Клейменные одиночеством

Надпись на покосившемся указателе давно стерлась, и название легче было додумать, чем прочитать, но я и так не сомневался: нашел, что искал. Ирвин поселился здесь, и место уже было отмечено Кругом смерти. Вокруг не пели птицы, не стрекотали кузнечики, на увядающих яблонях не было ни одного плода, трава пожелтела, местами пересохла. Что же ты делаешь, малыш?

Позади послышался хруст сухих ветвей и деловитое кряхтение. Я обернулся и увидел немолодого крепкого крестьянина, выбиравшегося из зарослей на тракт. Разглядев меня, он не вздрогнул и не отпрянул. Не обращая никакого внимания на мое клеймо, мужик деловито поправил закатанные рукава льняной рубахи и легко вскинул на спину вязанку хвороста.

— Здравствуй, уважаемый, — поприветствовал я его издалека.

— И тебе не хворать, путник, — спокойно ответил он. — Здесь нет работы для тебя, Одинокий.

Мужик безразлично обошел меня и направился к деревне.

— Знаю, — я посторонился, чтобы человеку не пришлось слишком уж ко мне приближаться. Крестьянин усмехнулся в окладистую бороду.

— Надеешься вразумить Востока? — понимающе протянул собеседник, бесстрашно останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. — Бесполезно.

Я промолчал.

— Небось, от самой Долины путь держишь, — предположил он, сочувственно глядя на мои стоптанные сапоги.

Смешно, но обыватели верят, что Возрождающаяся Долина — наш дом, хотя на самом деле это кладбище. Мы не можем позволить себе роскоши умирать где попало. Смерть Одинокого мгновенно освобождает всю мощь его Дара, моментально выжигающую все на многие лиги вокруг. Когда приходит срок, мы уходим в Долину. Веками она принимала наши тела и наши силы, превращаясь в обугленную пустыню — и вновь оживая через пару весен. Но у меня не было никакого желания просвещать случайного знакомого, потому я согласно кивнул.

— Ну, идем, путник. Провожу, — равнодушно бросил мужик, шагая по дороге.

Пожав плечами, я пошел рядом. Пара часов в моем обществе человеку ничем не грозит: Дар начинает тянуть жизнь только на третьи-четвертые сутки, сначала совсем понемногу, почти незаметно, а потом постепенно входит во вкус, все быстрее, все более жадно накачиваясь чужой энергией, пока ее поток полностью не иссякнет.

— Почему жители не покинули деревню? — спросил я у своего провожатого.

— Почти все уехали, — возразил крестьянин. — Всего шестеро нас осталось, кому податься некуда. Поначалу-то думали, твой дружок сам уберется, как вернов разгонит, а он, вишь, зазимовать решил, — в прищуре светло-голубых глаз было столько укоризны, словно это моя вина. — А нам-то что делать оставалось? Куда по снегу пойдешь? От Одинокого смерть когда еще придет, а волки да юдивры — вон они, за околицей поджидают, — он крякнул, поправляя вязанку на спине. — Да и морозы в том годе рано ударили. Поначалу хотели весны дождаться, потом пока половодье отступится… а там и сеять решили. Негоже лету пропадать. Соберем, что осилим, а там уж и в путь двинемся.

Странный народ эти крестьяне — урожай и нажитое добро им дороже собственной жизни. Никогда не мог этого понять.

— И как успехи?

— Нехудо, путник, нехудо. Поля-то у нас далече, за Ирбицей, — он махнул рукой в сторону едва виднеющихся камышей, росших, по-видимому, на берегу незаметной с тракта речушки, — родят пока.

Деревня оказалась довольно большой для этих диких мест — не меньше пятидесяти дворов; даже трактир имелся. Но сейчас здесь царили неестественная тишина и запустение. Главная улица выглядела жалко и уныло: не носилась с веселым смехом ребятня, не квохтали куры, не тявкали собаки. Только угрюмая баба, понурив плечи, вела на веревке тощего нувара. Животное мотало башкой с тяжелыми роговыми наростами на лбу, жалобно помыкивало, но покорно брело за хозяйкой. Крестьянка посмотрела на меня потухшими глазами, плюнула под ноги и ускорила шаг, грубо дернув несчастную скотину, решившую было пощипать чахлую травку. Что ж, на теплый прием я и не рассчитывал. Мой знакомец распрощался со мной у своего жилища, указав направление, в котором следует двигаться, и добродушно пожелал удачи.

Дом Ирвина я узнал сразу, хоть и видел впервые: если все остальные строения окружали пожухлые, но все еще живые деревья, то вокруг этой избы растительность была уже мертва. Черная паутина сухих суковатых ветвей четко выделялась на фоне свежеокрашенных в теплый желтый цвет стен, нарядной черепицы и ясного неба. Потрескавшуюся почву покрывал тонкий слой праха — все, что осталось от травы. У невысокого плетня хищно топорщил шипы труп розового куста. Еще немного, и он тоже рассыплется пеплом, как шиповник у калитки нашего с Лирной дома. Как надежды Востока. Как мои несбывшиеся надежды.

Дверь с грохотом распахнулась, и на порог выскочил Ирвин в кожаных охотничьих штанах, босой и голый по пояс. Парень, видимо, заметил в окно, кто к нему пожаловал, и поспешил навстречу. Он сильно изменился за время, что мы не виделись: вырос, раздался в плечах… обзавелся клеймом на левой щеке в виде геральдической розы ветров с непропорционально длинным восточным лучом, доходящим почти до уха. От него прежнего остались лишь карие глаза — живые, задорные, с озорной хитринкой. Он на мгновение застыл, словно не веря, что я ему не померещился, а потом легко сбежал с резного крыльца, стремительно преодолел разделяющее нас расстояние и сдавил меня в объятьях до хруста в костях.

— Рад тебя видеть, Север, — тихо прошептал он мне на ухо, словно это было большим секретом. Я только теперь понял, как сильно соскучился по этому шалопаю.

— Здравствуй, малыш, — с улыбкой выдохнул я, когда Ирвин наконец прекратил меня тискать.

— Устал с дороги, Грэн?

— Дом Одиноких — Путь, — напомнил я. — Дороги трудны…

— … но хуже без дорог, — Восток перестал улыбаться и остановился, пристально глядя на меня. — Станешь уговаривать вернуться на Путь?

— Попытаюсь.

Ирвин покачал головой и ничего не сказал, только упрямо вздернул подбородок. Я знал, что убедить пацана будет непросто, но обязан был сделать для него то, чего никто не сделал для меня.

Негромко скрипнула дверь, и на пороге показалась темноволосая девушка в скромном льняном платье. Маленькая, мягкая, с очаровательными ямочками на по-детски пухлых щечках и с большими серыми глазами в обрамлении длинных ресниц. Сколько лет этой девчонке? Четырнадцать? Шестнадцать? Это не имеет ровным счетом никакого значения, если я не уговорю сосунка уехать от нее подальше. Она спустилась по ступеням и остановилась в нерешительности, робко улыбаясь и не осмеливаясь подойти ближе.

— Вы тот самый Север? — спросила крошечная женщина приятным тихим голосом, поправляя выбившуюся из косы прядку.

— Видимо, тот самый, — подтвердил я.

— Очень рада познакомиться с тем, кто заменил Ирвину отца, — я вздрогнул.

Он так сказал? Тот, кто проводил с ним несколько недель в году, — заменил отца?

— Я тоже рад познакомиться с такой красавицей.

— Это моя Диммения, — лицо юноши сияло от счастья, как новенький солден, и это было просто невыносимо.

Он подбежал к жене, нежно поцеловал в лоб. Подвел ко мне, взяв за маленькую ладошку.

Очень милая девочка — трогательная, нежная, беззащитная. Такую хочется оберегать и баловать, как ребенка. Она бы сумела осчастливить Ирвина. Если бы только могла выжить с ним рядом.

— Пойдем в сад, — Восток чувствительно хлопнул меня по плечу, — пообедаем. В дом пригласить не могу, ты же понимаешь…

Я-то понимаю, а ты чем думаешь, глупец?

Мы уже несколько часов сидели на заднем дворе за вкопанным в изрезанную трещинами землю столом. После простого, но сытного обеда и нескольких кружек крепкой домашней хмеры, мы рассказали друг другу все, что происходило с нами за последние несколько весен. Когда Диммения отправилась спать, пришло время поговорить о главном.

— Я люблю ее, — в десятый раз объяснял Ирвин, по-идиотски улыбаясь. — И Димма меня любит.

— Именно поэтому ты должен меня послушаться, чертов молокосос! — я потерял терпение. — Ты убиваешь ее, Восток! Убиваешь! Как ты не поймешь этого, придурок?! — не думал, что разговор по душам будет настолько эмоциональным.

— Она меня любит, — упрямо повторил он. — По-настоящему любит, Грэн! Ей ничто не грозит.

Восток искренне верил в волшебную силу любви. Я зарычал от отчаяния, перегнулся через разделявшую нас столешницу, схватил Ирвина за грудки и заорал, при каждом слове встряхивая его, как герзатовое дерево со спелыми плодами:

— Ты до сих пор не понял, что наставники кормили нас глупыми сказками?! Это бред, Восток, фальшивая надежда! Байка для наивных учеников, чтобы они не сошли с ума от страха перед пожизненным одиночеством, не повесились при мысли о своей судьбе — и чтобы в Гранзане всегда было четверо идиотов с изуродованными харями, которые будут латать дыры в этом чертовом мире и не дадут ему развалиться! — я так и не увидел в его глазах понимания.

— Нам врали, малыш, — с горькой усмешкой сказал я, отпуская его. — Сила любви — просто выдумка.

— Это не выдумка, Север! — он весь буквально светился верой в чудо. — В Книге Дорог это тоже написано! «Та, чье сердце переполняет любовь к Одинокому, черпает силы из мужа своего. И будет жизнь ее долгой, как у суженого, и не познает болезней и старости…»

— Я помню эти строки, — устало сказал я. — И был таким ослом, что верил в них слишком долго.

— А тебе не приходило в голову… — Ирвин запнулся и потупил взгляд, — что Лирна просто не любила тебя, Грэн? Или разлю… — я дал ему в зубы так, что он слетел со скамьи.

— Я не имел в виду, что жена тебя обманывала, — спокойно продолжил Восток, поднимаясь на ноги и стирая тыльной стороной ладони кровь с подбородка. — Она могла не знать, что ее чувства к тебе — не любовь, а что-то другое. Так бывает…

Когда он ушел, я долго сидел за столом, обхватив голову руками. Беседа ни к чему не привела. Я так и не смог убедить его. Влюбленный мальчишка просто отказывался верить мне, и это сводило с ума. Я двадцать весен жалел, что никто не поведал мне того, что я пытался втолковать Востоку. Если бы только только знал… хотя бы подозревал, догадывался… я оставил бы ее раньше. Моя Лирна была бы жива до сих пор. Четыре весны. Четыре кратких весны мы были вместе. Четыре долгих года я не замечал, что делаю с моей звездоокой, как она стареет с каждым днем все быстрее, как сгорает, словно свечка. Она казалась прежней, такой же юной и красивой, как в тот день, когда мы впервые встретились.

…Дорога была прекрасна. Она причудливо петляла среди пышных садов, прозрачных березовых рощиц и изумрудных лугов. Деревья пенились белоснежными цветами и распространяли одуряющие ароматы, в ветвях заливались трелями опьяневшие от весны птицы, солнечные блики играли в многочисленных лужицах, оставленных слепым дождиком. Я шел налегке, не обремененный ничем, кроме туго набитого кошелька, весело насвистывал несложный мотивчик, пока не наткнулся на свежий труп, валяющийся у обочины. Обезглавленное тело, заляпанное бурой кровью, совершенно не вязалось с окружающей идиллией. Нахмурившись, я склонился над мертвецом, который, судя по остаткам одежды, при жизни был крестьянином или торговцем средней руки. Точнее сказать сложно: обуви, по которой легче всего определить сословие, на убитом не было. Из леса послышался сдавленный крик, и я поспешил на шум.

Разбойников не опасался: никто не свяжется с Одиноким даже ради пары сотен солденов. За годы Пути я еще не встречал безумца, рискнувшего приблизиться ко мне по собственной инициативе. А о желающих убить одного из вечных странников — ни разу даже не слышал. И самые отчаянные сорвиголовы надеются прожить долгую жизнь, пусть не все признаются в этом. Тогда я был еще слишком молод, чтобы думать о том, что кто-то может напасть со спины, не успев рассмотреть лицо.

Звуки борьбы быстро вывели меня на широкую поляну, где подонки вздумали позабавиться с яростно сопротивляющейся девчонкой. Растрепанная, в изорванной одежде, она брыкалась, кусалась и царапалась, но справиться с четырьмя здоровыми мужиками ей было не под силу. Трое скотов с изрядно покарябанными рожами разложили извивающуюся жертву на траве, а рыжий сутулый тип уже спустил портки, гаденько хихикая.

— Не помешаю? — мое внезапное появление оказалось для насильников неприятным сюрпризом.

Я повернул голову, давая получше рассмотреть свой левый профиль, и те трое, что были все еще полностью одеты, бросились бежать, оставив девушку, которая тут же пнула в пах рыжего, впавшего в ступор. Тот взвыл от боли, но, корчась и постанывая, все-таки ретировался, путаясь в собственных штанах. Девчонка проворно поднялась на ноги, настороженно заозиралась, тяжело дыша. Тонкая, гибкая, с непокорной копной вьющихся темных волос и огромными черными глазами. Ее полные губы были разбиты, тонкие пальцы стягивали края разодранного на груди платья.

— Спаси… — увидев мое лицо, она осеклась и отшатнулась, как от змеи, черные глаза расширились от ужаса.

Ничего удивительного. Лицезрение Клейма Одиночества еще никого не приводило в восторг.

— Не стоит благодарности, — сухо ответил я, отводя взгляд. — Бери вещи — и пошли. Далеко направлялась?

— Н-нет…

— Что — нет? Не далеко? Или не пойдешь?

— Недалеко… — глухо ответила она и обреченно опустила веки. — Пойду.

Люди верят, что любой, кто посмеет отказать в просьбе вечному путнику, умрет скорой и страшной смертью. Одинокие ничего не имеют против этих суеверий, даже старательно их поддерживают. Нам, как и всем остальным, нужны еда и одежда, добыть которые без посторонней помощи довольно сложно.

— Я не собираюсь обращать тебя в рабство! Всего лишь хотел проводить. Но если ты боишься меня больше, чем этих… — кивнул на заросли, за которыми скрылись разбойники.

Девушка зябко поежилась. Я стянул с себя куртку и швырнул к ее ногам.

— Возьми и иди вперед. Не беспокойся, без нужды приближаться не буду.

Молча одевшись, она вдруг уверенно подошла почти вплотную ко мне.

— Мы пойдем вместе, — девушка гордо расправила плечи. — Я не стану дрожать над парой весен жизни после того, как едва не лишилась ее совсем.

Эта дорога была прекрасна…

— Димма постелила тебе в сарае, — негромкий голос Ирвина вырвал меня из воспоминаний. — Завтра пойду с тобой, — я не успел обрадоваться этим словам, — провожу тебя до Стакрэнда.

Что ж, до города путь неблизкий, будет еще один шанс образумить его. Еще один шанс!

Я не пошел в сарай — привычнее спать под открытым небом, глядя на звезды — тусклые подобия глаз Лирны, которые навсегда погасли.

Той проклятой пьянящей весной мы ночевали в лесу, прижавшись друг к другу в попытке сохранить тепло. Ничто не мешало мне воспользоваться ситуацией, но я не мог даже подумать о подобном. Только не с ней.

— Почему ты согласился на это? — она потрогала мое клеймо, проводя пальцем по длинному северному лучу, доходящему до внешнего уголка глаза.

— Кто-то должен закрывать бреши, — ответил я.

Никто не спрашивал моего согласия. Кому какое дело до желаний семилетнего чумазого сироты, проданного школе за бесценок. Просто в одну холодную зимнюю ночь меня привели к наставнику, и моя судьба была решена. Посвящение провели на рассвете, прямо на грязном снегу, не дрогнувшей рукой отрезая меня от мира людей. А спустя шесть лет в Долину ушел Крон, и на моем лице появилась роза ветров. Я стал новым Севером. Нет, Путь не тяготил меня. Дорога много лет назад стала моим домом, и мне никогда не приходило в голову сетовать на постоянную смену окружающих пейзажей. Не хватало только человеческого тепла. Краткий разговор со случайным до смерти перепуганным попутчиком не заменит беседы с другом, которого у меня никогда не было, а ночь со шлюхой — любви, которую я ждал, веря, что ее волшебная сила избавит меня от одиночества.

— Это трудно?

— Закрывать бреши? Нет, — я поплотнее укутал Лирну плащом. — Мне ничего не надо делать, Дар сам выполняет всю работу, стоит только подойти поближе к дыре, — я умолчал о боли, раздирающей тело и плавящей разум, когда сила вырывается на свободу. — А вот если из него уже понавылезали верны, приходится попотеть.

— Ты много их поймал?

— Ни одного, — признался я. — Но четырнадцать убил.

Новых вопросов не последовало: Лирна уже спала, доверчиво прислонив голову к моему плечу. Я лежал, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить хрупкий сон звездоокого чуда, с наслаждением вдыхая сладко-пряный запах ее волос и отчаянно мечтая о том, на что не имел никакого права.

Если бы я только понимал это тогда, если бы…

Хмурый Ирвин разбудил меня до зари, молча поставил на стол тарелки с холодной снедью. За ночь он как-то осунулся, озорные искры в глазах сменились лихорадочным блеском. Мы завтракали в тишине.

— Я иду с тобой, — бесцветно выдавил Восток, когда тарелки опустели.

— Помню, — сказал я, отставляя в сторону полупустую кружку, — до Стакрэнда.

Ирвин поднял на меня искаженное гримасой отчаяния лицо.

— Я ухожу совсем. Димма беременна.

И все-таки в глубине его глаз горел робкий огонек затаенной радости.

Я потянулся через стол и крепко сжал его руку. Ему больно, знаю, боги, как же хорошо я это знаю. Но мальчик не понимал, как сильно ему повезло. Он будет ходить по дорогам, зная, что где-то есть та, что любит его. И пусть сын Востока будет видеть отца несколько дней в году, но Диммения не умрет от слабости через год после рождения ребенка, и чужие бездушные люди не продадут его в школу вечных путников. Я закрыл глаза, благодаря небеса за милость. Ты слышишь, Лирна, наш внук не повторит мою судьбу. Он не будет одинок. Никогда.

— Пойдем, Север, — Ирвин решительно поднялся из-за стола. — Нас ждет дорога.

— Да, пора в Путь… сын.

Но последнего слова он не услышал.