Underside 0 - the Heartless

Я хорошо помню тот день, двадцатое августа, конец лета, постепенно переходящего в осень. В тот день я впервые увидела волшебство.

Это была фея, ее легкий, едва заметный силуэт скользнул мимо меня, обдав кожу не ветром даже, а его воспоминанием, мыслью о бризе, мечтой о воздушных крыльях. Я обернулась, надеясь увидеть, куда исчезло прелестное создание, но, конечно же, обнаружила лишь пустоту. Но ни на миг не усомнилась.

Кто-то из вас, быть может, уже решил, что мне померещилось. Так решил бы любой взрослый, а потому я не стала говорить родителям, тем более, что они бы все равно не стали слушать. Пусть это будет наш маленький секрет, решила я, и загадала встретить ее еще раз. Кто же знал, что мечты сбываются.

Я хорошо помню тот день, двадцатое августа, когда конец лета уже стремился стать осенью, и сад наш наполнен был жужжанием насекомых и лаем соседского пса Грима. Теперь уже и не упомнить, кто решил дать ему такое имя, но оно казалось нам очень подходящим. Пес был большим и черным, сплюснутая морда досталась ему от отца, которого хозяин выставлял на нелегальных боях, а длинный пушистый хвост — от матери, что просто пробегала мимо, пытаясь отбиться от своры дворняг. В общем, почти романтическая история.

Грим назывался сторожевым, но был совсем домашним, ласковым зверем, к которому мы привыкли так давно, что в голове уже не укладывалось, как кто-то может испугаться его, пусть даже пес и доставал нам почти до пояса. В детстве я тоже ездила на нем, а потом, став постарше, мы научились запрягать Грима в санки, и катались так очень долго, пока однажды, разогнавшись не на шутку, санки не опрокинулись, и один из ребят не сломал ногу. Потом взрослые быстро пресекли это веселье.

Я бросила книгу и поспешила узнать, чего же такого интересного встретил Грим, что зашелся басовитым лаем, но пес, казалось, гавкал сам себе. Соседи куда-то ушли, и он, запрокинув морду, заливался так самозабвенно, будто пел серенаду возлюбленной. На всякий случай огляделась, но любимой у Грима взяться неоткуда — никто больше не держит собаку в этом районе; кошка какая-то могла забрести, да только вряд ли пес влюбится в кошку, разве уж совсем от тоски. Я нашарила ключ от калитки и зашла во двор, успокаивающе похлопала зверя по загривку. Нам разрешалось заходить иногда, чтобы навестить пса, если ему становилось совсем одиноко. И хотя сейчас его гавканье совсем не походило на одиночество, я бы не смогла охарактеризовать это как-то иначе.

— Привет, Гримка.

Зверь наконец умолк и ткнулся мордой мне в волосы, мокрый нос мазнул по щеке, вызвав у меня смешок. Грим завилял хвостом, явно успокоившись и требуя ласки, и я, не в силах отказать ему, опрокинула огромную тушу на траву и принялась чесать подставленный тут же живот, успевая уворачиваться от хвоста и дергающейся в такт почесыванию задней лапы.

— Гримка, знаешь, я только что видела фею.

Рассказывать секреты псу — неблагодарное занятие, но зверь неожиданно обратил на мои слова внимание — лег на живот и уставился на меня немигающим взором темных глаз. Я даже вздрогнула, но быстро успокоилась и почесала его за ухом.

— Вот ты и стал поверенным.

Грим звучно гавкнул. Кажется, он тоже проникся настроением.

— Ужин на столе! — крикнула мама.

— Ну все, мне пора. Не грусти, у тебя тоже скоро будет ужин.

Мы обнялись на прощание, точнее, это я обхватила мощную шею, а пес только шумно дышал мне в ухо. Перед тем, как войти в дом, я обернулась, чтобы еще раз помахать ему, и увидела, как Грим смотрит на меня. Широко раскрыв пасть и вывалив язык, он продолжал вилять хвостом. Это был последний раз, когда я видела старого доброго Грима таким.

Мне снились небеса. Они были высокими и недоступными, но я знала, что мне обязательно нужно взлететь повыше, чтобы достать до солнца. А потом — еще выше.

Во сне я не была одинока. Кто-то еще, кроме меня, мечтал об этом голубом небе. Кто-то еще отчаянно хотел попасть туда.

Мы все же полетели. Вперед и ввысь — на хрупких крыльях, столь похожих на крылья феи, широких, полупрозрачных, словно бы распростершихся по синеве полотнах шифона. Я держала за руку свою спутницу, и кожа ее была холодная и гладкая, будто мраморная.

А потом мы упали.

Когда я проснулась, солнце еще не встало. Спина немного свербела, но беглое ощупывание показало, что крылья у меня все еще не выросли. Это радовало, хотя и разочаровывало одновременно.

Было темно, хотя в моей комнате без штор темнота не казалась абсолютной, и я иногда даже рисковала вставать, не включая лампочку, чтобы не разбудить родителей. Родители, они такие, спят крепко, когда снится кошмар, но стоит только зажечь огонек в недозволенное время, и тут же прибегут.

В то утро я, все еще думая о полете, решила подняться, не разбудив никого. Мне не хотелось, что бы кто-то, пусть даже родители, встревали в мои мечты и желания. Вдруг именно сейчас, в краткое мгновение смены ночи и рассвета, можно снова увидеть фею? Хотелось, чтобы этот момент принадлежал только мне.

Я встала, осторожно сунула ноги в тапочки и, закутавшись в простыню, служившую мне в жару одеялом, подошла к окну. Солнце было где-то там, почти у самого горизонта, и облака уже начинали окрашиваться розовым и золотым. Тем не менее, внизу, у границы леса, было еще совсем темно, и так же темно было на нашем дворе. Деревья слабо шелестели, когда к ним подбирался холодный утренний ветерок, и мягко звенела тишина. Распахнув окно, я втянула носом свежий воздух, и, хотя это оказалось очень приятно, меня пробрала дрожь — все-таки на улице холодно.

Впрочем, мне нравился холод. Зимой я подолгу мерзла, предвкушая, как смогу забраться под пуховое одеяло и почувствовать расползающееся по телу тепло. Сейчас в голове моей появилась примерно та же идея, и я тихонько начала спускаться, по пути представляя, как окуну все тело в утреннюю прохладу, и как приятно потом будет вернуться. Простыня волочилась за мной тихим шорохом, крепко зажатые в кулак ключи не издали ни звука, и только дверь предательски скрипнула, но такая уж работа у дверей — скрипеть.

Лишь оказавшись на улице, я поняла, что темнота еще даже не собирается рассеиваться, и мне стало немного страшно. Тем более, когда что-то зашуршало совсем рядом, и справа от меня мелькнул темный силуэт.

Грим.

Мой рот уже открылся, чтобы позвать пса, но слово так и не вылетело. Вместо слов я смогла исторгнуть только крик. Он взвился в небо и повис там серой дымкой, через мгновение подхваченной соседкой.

Глотка сжалась в отчаянных попытках избавиться то ли от ужина, то ли от воздуха, я сделала несколько резких вдохов, которые не помогли, и поняла, что падаю. Стукнулась о деревянные ступеньки, обдирая кожу, но ухватилась рукой о перила и, вместо того, чтобы сесть, постаралась отползти дальше, к двери. Желудок подступил к горлу, тщетно пытаясь пробиться наружу, глаза заволокло, и я закашлялась, чувствую во рту горько-едкий привкус.

Женщина взвизгнула еще раз, тише и кратче, словно неуверенно, а потом послышался вожделенный топот. Бежали родители, бежали соседи, и только мне хотелось не бежать, а ползти — подальше, внутрь. Туда, где можно будет спрятаться.

Было двадцать первое августа, вторник. Безымянная девочка лежала на нашем газоне, раскинув руки, волосы ее облепили лицо, а на груди зияла глубокая рана. Я посмотрела внутрь и увидела, что там нет ничего, кроме обломков ребер. Как будто ее сердце попросту вырвали, Меня напоили валерьянкой и отправили в комнату, строго-настрого запретив подходить к окну. Желудок урчал и требовал подношений, глотку то и дело сжимали спазмы.

Cнаружи бегали и шумели. Пару раз заходил какой-то мужчина, спрашивал, когда проснулась и зачем встала, куда шла и кого заметила. Я честно отчиталась, сообщила, что хотела позвать Грима, и соседка подтвердила, что вышла именно за ним, он, дескать, неожиданно рванул на улицу. Меня на некоторое время оставили в покое, а потом папа сказал, что девушка была уже мертва почти сутки, когда мы ее нашли. Кто ее притащил на газон, и, главное, зачем, нам, конечно, не сказали.

Так прошла среда, а потом четверг и пятница. Газон перелопатили вдоль и поперек, но если полиция что-то и узнала, то мне этого не сказали. Родители то и дело о чем-то шептались с офицером, соседка отчаянно разыскивала свою собаку, меня все время тошнило — то от воспоминаний, то от голода. В ночь на субботу я спустилась в кухню и наелась печенья, давясь сухими кусками. В ту ночь мне снова снилось небо. Но в этот раз я была одна.

Когда Грим вернулся, я сидела на ступеньках во дворе. Полиция наконец уехала, и мне снова разрешили выйти, тем более, родители считали, что солнце благотворно подействует на мое состояние. Они уговорили меня поехать вместе в лес, но поездку пришлось отложить на воскресенье — папу неожиданно вызвали на работу. А пока мама готовила обед, радуясь, что кто-то проявляет интерес к еде, я вышла во двор.

Грим появился неожиданно, темный силуэт возник сзади, словно пес все это время прятался в нашем саду. Мне было совершенно точно известно, что его там не было, ведь полиция провела у нас несколько суток, а уж Грима сложно не заметить, но зверь выскочил из-за угла и остановился неподалеку. На миг показалось, что это незнакомая собака. Обычно добродушная морда пса сейчас смотрела подозрительно, настороженно. Возможно, именно так смотрел его забытый отец, перед тем, как броситься на противника. Я никогда еще не видела у Грима такой взгляд. И испугалась.

— Мама.

Мой рот снова подвел, выдавив лишь слабый шепот. Пес нервно дернул хвостом.

От меня до двери — полтора шага, или, быть может, один большой прыжок, но гигантский черный зверь намного быстрее. Я впервые в жизни поняла, что Грим легко перекусит мне руку, если захочет. И впервые у меня возникла мысль, что он может захотеть что-то подобное.

Мое сердце, наверное, почти остановилось, когда пес неожиданно издал нечто похожее на вздох и, отвернувшись, затрусил по дорожке. Я еще успела заметить, что он не пошел домой, а направился в сторону леса, а потом зверь скрылся из виду. Окликнуть его мне не хватило храбрости.

Мы все-таки выехали в лес, папа с мамой на переднем сидении, увлеченно обсуждая маршрут, я — сзади, откинувшись на спинку сидения и закрыв глаза. Родители все пытались как-то развеселить меня, а заодно и сделать вид, что сами не встревожены. Пытались, но верили этому только они. Впрочем, и это уже было успехом. Мы почти не разговаривали о том, что случилось. Точнее, никто не говорил об этом со мной, но мне не очень то и хотелось. Кажется, среди соседей гуляли слухи, что сердце девочки так и не нашли. Родители тщательно огораживали меня от этих слухов, но старались они зря — мне было все равно.

Если вспомнить то время, вначале я была, наверное, не совсем трезва. В моей голове не осталось ни одной мысли, кроме ночных полетов и блужданий в темноте, все стремления касались поисков неизвестной цели, а реальный мир перестал существовать. Словно кто-то разом вытер мир резинкой — хоть он и отпечатался на бумаге, но поверх можно было нарисовать все что угодно.

Правда, что-то все еще связывало меня с родной вселенной. Это были родители, Грим, о котором я не могла перестать думать. И девочка. Безымянная девочка.

Папа съехал на лесную дорогу, машину несколько раз тряхнуло. Низко растущая ветка царапнула окно. Наконец мы нашли место, где было достаточно безлюдно.

Утро еще не сменилось жарким днем, и мне хотелось есть. С тех пор, как я нарушила вынужденную голодовку печеньем, организм требовал все больше пищи, и мама восприняла это, как хороший знак. Возможно, она считала, что так я начинаю забывать о случившемся. Но, на самом деле, не думаю, что я вообще могла забыть. Трудно забыть то, чего толком и не помнишь.

Сейчас мне кажется, что с мозгом моим произошли странные вещи. Последним осознанным деянием был крик, разорвавший предрассветную тишину двадцать первого августа, все же последовавшие за ним события слились в одно долгое мгновение. Тогда я не понимала толком, что прошло несколько дней, и жизнь продолжается. Тогда я вообще не знала, что она такое, эта жизнь.

Воскресенье, двадцать шестое августа. Я проснулась. И снова увидела волшебство.

Под моими пальцами жесткая кора дерева становилась теплее и словно бы мягче, прижавшись к ней щекой, я ощутила, как крошечные иголочки впиваются в кожу, но потом, постепенно, она перестала царапаться. Набравшись смелости, я припала к дереву губами и тогда, именно в тот момент, волшебство и появилось снова.

В мой приоткрытый рот хлынула солоноватая жидкость, стекая по подбородку на шею и ключицы. Она ручейком заструилась по ложбинке между грудей, прикрытых белой майкой, и я содрогнулась — от холода и того, что майка мгновенно прилипла к коже. Захотелось сорвать с себя мокрую ткань, а еще лучше — отнять губы от источника.

Но кровь — то, что это была кровь, отпечаталось в мозгу огненной молнией, — уже заполнила рот, все настойчивее проникая внутрь. Интересно, могут ли люди дышать кровью?

Я закашлялась, отскакивая от дерева, горло снова и снова сжималось спазмами, и мне никак не удавалось его остановить. В конце концов, избавившись от завтрака и ужина скопом, я кое-как выпрямилась, чтобы взглянуть на дерево… и снова согнуться пополам.

На том месте, где мои губы прижимались к коре, зияла рана, кое-как прикрытая лоскутами кожи и еще чего-то, багрового с синеватыми прожилками. Мысль, что это могут быть оголенные мышцы или другие ткани, заставила меня попрощаться и со вчерашним обедом тоже. Это было уже слишком. Я скрючилась на траве, выплевывая изо рта кровь вперемешку с остатками еды, и горько плакала. Тогда в моей голове не укладывалось, что это и было настоящее волшебство.

Воскресенье, двадцать шестое августа. Мы все-таки приехали в лес, хотя поездка эта и не принесла никому радости.

Машина стояла на поляне, папа ушел искать дрова, мама готовила бутерброды. Я уже успела съесть половину наших запасов для пикника, чем несказанно порадовала всю семью, но пользы от этого не было.

Когда мама обернулась сказать что-то, она увидела только мою неестественную бледность и оцарапанную щеку. Дерево было все тем же обычным деревом, на майке не осталось ни единого пятнышка — единственным воспоминанием о чарах оказался мой желудок, снова отказавшийся принимать какую-либо пищу.

Через пару дней родители не выдержали и пригрозили отвести меня к врачу, если я не прекращу голодовку. Впрочем, я уже и сама готова была съесть слона, если бы он неосторожно пробегал мимо. За неимением слона пришлось воспользоваться курицей, которую я жевала тайком, ибо мама с папой считали, что после полутора суток тошноты следует питаться менее жирно. В общем, я, казалось, снова пришла в норму, как матрешка, которая приняла вертикальное положение и готова была к дальнейшим играм.

Правда, на этот раз я четко осознавала, что случилось, и больше не витала в облаках. Мой приступ в лесу списали на запоздалую реакцию на ужасающее событие вторника, и вскоре мне и самой захотелось так думать. Для этого стоило лишь списать на что-то и фею, которую я увидела до кошмарного зрелища, а это мне никак не удавалось. И еще был Грим.

Лето заканчивалось, но родители решили не особо настаивать на подготовке к учебному году. Вместо этого они оставили меня в покое, надеясь, что так я быстрее забуду. Забыть то, что только запомнил, довольно сложно, зато у меня была масса времени поразмышлять о происшедшем. В конце концов, я таки признала, что фея и чары в лесу были похожи. Волшебство — это такая штука, ты всегда узнаешь его, если встретишь. И нельзя отрицать, что оба события относились как раз к разряду волшебства.

Грим же, как я поняла, разгавкался тогда именно на фею. Эта мысль пришла ко мне неожиданно и сперва надолго не задержалась, но потом я поняла, что то и дело возвращаюсь к ней. А еще — к тому, как пес смотрел на меня при нашей последней встрече. Где то сейчас соседский зверь? Не в лесу ли?

В конце концов, я додумала свою странную мысль до того, что уже представляла Грима заколдованным человеком, тайно сражающимся против злого волшебства. В том, что волшебство может быть еще и добрым, я не сомневалась, хотя в свете последних событий эта мысль и казалась маловероятной.

Жизнь постепенно входила в свою колею. Никто больше не приходил на газон, и только соседка все продолжала с надеждой выкрикивать кличку пса несколько раз на день. Даже на занятиях никто и словом не обмолвился о происшедшем, хотя до того все только и делали, что обсуждали безымянную девушку, чью личность почему-то так и не установили.

Я сидела, отвернувшись к окну и раздумывая, куда мог подеваться Грим. Временами вспоминалась фея, а потом дерево в лесу, и я тайком радовалась, что волшебство, кажется, забыло обо мне. Через пару недель учебы эти события уже начали казаться сном.

А потом в класс вернулась моя подруга, которая провела весь август и начало сентября в каком-то санатории. Подругой она называлась условно, но была мне, все же, ближе других девчонок класса, так что я натянула на лицо самую радостную из своих улыбок и постаралась приветствовать ее дружелюбно. Она, конечно, мигом раскусит натянутость и тут же сообщит об этом со свойственной ей прямолинейностью, но тут уж ничего не поделаешь.

— Кайме! — она влетела в класс и тут же продемонстрировала всю прямолинейность, о которой я вспоминала.

— Слышала, что на тебя напала соседская собака! И ее так и не нашли?

Ученики, занимающиеся своими делами, на этой фразе замолчали и насторожили ушки. Я, впрочем, тоже насторожила.

— Какая собака… Девочка, — последнее слово мне удалось выдохнуть приглушенным шепотом, но подруга все равно услышала. Как и все вокруг.

— Какая такая девочка?

Я хорошо помню тот день, понедельник, семнадцатое сентября. Тогда я впервые столкнулась с мыслью, что мир вокруг сошел с ума. Мне было невдомек, что все именно так и есть.

— Мама!

Я влетела в дом, на ходу сбрасывая пиджак, и вцепилась в кухонный стол так, что побелели костяшки пальцев.

— Что-то случилось в школе? — мама бросила готовку и кинулась ко мне, но на полпути замерла, испуганно закрыв ладошкой рот. — Опять этот пес?

Меня снова затошнило.

Мама, что случилось тогда, двадцать первого августа?

Мне очень хотелось задать этот вопрос, но я понимала, что после этого не отверчусь от настойчивых расспросов и, возможно, даже визита к врачу. Впрочем, и разговора с подругой было достаточно, чтобы понять. Они не помнили. Не помнили ни девочку, ни крови на газоне. Не помнили эту ужасающую картину.

Или, быть может, это я не помнила, как рано утром на меня напал Грим? Принять такую версию событий значило бы избавиться от навязчивого страха, но признать, что со мной не все в порядке. Не принять — еще хуже, потому что тогда что-то не в порядке со всем миром.

— Все нормально, — я позволила маме пощупать свой лоб, и, получив наказ идти в комнату и отдыхать, молча направилась исполнять указание. Мне о многом нужно было подумать.

Моя подруга тоже беспокоилась, да еще и смотрела подозрительно, когда я потребовала от нее пересказа событий. По ее словам, именно такую историю передавали из уст в уста одноклассники. Я подумала было, что это родители так оберегали своих чад, смягчив и несколько переделав события того дня, но мамин вопрос окончательно убедил меня, что Грима теперь преследует весь городок.

Не знаю, отчего, но меня в тот момент больше всего беспокоила судьба несправедливо обвиненного пса. Я отчетливо помнила его настороженную морду, но верила, что зверь не стал бы нападать. Не на меня. Не на человека. Обеспокоенность родителей доказывала, что Грима до сих пор не нашли, и, хотя мне меньше всего хотелось вызывать их беспокойство, я все же пожелала, чтобы пес благополучно избежал поимки.

Что же до меня, тут сомнений не осталось — отыскать зверя, отыскать быстрее жителей городка и полиции. Грим — единственный, кто может защитить. Эта мысль была настолько успокаивающей, что даже позволила мне заснуть.

Проснулась я поздно вечером, только для того, чтобы убедиться, что и папа знать не знает о безымянной девочке. Полиция все еще пыталась разыскать пса, который, по утверждениям родителей и соседки, напал, чтобы загрызть меня, и вечером к нам заглянул офицер, принесший еще одно неприятное открытие.

— Не волнуйся, малышка, мы его скоро найдем. Как там твоя рана? Заживает?

Не в силах удивляться, я сообщила, что все хорошо, и убежала в комнату. Меня тошнило, когда я задрала майку в ванной и увидела швы, пересекающие грудь. Как если бы пес хотел выгрызть сердце. Эта мысль появилась внезапно, когда пальцы осторожно касались кожи, и я согнулась пополам. Картина, возникшая перед глазами, заставила меня беспомощно всхлипнуть, но даже этот жалкий писк привлек внимание родителей, и мама, тяжко вздыхая, шептала папе, что рана, видимо, не так легка, как уверял хирург, и зверюга умудрился повредить мне желудок. Я тихонько плакала в своей комнате, не в силах объяснить им, что виноваты вовсе не раны. Вот так, глотая слезы, мне удалось заснуть.

Вторник, восемнадцатое сентября. Сон, в котором мои крылья были шире океана, внезапно стал кошмаром.

Я стояла на улице, недалеко от нашего дома, и ноги мои утопали в воде по щиколотку. Вода эта текла из-под дверей, как будто весь городок забыл закрутить краны. Пахло ржавчиной.

— Наклонись.

Я послушно согнулась и, зачерпнув в пригоршню воды, поднесла ее к лицу. Чтобы в следующее мгновение выплеснуть кровь и безуспешно попытаться вытереть руку о платье. Потом я вспомнила, что стою босиком, и содрогнулась от омерзения. Нужно было уйти куда-то, где сухо и чисто, но куда ни глянь, я видела только затопленные кровью тропинки и дорожки.

— Направо.

Справа виднелся знакомый силуэт, и, не раздумывая, я бросилась туда. Кричать не получалось, но Грим, кажется, не собирался уходить. Он просто стоял, вперив в меня взгляд темных, не по-собачьи умных глаз, и ждал. Тем не менее, расстояние между нами не сокращалось. Жидкость противно хлюпала, и ее становилось все больше, она уже не просто текла, а струилась бурным потоком. Кровь достигала мне колен, и не хотелось задумываться, как она удерживается на таком уровне, почему не впитывается в землю и не течет дальше.

Потом мне пришло в голову, что такими темпами я могу утонуть, и эта мысль вызвала очередной спазм в горле. Я бросилась к Гриму, понимая, что не успею, и вдруг почувствовала, что-то кто-то держит меня за руку. Мраморная кожа моей спутницы была все такой же холодной, как в прошлый раз, но на этот раз девушка казалась ближе, осязаемей. Я успела заметить ее волосы цвета осени и широкие полотна крыльев, а потом она дернула меня за руку. И — я проснулась.

Мир, как ни странно, снова пытался войти в норму. Родители все еще обеспокоено косились на меня, полиция искала Грима, одноклассники перешептывались за спиной. Тем не менее, они постепенно забывали. Я же — нет. И не только потому, что для меня эти воспоминания были совсем новыми, но и из-за того, что каждую ночь я безуспешно пыталась догнать пса и выбраться из моря крови, в которое превратилась наша улица, и каждую ночь меня, почти увязнувшую в ржавой жиже, вытаскивала девушка с волосами цвета осени. Она почти не говорила со мной. Только продолжала указывать направление, и голос ее, то строгий и безучастный, то эмоциональный и взволнованный, казался очень знакомым.

К концу недели я научилась не удивляться, когда видела шрамы на коже, и соглашалась на предложения проводить меня до школы и обратно, если кто-то из одноклассников хотел таким образом что-то доказать. Быть может, мальчики и правда волновались, но разделить их чувства я не могла, как не могли они разделить со мной воспоминания.

В пятницу, двадцать первого сентября, нас отпустили домой раньше. Я пришла домой с одним из одноклассников, но, быстро попрощавшись, бросила сумку и вернулась на улицу. Родители еще не вернулись с работы, как и большинство соседей, и улица была почти пустынна. Понимая, что это редкий шанс, я поспешила вверх по дороге, туда, где во сне ждал меня Грим.

Наш городок, хоть и не был самым маленьким в округе, все же сильно уступал мегаполисам и крупным населенным центрам, и больше напоминал пригород со всеми своими частными домиками, словно сошедшими с поздравительной открытки, и красивыми, тщательно ухоженными садиками. Большинство ездило на работу в город, чья длинная тень падала на нас с востока, тогда как на западе раскинулся лес. И хотя у нас была своя школа, но в университет мне придется поступать в городе, как и всем остальным детям. Впрочем, мне повезло, так как наша улица выходила прямиком на широкий проспект, ведущий к городу, так что ездить придется не слишком далеко.

Я любила свой городок, где все знали друг друга, но сейчас это обернулось против меня — стоит хоть кому-то заметить, что я гуляю одна, как ответственный взрослый тут же схватит меня за руку и потащит домой. Они верят, что в городке опасно. Не знают только, откуда исходит настоящая опасность.

Я осторожно кралась вдоль домов, стараясь перебегать те места, где меня могла увидеть из окна какая-нибудь домохозяйка, и отчаянно высматривала Грима. Пса нигде не было. Повторяющийся сон уверил меня, что Грим где-то рядом и может помочь мне, но для этого его еще надо было найти, а зверь явно не хочет быть найденным.

Стоило мне осознать эту неутешительную мысль, как справа мелькнула знакомая фигура. Как и во сне, Грим ждал меня. Я поспешила к нему, но пес тоже встал и потрусил вперед, словно приглашая следовать дальше. Так мы дошли до перекрестка, за которым дорога становилась шире и переходила в проспект. Граница городка.

Зверь, наконец, остановился и сел, и я, воспользовавшись моментом, догнала его. Морда Грима была все такой же настороженной, как при нашей прошлой встрече, но мне больше не было страшно. В конце концов, во сне девушка с волосами цвета осени указывала на пса. К тому же, у меня не было особого выбора, кроме как положиться на зверя.

Я подошла к Гриму и положила ладонь на его широкую голову, наслаждаясь теплой шерстью под пальцами. В этот момент пес был единственной ниточкой, связывающей меня с тем, что казалось верным и реальным, пусть даже реальность эта обернулась ужасом.

Зверь ткнулся мне в руку мокрым носом и выразительно вперил взор в город. Поняв, чего он хочет, я обернулась, чтобы посмотреть туда же.

Я хорошо помню тот день, пятницу, двадцать первое августа. Тогда я увидела, что мир не просто сошел с ума. Мира не существовало.

Город перед моими глазами лишь мгновение казался реальным. Я моргнула, и картина стала размываться, словно отражение в запотевшем зеркале. Мне открылся городок, висевший над землей старой картиной. Концы и края его обгорели и обуглились, краски давно выцвели, и в самом полотне кое-где зияли дыры и смазанные пятна, похожие на расплывшееся зерно видео файла.

Мой городок скрипел и дрожал, как будто готов был рассыпаться пеплом в любой момент, казалось, что он далеко-далеко, и попасть в него уже невозможно. Но в следующее мгновение я поняла, что эта треснувшая картина вполне реальна — моего уха достиг знакомый по снам тошнотворный звук хлюпающей крови, и жидкость подступила к ногам. В этот раз на мне была обувь, но от этого не становилось менее противно. Я обернулась к Гриму, в надежде, что он покажет, куда бежать, но пес встал и шагнул в кровь.

Людям всегда нравится, когда собаки ведут их, важно труся впереди и то и дело поворачивая морду, чтобы проверить, не отстал ли слабый двуногий хозяин. Мне тоже это нравилось. Раньше.

Я пару секунд помедлила, боясь еще глубже увязнуть в ржавом потоке, но Грим нетерпеливо обернулся, словно напоминая, что жидкость прибывает. Он спешил. А значит, мне тоже стоило поспешить.

Я хорошо помню тот день, пятницу, двадцать первое сентября. Тогда мой сон внезапно стал реальность, еще худшей, чем та, что была до него. Хлюпая за Гримом по ручьям крови, я успела множество раз пожалеть, что не приняла объяснение мира, в котором на меня напала собака. В том мире не было крови и безымянной девочки. В том мире не было волшебства.

Зато в этом — было. Вся эта кровь, что текла по улицам моего городка, пахла волшебством, как фея, как лес. Как сон. Наверное, только Грим не пах им.

Постепенно я начала замечать, что кое-что отличается от сна. Так, жидкость прибывала не столь быстро, и вовсе не сочилась из-под дверей домов, как мне казалось раньше. У нее определенно был один источник, и, если мои догадки верны, Грим как раз идет к этому источнику. И ведет меня.

По мере продвижения меня все больше тошнило, и знакомые спазмы уже подступали к горлу. Когда же шрамы на животе начали зудеть, я остановилась, сраженная внезапной догадкой. Этого не могло быть.

Грим снова нетерпеливо обернулся; мне не осталось ничего иного, кроме как пойти за ним и проверить, может ли невозможное стать возможным. В конце концов, я подбодрила себя кривоватой улыбкой, стал же мой сон реальностью. Пусть даже такой.

Мне стало страшно, по-настоящему страшно, только тогда, когда пес привел меня к собственному дому, на тот самый газон. Я так и знала, но все равно испугалась. На газоне лежала девушка, волосы облепили ее лицо, а на груди зияла рана, из которой толчками выходила кровь. Мне не хотелось думать, почему она еще не закончилась, или когда закончится. Я понимала, что должна сделать, но все равно тянула, пока Грим не ткнулся носом в волосы девочки. Волосы дивного цвета, как будто цвета осени.

Моя рука дрожала, откидывая светлые пряди. И даже зная, что увижу, я все равно закричала. На меня смотрело собственное лицо.

В пятницу, двадцать восьмого сентября, родители принесли снотворное. Это были маленькие желтые таблеточки, без запаха и почти без привкуса, но, глотая одну и запивая ее водой, я чувствовала тошноту. И еще — ужас.

Если сходишь с ума, это происходит мирно и безболезненно — в конце концов, ты уходишь от реальности, даже не замечая этого. Когда твой мир сходит с ума, это куда хуже. Потому что появляется навязчивый страх, что сумасшедшая в данной ситуации все-таки ты.

Я послушно проглотила таблетку и проводила родителей взглядом — будут ли запирать дверь? Не заперли. Это облегчало дело. Не хотелось бы пугать их еще больше. Девушка с волосами цвета осени может открыть любую дверь и достать меня из любого ящика, буде у нее возникнет такое желание, но я знала, что должна выйти сама. Сегодня. Частично именно потому, что родители принесли снотворное.

В глубине души мне было жаль их — ночные крики и плач вообще действуют на нервы, но если кричит родной ребенок, это стократ тяжелее. Особенно, если не можешь помочь. Вот они и решили спасти дитя. В меру своих возможностей, конечно. Им же невдомек, что спасти меня сейчас может только безымянная девочка.

Я блуждала по городу каждую ночь, ведомая псом и девушкой, чьи мерцающие крылья трепетали вдали. Мне отчаянно хотелось догнать ее, но мешала кровь, затапливающая город. В конце концов, меня даже тошнить от крови перестало. Она то была самым мелким из препятствий.

Кроме этого, существовало еще расстояние. И страх. А если я так и не пойму, что делать?

В глубине души я точно знала, как поступить, но в глубину заглядывать жутковато, особенно, когда ноги хлюпают в крови, а сзади неотступно следует воспоминание, что кровь эта — твоя. Как и тело безымянной девочки. Оно ведь тоже принадлежит тебе.

И от этого мне было невыносимо страшно.

Я послушно проглотила таблетку и встала, чтобы переодеться. Не думаю, что родители рискнут подсадить меня на что-то сильнодействующее, скорее уж это мягкое успокоительное, помогающее спать без сновидений. Жаль только, что пугающие меня вещи не входят в область сна.

Грим ждал на улице, за углом. На него по-прежнему охотились, и я устала уверять взрослых, что не боюсь пса. В конце концов, это они его боялись, и мои слова не произведут никакого впечатления.

— Привет.

Слышать собственный голос в полной темноте и пустоте — непередаваемое ощущение.

Я потрепала зверя по загривку, прижалась лбом к мягкой шерсти. Девушка с волосами цвета осени не появлялась.

— Она, похоже, не в настроении нас видеть.

Не уверена, что у этого создания есть понятие о настроениях, или желаниях, но ее не было, хотя до сегодняшней ночи дева объявлялась исправно. Мелькнула мысль, что можно вернуться, но потом я услышала знакомое журчание — кровь прибывала, а значит, я уже не в том мире, где была.

Иногда мне хотелось просто развернуться и пойти домой, но тело не слушалось — не тогда, когда вокруг хлюпает кровь, а края города загибаются и дрожат. Не тогда, когда границы так размыты, что кажется, еще миг, и ты выпадешь в другую реальность. Нельзя забирать с собой других людей. Они же ни в чем не повинны.

В пятницу, двадцать восьмого сентября, я покончила с волшебством, заполонившим мой городок.

Кровь хлюпала у меня под ногами, не вызывая ни тошноты, ни страха. Только усталость. И невыносимую слабость.

Я поняла, что время истекает вместе с алой жидкостью. Если источник — тело безымянной девочки… Нет, не так. Если источник — мое собственно тело, то скоро он иссякнет. И девочка умрет окончательно.

Я умру.

Черный зверь огромными прыжками несся к лесу, зовя за собой, торопя, подстегивая. Девушка с волосами цвета осени тоже поторопила бы, но ее не было. Мне, впрочем, не нужны напоминания. Силы утекали, таяли, впитывались в землю водой. Кровью.

Скоро — резанула мысль — меня не станет. Очень скоро. Родители принесли снотворное, я засну и исчезну. Меня даже не вспомнят. Просто мир повернется очередной раз, и в том, новом мире, окажется, что Кайме загрыз соседский пес по кличке Грим.

Я замерла на мгновение. Подступил к горлу комок. Что, если именно этот мир — настоящий? Вдруг меня давно загрыз зверь, а душа мечется, неприкаянная, не в силах оторваться от родного места? От этой мысли мне стало плохо.

Грим тоже остановился, обернулся, глядя строго и укоряющее. А я вдруг подумала, что видела правду. Видела настоящий мир. Тогда, когда расплывался перед глазами город, обугливаясь и сжимаясь по краям. Тогда — это была правда.

Мой родной мир горел и плавился, захлебывался кровью и тонул, и единственный способ спасти его известен только мне. А я боюсь. В конце концов, все упиралось лишь в страх.

Мне вспомнилась фея. Именно с нее началась эта история. С феи. С безымянной девочки. С израненного дерева в лесу.

История брала три начала, но закончить ее должна была я. К чему бы это ни привело.

В пятницу, двадцать восьмого сентября, мне, наконец, удалось найти выход.

Мы с Гримом были в лесу, и тишина обернула мир плотным одеялом. Меня не удивило отсутствие жизни, скорее уж я удивилась бы ее наличию. Этот мир, чем бы он ни являлся, был практически мертв. Кровь сочилась из его ран, и слабость читалась в каждом вздохе ветра. Такая же слабость одолевала меня.

Пес уселся на поблекшую траву и с самым невозмутимым видом уставился вдаль. Девушка с волосами цвета осени так и не появилась. Я, впрочем, и без нее знала, что делать.

На мгновение перед моими глазами промелькнули все события последних недель. Фея. Безымянная девочка. Израненное дерево.

Я нашла девочку. Я нашла и фею, деву с широкими полотнами-крыльями, хоть и не хотела в этом признаваться. И теперь я нашла дерево. Рана на нем почти затянулась и больше не зияла открытыми тканями.

Я коснулась его ладонью, ощущая приятное тепло. Легкие толчки подсказали, что я не ошибаюсь. Сердце было там. Настоящее сердце, сердце безымянной девочки. Мое сердце.

В пятницу, двадцать восьмого сентября, я спасла себя.

В пятницу, двадцать восьмого сентября, я убила себя.

Я с силой запустила руку в мягкую поверхность раны. Пальцы сомкнулись на трепещущем комке, грудь свело судорогой. Рука тянула плоть из дерева, но кровь хлестала из моей собственной груди.

Вспомнились шрамы.

Я опустила взгляд, прекрасно зная, что увижу. Одежда намокла, под тонким слоем ткани взбугрилась кожа, и меня затошнило. Так сильно, что я вытянула ладонь из дерева, и тут обеспокоено тявкнул Грим. Это подобие на гавк было таким жалким, таким непохожим на уверенного зверя… Таким умоляющим.

Я зажмурилась от страха. Грим знал, что делать. Я знала, что делать. Отчего же тогда так жутко?

В пятницу, двадцать восьмого сентября, все закончилось. Я закончилась.

Вонзив ногти в собственную плоть, я рванула изо всех сил, пока трепещущий комочек сердца не оказался в моей ладони. И отдала его дереву. Два очага существования слились в одно и наконец-то стали целым, способным дать жизнь.

Мир, я знала, может существовать. Ему больше не грозит быть спаленным, утопленным в моей крови. Ему больше ничего не грозит. Другое дело, что я не могла ни находиться в нем, ни существовать сама по себе.

Это было справедливо. Это было правильно. Но это было страшно.

Глядя, как дерево впитывает мое собственную жизнь, я согнулась пополам. Моя глотка, как всегда, не издала ни звука. Но потоки крови, потоки меня, выплеснулись наружу. Меня скрутило. Меня вывернуло наизнанку. И я поглотила сама себя.

В тот день, ставший вечностью, я перестала понимать, что такое время. Что такое пространство. Что такое жизнь.

Девушка с волосами цвета осени, с которой и началась эта история, повернулась ко мне лицом. И я увидела себя.