже не вздрогнула. Стояла и стояла.

И опустилась на колени в эту дурацкую грязь. А потом легла, прижимаясь к земле. Вся измазалась. Но рыдала. Навзрыд. Даже скулила и немного кричала. А я не знал, плакать мне или смеяться. Прости. Но скоро ты будешь свободна. Наконец-то хоть на шаг отступишь от этой боли.

И я землей стал на своей же могиле. Размытой, холодной грязью. Этой грязью стали мои руки. Мои пальцы оставили грязный след на твоей щеке. Мои, не твои. Твои слезы стали дождем, а мои слезы бежали по твоим щекам. И тоска моя уступала место легкости. Радости. Ты будешь свободна. И скоро поймешь, что я не бросил, не предал тебя.

А для меня сейчас самое важное, чтобы ты узнала. До отчаянья важно. А отчаянье – всегда толкает нас на странные поступки. И я кричу. Отсюда, сверху. С той высоты, где ты не можешь ни увидеть, ни услышать меня, как бы громко я ни кричал: «Я люблю тебя!!!» Конечно, ты не слышишь.

И пусть твои слезы прошли, а ты все так же лежишь в этой холодной грязи – ты не слышишь. Уже успокоилась. Очень спокойно дышишь. Даже не моргаешь, глядя прямо перед собой, закусив палец, в черной перчатке. И я уже не кричу. Зачем? Это ведь только моя вина, в том, что я не твердил тебе об этом каждый день, пока ты могла услышать меня. А теперь – поздно. Твоя боль – ни за что. Я в ней виноват. Прости. Моя боль – я ее заслужил. Я не должен был бросать тебя. Я не должен был уходить. Вокруг меня эхо моего крика, и мне кажется, что он даже в грозе отдается. Ничего, еще пару раз затихающих «Я люблю тебя!!!», и будет тихо.

И неожиданно твои губы изгибаются в мягкой, понимающей улыбке. Ты очень тихо шепчешь:

— И я люблю тебя. Прости. Наверное, тебе больно… Я… буду хорошей девочкой, обещаю. Вся обида – прошла. Ты не мог не уйти. Я понимаю. Я желаю тебе покоя. Ты не заслуживаешь боли. Да и я тоже. Я люблю тебя.

Поднимаешься, опираясь на руки. Стягиваешь перчатку и проводишь пальцам по буквам моего имени. Совсем встаешь, подхватываешь подол и бегом бежишь домой.

Ты нагрела себе ванну. Затопила камин. Отогрелась. И спала на нашей постели, на свежих простынях. А мне было так хорошо. И с утра – я отгонял от тебя лучи солнца. Ты должна была выспаться.

А потом ты надела коричневое платье. Еще не отошла от горя, но уже не в трауре. Спасибо, любимая.

Открыла дверь. Он один, на протяжении всех трех лет – не боялся тебя. Не сторонился. Наверное, потому что знал, как тяжело одиночество. Он кузнецом работает. Только все равно исправно заходит по утрам, занося тебе свежую краюху хлеба. А ты поишь его чаем. И вы пьете его почти в молчании, почти каждое утро.

Сегодня он удивленно посмотрел на твое платье и тебе в глаза. В них легкой грозовой искрой, почти неприметной – теплилась жизнь.

И ты удивила его, неожиданно завязав разговор. Вялый и спокойный. О его работе, о жизни в городе. Но это уже был разговор.

А знаешь… Даже если снова настанет война – его не позовут в строй. Он кузнец, он не солдат. Он убийству не научен. Он точно не бросит тебя. Не бросил ведь, когда ничего в замен не получал. А если ты ему улыбнешься – и подавно не бросит. Когда-нибудь ты ему улыбнешься.

Эта мысль вселила в меня почти безудержную радость. Ты сможешь, сможешь быть счастливой. И за окном, после очень долгого дождя светило солнце. Я не мог удержаться. Моя радость за тебя – была радугой для тебя же.

Ты глядела в окно и едва заметно улыбалась. Я понял значение этой улыбки. Ты улыбалась и мне, и ему. Спасибо, милая. Прости за эти три года.