Начало

Глава первая,

в которой Матильда просит помощи

— Итак? — спросил Руди, пристально глядя на юношу, стоявшего перед ним. Тот был еще совсем юн, если судить по его тонкой шее и худым рукам, вряд ли ему исполнилось даже пятнадцать лет. Из-под завитого седого парика, расчесанного на пробор и ниспадавшего на плечи (на макушке он так торчал вверх, словно его владелец прятал под ними дьявольские рога), на Руди глядели беспокойные темные глаза. Мальчишка чувствовал себя неуверенно в ворохе кружев и в блестящей кирасе, которая была ему не по размеру.

— Н-не знаю, — сказал он и чихнул, подняв облако пудры над головой. — Мне казалось, что в церковь стоит одеваться не так ярко, а как вы… То есть, я вовсе не хочу сказать, что вы одеты бедно или плохо, — спохватился он. — И вообще никак вас оскорбить! Если бы я хотела это сказать, я бы так и сказала! То есть, вы всегда можете мне верить, если я что-то говорю.

— Хватит, хватит, — остановил его Руди, который действительно носил более чем скромный наряд; и кое-где его черный камзол был уже несколько раз залатан. Он невольно дотронулся до рукава, где на манжете уже была дыра, но тут же заставил себя отдернуть пальцы. — Твой дед так и не научил тебя галантной вежливости. Это плохо. Особенно для внучки барона.

— Подумаешь, сударь! — с горячностью ответил его собеседник, немедленно оскорбившись и положив руку на эфес. — Он говорит, что на свете тысяча вещей, которые мне нужно знать, но почему-то в моей голове задерживаются только те, что никогда и никому не принесли никакой пользы! Но если мне даются только такие — почему я не могу использовать их во благо?

— Неужели твой дед учил тебя философии? — с любопытством спросил Руди.

— Нет, — мальчишка поник головой, и локоны парика неожиданно стали похожими на водоросли. — Он говорит, что девочкам это не нужно.

— Хотел бы я знать, что им нужно, — пробормотал Руди, вспомнив о своей возлюбленной, которую не видел уже несколько лет и даже не знал, жива ли она.

— Выйти замуж, — с готовностью подсказала ему девушка в обличье юноши, высоко подняла накрашенные сурьмой брови и загнула палец. — Уметь управлять хозяйством, — за первым последовал второй. — Вести подсчеты расходов и доходов, если муж ей это позволит. Вышивать. Читать молитвы и благочестивые книги. Нанимать служанок, — на этом пальцы у нее закончились, и она просто потрясла головой.

— И что из этого ты умеешь?

— Если честно, — она глубоко набрала в грудь воздуха, сделав торжественную паузу, — то ничего, — и в подтверждение своих слов девушка снова чихнула.

Руди задумчиво глядел на нее, пока Матильда-Анна-Шарлотта-София, баронесса фон Нидерхоф вытирала нос, пользуясь при этом не кружевным платком, изящно торчавшим из-за рукава, а пальцами. Мужская одежда, тайком унесенная из дома барона, сидела на ней кое-как, подшитая неловкой рукой, и она выглядела, как наследник богатого дома, который ушел после ночи кутежа, напялив чужую одежду.

— Поэтому я и написала вам, сударь, — продолжила Матильда. — Вы же помогли мне однажды, помните? Вы многое знаете… О всяком… о нас и не только. И мне просто интересно, возможно ли такой, как я… вот… взять и исправиться? — она с надеждой поглядела на него, словно Руди мог взять крест, прочесть молитву и немедленно сотворить чудо.

— А что говорит твой дед?

— Смеется, когда в хорошем настроении, — с обидой ответила Матильда, — и запирает меня вышивать узоры на шелке, когда в плохом. Магда говорит, что мне надо учиться молчать, чтобы не попасть на костер… Она пугает меня тем, что, если мы вновь поедем в протестантские княжества, мне проколют язык раскаленным штырем, сожгут и развеют пепел по ветру. Я говорю ей, что так поступают только темные люди… Конечно, не желая намекнуть на ее происхождение… Но после этого меня обычно порют, и на этом наш спор заканчивается.

— Нельзя сказать, что она не права. Стой! Не возражай мне, — Руди вскинул руку, когда увидел, что Матильда открыла рот, и та повиновалась. — Неужели ты думаешь, что просто придешь сегодня в церковь, откроешься священнику, и он излечит тебя? Все его лечение — и я это говорю совершенно искренне — это дознание. Поверь мне. Я знаю эту кухню изнутри.

— Тогда зачем вы приказали мне прийти сегодня в этом наряде? — Матильда аж вскинулась от негодования. — Мне пришлось обмануть всех домашних, что будто бы я еду в гости на неделю, и Магда заставила меня выпить настой, который выводит желчь и не дает есть в гостях слишком много. Вот уж что можно использовать вместо пыток раскаленным железом на вашем дознании!

— Я не сказал, что ты пришла зря. Мы пойдем в церковь и послушаем проповедь. А там ты решишь сама, захочешь ли ты попросить помощи или нет.

Матильда помолчала, дернув носом.

— Вы просто не понимаете, — сказала она и упрямо сжала губы. — Мне нужно излечиться. Я могу вынести многое, но страх, что люди узнают, кто я, и страх моего деда за меня… Это, между прочим, тяжело. Почему я не могла родиться обычным человеком? Почему, когда я сравниваю себя со своей названной сестрой, я кажусь себе ущербной? Я могу сделать столь многое! И все же, каждый мой шаг проклят, опасен и никому не нужен.

— Так рассудил Бог, — ответил Руди, потому что ему было нечего больше сказать.

Эта девочка, стоявшая перед ним, наследница нескольких древних родов, что верно служили императорам и королям, была проклята, как и ее дед. Возможно, кто-то из ее предков был жесток и свиреп, разорял дома простых людей, убивал священников, предавал собственные клятвы, грабил несчастных и за это был щедро награжден ненавистью, которая обратила его в волка. Скитальцами в диких лесах, покрытыми шерстью, вооруженными лишь клыками и когтями — вот кем было предназначено стать его потомкам; отверженными, испуганными, безумными.

Много лет назад Руди близко знал ее деда, барона фон Рингена, и, в отличие от своих сородичей, которых, впрочем, Руди встречал нечасто, барон был готов помогать церкви и государству в делах тайных и важных — искать шпионов и возмутителей спокойствия, убийц и разбойников, колдунов и безумцев. Работа эта была опасной, и самому Руди приходилось носить иные имена, позабыв то, что дали ему при крещении; барон фон Ринген, однако, презирал опасности, хотя ему было что терять: милую и скромную первую жену, дочь и сына. Увы, но его дети так и не смогли смириться с проклятьем, и хоть оба пытались вести жизнь человеческую и достойную — проклятье волка взяло свое, и барон потерял всех своих близких, не считая внучки. Это сломало его, и, обладая горячим нравом, барон фон Ринген проклял церковь, императора и Бога, обвиняя всех, и особенно самого Руди, в смерти его жены и дочери, а затем уехал в глушь, где его следы затерялись…

Сложно было поверить, глядя на девочку, почти девушку, что эти умные и живые глаза могут стать настороженно желтыми, а светлая кожа и прямой стан — исказиться, искривиться, словно старое дерево, поросшее мхом. Нет, поверить в это было невероятно, и если б Руди не видел ее обращения сам, то никогда не заподозрил бы зверя во внучке барона фон Рингена.

— Почему же я не могу попросить у слуги Бога милости? — уже не так запальчиво спросила Матильда.

— Пойдем позавтракаем, — предложил ей Руди вместо ответа. — И, ради всего Святого, не задавай столько вопросов.

Глава вторая,

в которой Улль охотится на оборотня

— Благослови, Господи, это зерно и эту воду, ибо Ты создал их, чтобы утолить наш голод и жажду! Благослови, Господи, наши добрые намерения, ибо все, чего мы хотим, — прославить имя Твое и царствие Твое! Помилуй нас и благослови нас, чтобы не дрогнули мы перед врагом, чтобы рука удержала меч…

— Но у меня не меч, а сеть, — робко пробормотал один из круга. — А у Петера так вон и вовсе багор.

Свет фонаря, стоявшего посередине, едва пробивался сквозь мутное, засиженное мухами стекло, но его хватило, чтобы заметить укоряющий взгляд проповедника.

— Дубина ты, — проворчал сосед паренька с сетью и отвесил ему подзатыльник. — Если наше дело святое, то и слова нужны особенные. В церкви-то вон все молитвы на латыни вообще, потому что понимать надо…

— Да я ж не говорю ничего! Надо так надо… Неужто спросить уже нельзя? Я же по-доброму… — он скис и стих, заметив свирепые лица товарищей.

— Хватит, — сказал проповедник, морщась, словно у него болела голова. Он был сед, стар и благообразен, словно школьный учитель, хотя росту был маленького, почти как горный цверг. — Не время осквернять дрязгами наше святое дело. Луна уже восходит и скоро будет в своем зените.

Его товарищи благочестиво промолчали, но вряд ли кто-то из них представлял, что такое зенит.

— Все ли помнят, что нужно делать? — спросил проповедник.

— Я гоню волка до ловушки, — сказал тот из четверых, что до сих пор молчал.

— Я кидаю на него с-сеть.

— А я ему багром по затылку. А если он помрет?

— Как он может помереть, если это оборотень?

— А-а, точно. Я, это…

— А после, — с нажимом прервал его проповедник, поднимая хлеб и вино над головой. Его голос отдавал лихорадкой, — мы заставим его признаться, как он получил свою дьявольскую силу. И заберем ее, чтобы бороться с демонами и дьяволами, которые кишмя кишат в наших краях. Их головы мы повесим на городской стене, чтобы сам Сатана ужаснулся и бежал прочь от нашего города в страхе, выбивая копытами искры… — он сделал паузу, зло и весело разглядывая своих товарищей. — Теперь возьмите хлеб и запейте его святым вином.

Каждый отломил по куску, ежась от ночной прохлады. Вокруг фонаря плясали мошки, и его свет теперь казался таким ярким, что не было видно ни неба, ни звезд в просвете между деревьями.

Молчание внезапно прервал злобный и пронзительный крик, доносившийся из чащи, и юноша с сетью выронил из рук бутыль с вином, не успев к ней приложиться. Крик перешел в хныканье и вскоре затих, смешавшись с беспокойным шумом листвы, но всякий из собравшихся оцепенел, не в силах даже пробормотать слова молитвы.

— Что это? — еле слышно пробормотал один из заговорщиков, обнимая багор.

— Это рысь, — недовольно ответил проповедник, первым взяв себя в руки. — Хватит трястись, перед вами не филистимляне во главе с Голиафом! Пора идти!

Он поднял фонарь с земли и прикрыл его краем плаща. Старик еще раз обвел взглядом своих спутников, словно окатил их кипятком, и скрылся за раскидистой елью.

— Откуда бы тут взяться рыси? — спросил у темноты тот, что нес багор, но ответа не дождался и последовал за вожаком, забрав вино.

Паренек с сетью поплелся последним, стараясь не сбиться со звериной тропы. Ветки деревьев точно поджидали мига, чтобы хлестнуть его побольней, и пару раз он споткнулся о корни, невольно ожидая, что именно сейчас из темноты выпрыгнет нечто, чтобы вцепиться ему в шею, аккурат там, где выпирает косточка у основания. Страх окутывал его с того самого часа, как он вышел из дому, стараясь не потревожить спящих родителей, старшего брата и его жену. Если до этого все его мысли были о том, как он вернется домой, и никто больше не посмеет смеяться над ним и припоминать ему случай на ярмарке, когда его обманул цыган и увел жеребенка, то теперь ему казалось, что вся эта затея добром не кончится. «Святой Ульрих, мой покровитель святая Маргарита, Мария Пресвятая, — бормотал он про себя, — дайте мне вернуться домой целым и невредимым! Пусть брат мой Мельхиор колотит меня десять раз на дню, пусть мне придется держать пост четыре дня в неделю, пусть я заболею лихорадкой и буду лежать неделю пластом, но сделайте так, чтобы все закончилось благополучно…»

Он кое-как нашел свое место, оговоренное днем. В голове стало мутно, и ему показалось, что среди деревьев слева зажглись чьи-то глаза, но стоило ему обернуться, как морок исчезал. Его бросило в жар, затем стало холодно, и он никак не мог справиться со стуком зубов, который будто бы заполнял весь лес, заглушая ночные шорохи.

«Ну-ка, взбодрись, Улль, — велел он себе, привалился к дереву, прижав сеть к груди. — Кто сказал, что оборотень придет сегодня или в это полнолуние?

Ночь скоро закончится, а там и неделя пройдет».

Он закрыл глаза. Это всего на миг, утешил он сам себя. Так-то не страшно, да и сеть сподручней чувствовать. Неожиданно ему почудилось, что он глядит на свои руки, и в них было нечто необычное, но он не сразу понял что. «Мы заберем их силу, — так говорил святой отец, о святости которого в городе еще не подозревали. — Каждый из нас сможет обернуться волком или будет повелевать этими тварями, чтобы они отвезли нас прямо в геенну огненную». На руках показалась шерсть, густая, как волчья шкура, и он с испугом выронил сеть и потер руки о куртку, будто надеялся, что шерсть от этого сойдет.

Опять послышался тот странный и безнадежный вопль. Теперь он слышался на опушке леса, и Улль едва сдержался, чтобы не побежать. Вопль длился так долго, что разрывал ему сердце, затих, а потом начался снова. Юноша распахнул глаза, почуяв запах сладкого дыма, который, как говорил проповедник, сводил с ума любого оборотня. Он увидел огонь среди ветвей, лизавший обугленные ветви, отшатнулся и упал на четвереньки, не чувствуя ни боли, ни твердых корней деревьев, ни царапин от мелкого кустарника. Изнутри рвалось что-то темное, выворачивало его изнутри, и он почувствовал, что меняется…

Глава третья,

в которой крысы бегут из церкви

Вопреки опасениям Руди, в церкви Матильда вела себя достойно, хотя и забывала кланяться первой старшим и знатным. Все прошло бы хорошо, если бы внезапно, посреди проповеди, из подпола не выскользнула большая серая крыса. Она сделала несколько тревожных кругов вокруг помощника священника, ничуть не боясь его каблуков, и, тяжело дыша, застыла перед кафедрой, глядя перед собой, будто слепая. Из-под скамьи вывернулась мелкая собачонка, вздыбив лохматую шерсть цвета перца и соли; она подскочила к дьявольской твари и попыталась вцепиться ей в горло, однако крыса подпрыгнула на месте и побежала прочь, но не прятаться в темный угол, а прямиком ко второму выходу, и изумленные люди ахнули, когда изо всех щелей показались ее товарки, вливаясь в серую, быструю речушку, полную усов, хвостов и лап. Помощник священника икнул и упал в обморок, сам же священник, поддев рясу, вскочил прямиком на алтарь, одновременно пытаясь успокоить людей, но его голос потерялся среди криков, стонов и лая.

Матильда сидела почти спокойно, но ее пальцы выискивали несуществующую нить на пышных кружевах рубашки. За густо напудренным лицом сложно было понять, что она чувствует, и она глядела на свои колени, пока сзади творилось вавилонское столпотворение.

— Хотите уйти? — спросил тихо Руди, наклонившись к ней. — Священник — мой друг, мы можем подождать его снаружи.

— Я не знала, что здесь так много крыс, — ответила невпопад Матильда, не поднимая глаз. — Они не выносят нашего запаха, чем бы мы ни старались его задушить. Они будто сходят с ума… Дедушка говорит, что из-за этого его свойства в армии ему часто приходилось болтаться рядом с поварами. Хотя он может так говорить, чтоб меня утешить. С ним-то никогда ничего такого не происходит, и он даже может ездить верхом… Хорошо, что у людей нет крысиного нюха.

— Хватит, — сказал Руди, помогая ей встать. — Пойдем туда, где поспокойней. И не надо размышлять лишний раз о таких вещах.

— Я и так об этом думаю каждый день, — мрачно заметила Матильда, но повиновалась.

Они вышли во двор, на церковное кладбище за каменной оградой. На весеннем солнце было почти жарко, и среди немногих мохнатых полевых ромашек, робко пытавшихся скрасить мрачность этого места, гудели толстые полосатые шмели. На церковной стене белели могильные плиты священников — с узорами, черепами, крестами, любовно вырезанными именами и датами, посланиями и напутствиями умершим, перечислениями их подвигов и деяний, по большей части уже забытых неблагодарными потомками.

— Как глуп человек, что думает, будто могилы существуют незыблемо и вечно, — сказал Руди, показывая Матильде на плиту, где перечислялись вехи жизни некоего священника по имени Леммермайер. — Среди крестов во дворе уже не найти ни одного старше начала прошлого столетия, хотя эту церковь строили еще во времена Венцеля Люксембургского. Знатные люди думают, что сохранят о себе память дольше и оттого платят за то, чтобы лежать прямо под каменными сводами церкви, но их имена тоже стираются. Уже через несколько лет начнется новый, восемнадцатый век и, как всегда, посмеется над стариной, предав забвению все ненужное.

Он обернулся к Матильде, но внучка барона фон Рингена вовсе его не слушала. По ее ладони ползла алая божья коровка. «Как все же я стар! — сказал сам себе Руди. — Юным не нужна философия. Им нужно знать, что делать именно здесь и сейчас».

— Что за речи! — воскликнул священник, неслышно подошедший к ним со стороны, и Матильда немедленно спрятала руку за спину, стряхнув божью коровку, и поклонилась. — Это мирское тщеславие и не более того, друг мой. Ведь мы все будем жить вечно, — и он торжественно поднял палец вверх.

— Только не говорите, что вы ничуть не расстроены тем, что ваша проповедь так безжалостно прервалась, преподобный, — заметил Руди. — Позвольте вам представить моего юного друга. Он специально пришел со мной, чтобы послушать вас, поскольку слухи о вашей мудрости разнеслись далеко.

— Матиас фон Ринген, — пробормотала Матильда охрипшим голосом, и священник благословил ее быстрым жестом.

— Вы случайно не в родстве с родом баронов фон Рингенов? — спросил он с неподдельным интересом, но Руди засмеялся и перебил его:

— Вы только что так осуждали мирское и тут же задаете вопрос, который больше присущ торговцу, чем священнику, когда первый пытается узнать, сколько денег можно стребовать за свой товар. Не сердитесь, что я говорю об этом, просто забавно видеть, как наши поступки противоречат нашим словам и желаниям.

— И ничуть не противоречат! — пылко возразил священник. — Вы вечно стараетесь все объяснить низменностью человеческой природы, хотя каждому известно, что мы созданы по подобию Его, и если есть в нас недостатки, то они наносные.

— Этот юноша слышал о ваших проповедях о ведьмах и оборотнях, — сказал Руди, не желая продолжать разговор, из которого никто бы не вышел победителем. — Он искренне заинтересован этим предметом и крайне удивлен, что вы — единственный во всей Штирии — считаете, будто их не существует, — Матильда удивленно взглянула на него и нахмурилась, но Руди еле заметно кивнул ей, все в порядке, мол.

— Конечно, не существует, — с досадой ответил священник. — Только не говорите мне, что вы опять решили воспитать очередного охотника на ведьм и привели его для того, чтобы выставить меня на посмешище, упражняясь в софистике и красноречии. Разве может жить создание без души? — грозно спросил он у Матильды. — Всем известно, что ее нет ни у ведьмаков, ни у оборотней. Первые продают свою душу сатане, люди-волки родились без нее.

— Да? — спросила Матильда. Ей захотелось немедленно проверить, есть ли у нее душа. Она всегда была уверена, что есть; ведь она часто молилась за упокоение души отца и матери, и ее до сих пор не поразило молнией. — А как определить, что ее нет?

— На первый взгляд — никак, и это беда тех, кто верит в ведьм и оборотней. Они знают, что натура тех, кто лишен души, полна зла и соткана из ненависти. Если твой сосед увел у тебя корову, значит ли это, что он — ведьмак? Нет. Если твой сосед подсыпал твоему скоту яд? В большинстве случаев, да. Причинение зла без причины — вот отличительный признак оборотней и ведьм, просто оттого, что они не могут жить иначе.

— Подождите, — невежливо перебила его Матильда, морща лоб. — То есть, если кого-то охватывает желание навредить кому-то, и он никак не может с этим справиться, он — ведьма? А если может?

— Ох, юноша, не того человека вы выбрали, чтобы задавать такие вопросы! Я знаю точно, как свое имя, что никаких ведьм и оборотней не существует. Разве вы не видели крыс, которые ринулись из катакомб наружу посреди белого дня? Весь городок наверняка уже говорит о том, что где-то завелась ведьма, и уж поверьте мне, они не успокоятся, пока не найдут ту несчастную, на которую падет подозрение. Если б я верил в ведьм, — он постучал сухим и тонким пальцем по лбу, — я был бы первым во главе той толпы, охваченный страхом, ибо такие знамения — не к добру. Впрочем, сейчас такое время, когда все не к добру, и каждый грядущий год все хуже предыдущего.

— Где те времена, когда люди могли жить одной лишь философией! — подхватил его тон Руди, но было непонятно, смеется он над священником или согласен с ним.

— Где те времена, когда человек мог жить спокойно! — возразил ему священник. — Видит Бог, два века назад наши предки были мудрей нас. Они не боялись будущего и не думали о прошлом. То ли дело сейчас! Каждый второй живет прошлыми победами, и даже крестьяне вспоминают неведомое мне время, когда легко могли сменить хозяина. Мир порядком изменился. Может, оборотни и были когда-то, — неожиданно перевел он тему, — да последние из них вымерли.

— Мне бы вашу уверенность, — пробормотала себе под нос Матильда, и Руди укоризненно взглянул на нее.

— Приглашаю вас пообедать, любезные друзья, — священник пропустил ее слова мимо ушей. — Вы проделали утомительный путь до нашего городка. В той карете, которую вы наняли, можно скончаться от одного лишь запаха — кожевник наверняка был пьян и продал свои кожи жадному каретнику по дешевке.

— Хорошие духи перебивают любой запах, — заметил Руди. — Нос моего юного друга несколько более чуток, чем у большинства живых созданий. Он вынужден пользоваться духами, чтобы оградить себя от зловредных запахов…

Ах, если бы! Матильда терпеть не могла духи, и от некоторых у нее начинала болеть голова, но если не хочешь, чтобы от тебя шарахались домашние животные, то поневоле начнешь использовать все, что угодно, лишь бы скрыть свой запах. Лучше всего помогал дым, но, в отличие от духов, к которым она быстро привыкала, он отбивал нюх и ей самой. Люди понятия не имеют, как им повезло, что не нужно прибегать к таким ухищрениям, сердито подумала она и тут же испугалась. Что это она? Зачем она отделяет людей от себя?

— Мы с удовольствием принимаем ваше предложение, — важно и веско ответила она, стараясь загнать новое, пугающее ощущение поглубже.

Глава четвертая,

в которой Улль приходит в себя

…Улль никак не мог понять, где он, и почему так холодно, словно лежишь на стылой земле. Все его тело чесалось и болело, как будто ему задали хорошую трепку.

Уже светало, но солнце еще не показалось из-за горизонта, и между деревьями плыл густой туман, словно невидимые курильщики раскурили тысячу тысяч трубок.

«Что со мной было?» — подумал он. Мысли едва ворочались в его голове. Он где-то потерял куртку. Да, точно. Потому так холодно. Хорошую куртку. Совсем новую. Перешитую из отцовской. Когда тот ее сшил? Лет двадцать назад.

Над головой жужжали мошки, и он, дрожа, отогнал их. С ладонью было что-то не то. Она была грязная. То есть, она всегда обычно была грязная, но сейчас-то на ней налипли иголки, мусор, засохшая алая дрянь, похожая на ту, что остается, когда заживает рана. Мошкара атаковала его голую кожу, привлеченная теплом, и он спрятал руки подмышками, пытаясь согреться, а затем, преодолевая тошноту, сел. Голова кружилась, словно он весь прошлый вечер пил крепкое пиво, и он не сразу понял, что его рубашка странно топорщится. Он была порвана и заскорузла от…

Крови.

Муть немедленно ушла из головы, и он вскочил на ноги, забыв о холоде и боли. Вся его одежда была в крови, словно Улль искупался в кровавой реке.

— Господи помилуй, — пробормотал он и перекрестился. Что они наделали? Они охотились на оборотня, но поймали… кого? Течет ли в жилах у оборотня человеческая или звериная кровь?

Над головой звонко зачвикал, засвистел певчий дрозд, и этот невинный звук из повседневного мира ударил юношу сильнее плети. Где его сеть? Что произошло ночью? Он метнулся было в сторону деревни, но после короткой, но бурной борьбы с кустарником, оказавшимся на пути, опомнился — как он покажется дома, весь в крови?

С поникшей головой Улль вернулся назад, стараясь заглушить страх, все крепче пускавшей корни в его сердце. Где его друзья? Где проповедник? Почему все вокруг того места, где он заснул, выглядит так, словно тут бушевал медведь? Не думая, отгоняя лишние вопросы, он безмолвно пошел вглубь леса, следуя за собственным следом: сломанным ветвям, кускам ткани, клочьям волос на коре деревьев.

Это были не его волосы и не волчья шерсть, и его опять одолела тошнота, когда он увидел на одном из пучков сморщенную заплатку человеческой кожи. «Помоги мне Бог, если я причинил кому-то зло», — подумал он и повалился на колени, вознося молитву Господу, деве Марии, Христу и всем святым, кого только мог вспомнить. Он молился так самозабвенно, что тычок в плечо застал его врасплох.

— Ты что кричишь? — Улль узнал своего сообщника только по багру — так грязен, лохмат и кровав был его вид, и только голубые глаза будто выцвели, стали неожиданно светлыми. — Тихо, тихо надо быть. Утро пришло, а тело не исчезло. Вставай, умыться надо, а то потом не отмоешься.

— К-какое тело?

— Черт его знает. Какой-то всадник. Я не помню. Будто под колокольней в полдень постоял, все мысли из головы вылетели.

— Всадник? А где оборотень? — глупо спросил Улль.

— Да кто его знает, твоего всадника, чтоб ему на том свете пятки черти жарили! Может, он — оборотень, а, может, и нет. Кто нам-то скажет? — он оскалил зубы.

— А где наш господин?

— Не знаю я. Ничего не знаю. Пришел в себя, там — тело, тут — второе. Один-то мертвяк, да, весь подранный, кожу с него будто зубами снимали, а второй чисто из могилы встал, весь бледный, грязный, изо рта язык торчит. Я его не сразу узнал, но он не мертвый, нет. Совсем не мертвый. Ох, мне бы пива сейчас кувшин, хорошего! Я бы день его пил и ночь тоже. То ли дьявола мы убили, то ли провел он нас. А ты молишься, будто молитвой исправить что можно!

Улль не ответил, повесив голову. Суд и костер — вот что их ждало. Треск пламени, жар, от которого сходишь с ума, и боль, боль, боль, от которой не убежать.

— Может, наш господин спасет нас, — сказал он тихо. — Ведь он же судья и знает, почему мы это сделали.

— Ищи дурака! Это он днем господин судья, а ночью творит то, что сам осуждает.

«Мы уже в аду». Вот первая мысль, которая не покидала Улля, пока он бродил по зловонному месту их преступления: все здесь было в крови, словно кто-то неумело забивал свинью: и деревья, и кусты, и трава, и земля — беспорядочное переплетение следов в кровавом песке, будто они плясали танец смерти вокруг мертвого. Привлеченные сладким запахом, над останками вились насекомые. Большая зеленая муха, блестящая, как новенький серебряный талер, то и дело садилась Уллю на руку, но он не осмеливался сгонять ее.

Они оттащили то, что осталось от несчастного, в лес, и утопили его сумку из крепкой кожи в ручье, не открывая ее. Что бы там ни было — пусть на эти деньги можно было купить половину их деревни — к этим вещам не стоило прикасаться, и даже сложенный лист бумаги, выпавший из остатков одежды, Улль смял и кинул следом в реку. Они прикрыли труп ветвями ели и прочли короткую молитву за упокоение души, затем умылись в оскверненной воде и наступил тот миг, когда нужно было решать, что делать дальше.

— Я не вернусь домой, — сказал тот, у кого был багор. Его глаза так и не оттаяли. — Пойду, куда глаза глядят.

— И я, — хрипло поддержал его второй. — Глядишь, в другом месте мертвец меня не найдет. Куда ему выбраться из этого леса!

Улль почувствовал на себе их недобрые взгляды. Они ждали его ответа, и ответ должен был быть правильным. Что изменилось в этих людях за одну лишь ночь? Он знал их с детства, но теперь ему казалось, что он оказался один на один с опасными чужаками.

— Я… — произнес он и быстро облизнул губы. — Я пойду домой. То, что мы сделали, это грешно. Надо покаяться, иначе не будет нам покоя.

Его сообщники быстро переглянулись, и Улль вдруг понял, что нужно уходить как можно скорей. Он сделал шаг назад, и один из его друзей неожиданно ласково спросил его:

— Куда же ты? Подкрепись с нами. В его седельном мешке есть вино, хлеб и немного мяса.

— Да нет, — колеблясь, ответил Улль. — Надо бы поторопиться, пока нас не начали искать.

— Жаль, жаль, — теперь с него не сводили глаз, и он сделал еще один шаг назад, а затем развернулся и побежал, что было духу, проваливаясь в землю меж корнями деревьев, спотыкаясь о кусты. «Стой, стой!» — послышалось сзади, но он не останавливался, нутром чуя беду большую, чем уже их постигла. Ветви царапали его, цеплялись за волосы и одежду, в груди закололо — не мастак он был бегать, да и какой же христианин будет бегать, не гонец ведь! Прошлогодние слежавшиеся листья. Склизкая грязь. Острая боль в лодыжке. Над головой мелькнуло небо и пропало. Он ударился спиной о что-то твердое, и ему выбило дух так, что не вздохнуть — только и можно корчиться, как перевернутому на спинку жуку.

— Не обессудь, дружочек, — лицо, большое как луна, и глаза как два камня наклонились над ним. — Сам все понимаешь…

Треск ветвей.

Невыносимый жар.

И ничего, кроме боли, которая обернулась чернеющей пустотой.

Глава пятая,

в которой Матильда обедает в гостях у священника и предлагает помощь

Можно сказать, что обед у священника, сытный и уютный — с вином, жареным поросенком и белым хлебом, — омрачился лишь одним происшествием: дворовый пес, худой и лохматый, неожиданно разразился долгим лаем, как только гости подошли к дверям, и никак не желал успокоиться. Особенно пристально он следил за Матильдой и всякий раз резво отпрыгивал в сторону на негнущихся ногах и захлебывался новым приступом лая и рычания, стоило ей только взглянуть на него. Он вспугнул даже ленивую свинью, безучастно лежавшую в луже на дороге чуть в стороне, и та со вздохом потрусила прочь, не одобряя этого переполоха. Псу пару раз досталось палкой от слуги, но даже после этого он не прекратил настороженно рычать, держась подальше от палки.

— Сущий дьявол, а не пес, — пожаловался на него слуга. — Никакого с ним сладу. Уж не серчайте, господин. У-у, чума четырехлапая! Суда на тебя нету!

— Суда? — спросила Матильда со слабым интересом, поглядывая на пса.

— Ну да, суда, господин. У нас тут трижды собак судили — одна овец грызла, там, в горах, вторая хозяина бросила, когда на него разбойники напали, а третья откуда-то младенца приволокла, да тот скончался.

— И что с ними стало?

— Кого к казни приговорили, кого к заключению. Ну и с хозяев денег потребовали, а то ж кормить-то их надо, да вред возместить. По этому-то бродяге точно виселица плачет, — он говорил так, словно ничуть не сомневался в том, что собака — такой же человек, только почему-то в шкуре и без дара речи.

Матильда с сомнением взглянула на Руди, и тот кивнул, мол, обычное дело, не удивляйся. Она пожала плечами, гордо вскинула голову и вошла вслед за хозяином в дом, только забыла пригнуться и получила в лоб дверной балкой. К счастью, пышный парик смягчил удар, но от боли из глаз потекли слезы.

— Как же вы так! — воскликнул хозяин, и слуга принес из погреба кусок ледяного масла, чтобы приложить его ко лбу. — Юным воинам, впрочем, шрамы к лицу.

— Но не от битвы с дверями, — заметил Руди.

— Редко приходится кланяться, — пояснила Матильда. Пальцы у нее почему-то дрожали, когда она прикладывала масло. Ее усадили за стол и заставили запрокинуть голову. От холода ладонь закоченела.

— Голова у людей крепкая, — бодро сказал священник. Сейчас он даже как-то помолодел, сбросив с себя годы. — Давным-давно мне как-то разбили кости черепа, но, как видите, все зажило почти без следов. Не о чем волноваться, юноша.

Обстановка в его гостиной была бедной — приземистый деревянный стол, единственное кресло, куда посадили Матильду, несколько табуреток, тут же кувшин и таз для умывания и скромный очаг. С низкого темного потолка свисала паутина, и меланхоличный крупный паук раскачивался от сквозняка на едва видимой нити. Дверь вглубь дома была не заперта, но за ней было темно, и Матильда решила, что там, скорей всего, просто лестница наверх.

— Я все-таки хочу послушать об оборотнях, — властно сказала она и поменяла руку. Лоб под маслом окончательно потерял чувствительность. Жирные пальцы пришлось вытереть о кюлоты — оставалось надеяться, что Магда, дедова жена, ничего не заметит, когда будет разбирать вещи для прачки.

— Сначала обед, — категорически возразил священник. — Раз у меня такие важные гости, то можно позволить себе немного покутить.

— В отличие от вашего друга, юноша, — сказал хозяин, после того как они приговорили на троих кувшин со слабым и кислым яблочным вином, и на блюде с поросенком остались только кости, и даже миска с подливой стала чистой, оттого что они выбрали из нее последние капли, макая туда хлеб, — мне только доводилось слышать об оборотнях, но, как я уже говорил, их не существует. Все это — плод воображения людей темных, крестьян и слуг.

Матильда даже обиделась на него: сначала он сказал, что у нее нет души, а теперь видите ли, ее самой не должно существовать. Нет, она определенно была жива и не была плодом чьего бы то ни было воображения. Эта мысль и вино, ударившее в голову, заставили было ее захихикать, — как, интересно, можно понять, существуешь ты или кто-то придумал тебя? — но под строгим взглядом Руди она сделала вид, что ей в горло попала крошка. Священник ничего не заметил и приказал слуге подать еще вина.

— Нет, везением это назвать точно нельзя, — задумчиво сказал он. — Я бы мог спокойно жить и возделывать землю своего хозяина, но вместо этого каждый день мне приходится слушать о людских горестях и молиться за несчастных. Говорят, из меня вышел плохой служитель Господа. Слишком приземленный. Слишком близкий к пастве. Меня обвиняли едва ли не в лютеровой ереси! Мол, я произношу молитвы не только в доме божьем, да еще и творю таинства, где попало… Так вот, — спохватился он, заметив хмурый взгляд Матильды, — об оборотнях… Не знаю, зачем ваш друг привел вас именно ко мне. Как я уже говорил, все слухи о них преувеличены. Молва часто выбирает какую-нибудь овдовевшую старуху, которая мало общается с другими людьми, или какого-нибудь чужака… Что-нибудь происходит — гибнут посевы, или лошадь ни с того, ни с сего лягает хозяина, или, скажем, кто-нибудь подхватывает лихорадку… Люди начинают искать виноватого и, конечно, волокут на суд того, кто кажется им странным, — он свернул губы в трубочку, задумчиво покачивая головой, и надолго замолчал. Когда Матильда уже было собралась что-либо вставить, священник продолжил:

— Займитесь лучше науками, мой вам совет. Но не богословием и не юрисдикцией. Чем-то более земным. Математика? Астрономия? Судя по вашей одежде, вы из хорошей семьи. И говорите вы не как те юнцы, что расхаживают после полуночи и задирают приличных людей.

— Мой разум к этому не приспособлен, — ответила Матильда. Понятие о науках у нее было смутным: дед никогда не интересовался естественными науками и уж наверняка бы удивился, если бы ему предложили обучать его внучку; на его взгляд это было бы излишним и даже вредным.

— Печально, что вы так думаете. Я сожалею, что родился в столь темные времена, когда быть умнее других означало быть изгоем. Впрочем, лет до двадцати я был тем еще болваном, — он наклонил голову набок и прислушался. — Погодите минутку, друзья, — озабоченно добавил он. — Мне кажется, что кто-то идет.

Священник не без труда поднялся с табурета, потирая колено. Он стал похож на взволнованного и встрепанного воробья.

— Вы не будете возражать, если я покину вас на минуту? — спросил он у Матильды, и та важно кивнула, польщенная тем, что у нее просят разрешения, но как только хозяин вышел, она наклонилась к Руди.

— Зачем мы тратим время, слушая нравоучения и рассказы этого старика? — Матильда сердито наморщила лоб и стянула с головы роскошный воскресный парик деда, оставшись только в шапочке: в комнате стало слишком жарко. — Вы говорили, что именно он может помочь мне. Но как он может помочь, если даже не верит в то, что такие, как мы, существуют?

— Пожалуй, старому барону все-таки нужно озаботиться тем, чтобы научить вас логике, — заметил Руди, глядя, как она обмахивается краем парика, морщась от пудры, летящей в лицо. На лбу все-таки зрела шишка. — Не все лежит на поверхности.

— Я бы предпочла, чтобы все люди на земле не прятали свои намерения и говорили прямо, — буркнула Матильда. — Как было бы здорово: приходишь, говоришь, что тебе надо, получаешь ответ и идешь по своим делам! Весь этот этикет придуман французами и итальянцами, чтобы запудрить голову и выиграть время! — она вздохнула. — Магда говорит, что в моем возрасте она была такой же, но потом поумнела и стала считаться с другими, когда война закончилась… Только, по-моему, нет. Со мной она уж точно не считается. Этот несносный и занудный старик тоже учит, что мне надо делать! Ох, если б я действительно была внуком барона, а не внучкой, я бы заставила всех этих учителей вымазаться грязью и признать, что тут им никакая наука не поможет!

— Вам пора бы вырасти из детских платьиц, — холодно ответил Руди. — Этот несносный старик, как вы его охарактеризовали, вытерпел гораздо больше вас за свою жизнь. Его тоже прогоняли из родного дома, и он тоже голодал и скитался по чужим краям, одинокий и презренный, как последний нищий. Но, в отличие от вас, его не искал знатный дед и его не подобрала на дороге добрая графиня… Нет, ему пришлось куда как хуже, и потому я советую вам присмотреться к тому, что он делает, и прислушаться к тому, что он говорит.

— А вам приходилось видеть его в деле? — живо поинтересовалась Матильда, лишь слегка смущенная этой суровой отповедью. Как обычно, наставления и увещевания проходили мимо ее ушей и сердца. — Кстати, вы не думали, чтобы взять с собой меня? Мой нюх и моя выносливость пригодятся вам больше, чем какому-нибудь жениху, которого прочит мне дед! Я бы нашла любую ведьму и любого оборотня, и вора, и предателя, и это лучше, чем если я буду искать, какая из служанок своровала в доме ткань, а какая — масло.

Руди ответил не сразу. Доля правды в ее словах была, но заикнуться об этом старому барону было равносильно тому, чтобы самому положить голову на плаху. Барон фон Ринген знал не понаслышке, как опасна и горька жизнь того, кто пытается навести справедливость, и своей внучке подобной судьбы не желал.

Ему рассказывали, что когда-то, много лет назад, Рейнеке фон Ринген был таким же пылким и наивным, несмотря на то, что ему случилось повоевать и провести несколько лет своей жизни в походах, где редко бывало место подвигу и всем тем благочестивым чувствам, которые превозносят душеспасительные книги. Он действительно хотел помогать людям, не глядя на их происхождение или знатность; он любил свою молодую жену, своих детей, свою землю; он желал очиститься от своего проклятья добрыми делами, но, как всегда бывает, жизнь крепко измотала его, заставив отказаться от многого, что казалось столь ценным. Его не раз использовали втемную и не раз предавали, когда нужно было найти виновного. Порой его силу использовали как раз виновные, чтобы скрыть следы своего преступления, и это заставило Рейнеке не доверять никому, прежде чем брать плату за свою помощь. Когда они впервые встретились, барон фон Ринген был уже мрачным, малоразговорчивым и подозрительным, с тяжелым взглядом желтоватых глаз. О нет, он никогда никому не угрожал, но в его присутствии Руди чувствовал, как сгущается воздух и начинает пахнуть опасностью и смертью.

— Вряд ли это можно сделать без ведома вашего деда, — уклончиво ответил он Матильде, и та сморщила нос, прекрасно понимая, что на это скажет старый барон.

Тем временем священник вернулся. Он по-прежнему улыбался, но, казалось, что его улыбка вот-вот отклеится и упадет на деревянный пол, как маска неуклюжего уличного актера.

— Я вынужден попросить у вас прощения, — сказал хозяин, беспокойно оглядывая своих гостей, и Матильда надела парик назад, вспомнив о приличиях, — но мне очень нужно покинуть вас.

— Кто потревожил вас? — спросил Руди, но священник только поднял руки в умоляющем жесте.

— Один человек, — неохотно ответил он и прижал ладонь к сердцу. — Кое-где почти случилась беда. Я должен поторопиться.

— Мы можем вам помочь, — азартно предложила Матильда, и Руди строго взглянул на нее, заметив, как заблестели ее глаза.

— Я, право же, не знаю… — пробормотал священник, погладив подбородок. Он почему-то смущался, словно это он предлагал свою нежелательную помощь, а не наоборот. — Вы ведь будете задавать вопросы… Но на ответы нынче времени нет.

Глава шестая,

в которой Улль выздоравливает и видит призраков

Дом ему пришлось оставить через несколько месяцев после того, как он выздоровел от ран и смог ходить.

Чудом было его исцеление, твердили все вокруг, другой бы умер, если б так долго пролежал на холодной земле мозгами наружу. На память о той ночи Улль получил несколько плохо сросшихся переломов, а на черепе остался красноватый шрам, который багровел, стоило лишь разволноваться, и на нем больше не росли волосы. Нет, никто не попрекал его в том, что он задаром ест хлеб, даже суровый брат Мельхиор; никто не связал его с убийцами, наоборот! Все считали, что он — вторая жертва той зловещей ночи, и Уллю не хватало смелости, чтобы рассказать, как все было на самом деле. «Вина» — вот слово, которое не покидало его ни днем, ни ночью. Она преследовала его с большим усердием, чем призрак убитого, который, к слову, показался лишь раз, в полнолуние, когда ночью на болоте кричал козодой. Он ничего не сказал, только лишь повернулся к Уллю, и луна безжалостно осветила то месиво, в которое превратилось его лицо. Два блестящих глаза, желтых и тусклых в лунном свете, будто лишенных зрачков, наблюдали за убийцей. Мертвец ничего не сказал, и Улль, вышедший по нужде, мгновенно перехотел опорожняться и попятился назад в душное и спертое тепло спящего дома, где долго крестился и возносил молитвы. Наутро он почти уверил себя в том, что ему привиделось это во сне, но у изгороди, где стоял мертвый, Улль нашел дочиста обглоданное ребро и долго вертел его в руках.

Это собаки выкопали где-то мертвеца, робко решил он, разглядывая шершавую, изъеденную поверхность.

Это не его кость. Убитого давным-давно похоронили, со всеми причитающимися почестями, и его родственники наняли трех плакальщиц, чтобы он не остался без проводов в чистилище.

Может быть, это вообще кость животного. Свиньи, например. Свиней в их деревне не держали, и ему не приходилось их разделывать.

Но как бы там ни было, внутри он знал, что все это лишь отговорки, и наказание должно прийти за ним, как пришло за его сообщниками: одного из них нашли в лесу, замерзшего и по виду совершенно запаршивевшего, совсем не напоминавшего человека. Второго, по слухам, видели вместе с разбойниками и позже повесили где-то на севере за то, что они грабили проезжающие кареты; убивали всех, кто имел несчастье в них ехать — будь то слуга или господин; деньги, ценности и ткани — прятали; а отнятыми припасами и вином лакомились едва ли не на месте убийства.

Возможно, тех, кто был с ним в ту ночь, тоже мучила вина, думал Улль, когда брел на рассвете с братом на поле — единственное время, когда оставалось время и силы подумать. Вина превратила его сообщников в зверей; вот они-то и стали оборотнями, на которых сами так рьяно желали охотиться. Иногда Улль в испуге пересчитывал свои зубы и ощупывал зад: вдруг у него выросли клыки, рога или хвост? Вдруг и его коснется это проклятье? С отвращением он садился за общий стол с такими мыслями и медлил, когда все начинали есть; он боялся поделиться болезнью, если опустит свою ложку в горшок с похлебкой.

Их наставник же был цел и невредим. Он больше не звал Улля пить освященное им вино и есть хлеб; больше того, теперь он смотрел так отстраненно и холодно, что, пожалуй, грязь под ногами удостаивалась большего тепла. Брат корил и костерил Улля за то, что тот отказывается попадаться на глаза старому господину лишний раз — ведь раньше он усердно прислуживал ему во время ярмарок и ревизских проверок и получал за это несколько монет, которые так нужны были в хозяйстве. «Не проси меня об этом», — ответил он брату, оправдавшись тем, что стал неуклюж и неловок после болезни.

Знал ли их учитель, призывавший спускаться в ад, чтобы найти там дьявола и сразиться с ним, что произошло той ночью? Иногда Уллю казалось, что должен был знать, не мог не знать, но стоило ему взглянуть в бледное, старческое лицо, на котором искусственный румянец казался кирпичным, как он тут же ему начинало казаться, что он вовсе не знаком с этим важным человеком и глупо было думать, что тот может удостоить своим доверием жалкого крестьянина. Однажды ему приснилось, что дьявол подменил господина судью и в его обличье долго стучался в дверь и окна их домишки, пытаясь выманить Улля наружу.

«Иди сюда, — звал его дьявол, высекая копытами искры о замшелый камень во дворе, на котором они кое-как точили утварь. — Иди ко мне. На тебе — печать, что ты мой. И никак ее не сотрешь, нет!». Он заглядывал в мутные окна, затянутые бычьим пузырем, тяжело дыша, и серный туман из его ноздрей проникал внутрь сквозь еле заметные щели, заполняя горницу.

«Я все равно найду тебя, — пообещал дьявол, выделывая коленца на пороге. Чудно, но Улль видел, как он был одет — темный походный плащ, как у вербовщика, широкополая кожаная шляпа с пряжкой, пышные кюлоты, подвязанные под коленом кожаным же шнурком — только вместо чулок из-под кружев торчали козлиные ноги, поросшие жестким темным волосом. — Ты вернешься ко мне таким же верным слугой, какими стали остальные».

Дьявол захохотал, сорвал с неба луну, разорвал ее на куски, будто лепешку, и жадно сожрал, набив себе рот, чтобы исчезнуть в облаке серного дыма.

После этого сна Улль ходил, как ударенный мешком по голове, и совсем не удивился, когда однажды вечером, возвращаясь домой с мешком угля, взятым взаймы у дальних родственников, столкнулся со своим наставником на перекрестке трех дорог неподалеку от деревни. Луна еле-еле светила, с трудом пробиваясь сквозь прорехи плотных облаков, освещая кавалькаду всадников в черном.

— Эй ты там! Ну-ка поди сюда, — велели ему, и Улль неохотно поплелся к ним, стягивая шапку с головы: встреча с господами не сулила ничего хорошего.

— Далеко ли отсюда до Гайсбарта? — спросил его первый из них, подбоченившись. Его вытянутое лицо, мутным пятном маячившее над белоснежным кружевным воротником, казалось недовольным.

— Два часа ходу, господин, — послушно ответил Улль, уставившись в землю.

— К полуночи доедем?

— Кто ж вам скажет? Это только от Господа зависит.

Всадник обернулся к своим спутникам и тихо заговорил с ними. «Местный дурачок…», «слухи распространяются быстро…», «вы сами знаете, друг мой… если не сделать сейчас, завтра трудней» — как Улль ни прислушивался, он выхватывал лишь обрывки. «Нельзя тратить время» — услышал он знакомый голос и почувствовал, как кончики пальцев леденеют.

— Где там мельница? — опять обратился к нему первый всадник.

— Мельница? — тупо переспросил он, чтобы потянуть время. — Да в Гайсбарте вроде и нет мельницы. Стоит одна восточней, господин. А еще заброшенная есть. Но я бы туда не ходил — ноги переломать можно, да и призраков там видят.

— Каких еще призраков! — процедил господин.

— Да вроде как старого мельника, которого черт забрал к себе за жадность, — охотно ответил Улль. — Сами знаете, господин, копит человек деньги, а потом раз — и на смерть других из-за них посылает. Так часто бывает.

— Еще того не хватало, чтобы крестьяне читали нам мораль, — заслышав голос наставника, Улль исподлобья осмелился взглянуть на него. — Толку от этого парня — как от козла молока. Вернемся в город и расспросим кого-нибудь посмекалистей на рассвете. Обратно тоже далеко ехать, а дело непростое.

Они посовещались вполголоса, пока юноша бледнел и краснел, размышляя о своей несдержанности. Наставник понял его намек, в этом не было сомнений.

— А если она сбежит? — неожиданно повысил голос один из пятерых.

— Тихо. Куда бы ей… — голоса вновь перешли в неразборчивый шепот.

Всадники наконец-то пришли к какому-то решению и опять подозвали Улля подойти ближе. Наставник наклонился к нему, и в руках у него блеснула монета.

— О, не тот ли ты юноша, которого нашли рядом с трупом несчастного всадника из Брейлаха? — почти участливо обратился к нему бывший учитель, но монету не отдал. — Господа, перед вами поистине удивительный случай выжившего после нападения оборотня. Я давно хотел рассказать о нем. Удивительная удача! Поразительный случай!

— Оборотня? — уже со слабым интересом взглянул на него первый всадник. — Почему я не слышал об этом?

— Я говорил вам об этом, — живо возразил наставник. — Этот юноша слегка лишился ума после нападения. Он долго был на грани жизни и смерти и, пока его душа бродила невесть где, тело сотрясали страшные припадки. Он говорил на незнакомом языке и проклинал кого-то, если мне не изменяет память.

— Что? — промычал Улль, пораженный в самое сердце, но никто не обратил на него внимания, словно он обратился в соляной столп.

— Почему его не забрали на допрос, когда он пришел в себя? — сурово спросил один из незнакомцев. — Он мог говорить на дьявольском наречии.

— Да вы посмотрите пристальней, — засмеялся наставник, и Улль не мог взять в толк — защищает он его или пытается утянуть на дно. — Какой из него ведьмак или оборотень!

— Если бы все ведьмы и оборотни походили на себя, — отрезал первый всадник, — мы бы давно очистили наши земли от их бесовского влияния.

Они медленно окружали его — запах кож, лошадиного пота, железа и поношенных тканей перебивал запахи ночных цветов и влажные, ползущие ароматы болота, и Улль попятился назад, закрываясь мешком. Пристальные взгляды пронизывали его тело, будто иглы.

— У нас сейчас нет времени с ним возиться, — заметил наставник. — Если мы возьмем его на дознание, то упустим ведьму.

— Да, вероятно, — с неохотой согласился главный, и незамкнутый круг распался. — Мы решим, что делать, на рассвете. Вы ведь знаете этого юношу, так?

— Разумеется, — наставник бросил к ногам Улля монетку, глухо плюхнувшуюся в грязь. — Я слышал о нем еще кое-что, но об этом позже.

Эти слова предвещали недоброе, и он даже открыл рот, чтобы закричать, то он-то как раз не ведьмак и не оборотень, но вовремя замолчал, благоразумно сообразив, что ему никто не поверит, а если он расскажет о ночных таинствах и ритуалах, то ему самому придется худо. Улль низко поклонился, бормоча слова благодарности, нащупал в грязи монету и поднял ее, вытерев краем рукава. Когда он поднял взгляд, всадники уже исчезли в ночи.

Глава седьмая,

в которой Матильда встречает матушку Марию

— Вот уж не знаю, как вы справитесь с вашей совестью, друг мой, — это были единственные слова священника за всю их дорогу, и Матильда, которой невмоготу было так долго молчать — она просто светилась от восхищения, что участвует в чем-то загадочном и, видимо, опасном наравне со взрослыми мужчинами; она раскраснелась и совсем перестала быть такой деревянной и скованной, как утром и днем, — бросила быстрый взгляд на Руди, поскольку это явно относилось к нему.

Они вышли из дома священника, не таясь; купаясь во всеобщем внимании, дошли до экипажа, который ждал их у здания суда; и, раздав подбежавшим нищим несколько монет и пинков, сели в душную деревянную карету, обитую изнутри кожей и тканью. Руди, впрочем, задержался внутри лишь на миг, и Матильда увидела, что он берет из сундука под сиденьем нож и пистолет. Она удивилась и слегка раздосадовалась, что не знала об оружии, но спросить у Руди ничего не успела — он спрыгнул на брусчатку площади, заставив карету качнуться, и ловко вскочил на запятки. Святой отец устало взглянул на нее, и она, отцепив шпагу с пояса, чтоб не мешалась, велела кучеру трогать.

Солнце жарило вовсю, и Матильду разморило от духоты, хотя она приоткрыла окошечко, чтобы внутрь попадал свежий воздух. Да-а, если б дед и Магда узнали, что она сейчас вовсе не гостит у подруги под бдительным надзором служанки, а разъезжает по княжеству на дедовой карете с дедовым кучером в дедовой же одежде, которую она положила на самое дно сундука (хуже всего было пристроить кирасу и шляпу — в конце концов, шляпу она выпросила у деда поносить, отчаянно доказывая, что не сможет выдержать долгого пути без шляпы, а что она дедова, так никто сейчас и не разберет, какие из них мужские, а какие женские. На свою беду, она упомянула слово «мода», и старый барон немедленно взвился и начал вспоминать, что в его молодости юноши и девушки не стремились следовать какой-то там выдуманной моде, а носили одежды темные, наглухо застегнутые, скромные, да и куаферились прилично, не устраивали кавардак на голове из бантов и чужих волос, в отличие от нынешних детей…В пылу негодования он совершенно забыл причину спора и, выдохшись, удивленно и мрачно согласился, чтобы внучка взяла одну из его шляп. Кирасу Матильда обернула в юбки, совершенно не жалея ни расшитых тканей, ни узоров)… Так вот, если бы взрослые узнали о ее поступке, то наверняка бы отправили в монастырь на пару лет. Она задремала, подумав о том, что сейчас делает ее служанка, и вернется ли она в назначенный час, и не вздумает ли рассказать обо всем деду, и ей уже начал мерещиться сон, где она ходит по золотому лесу в поисках чудесной птицы, что могла бы ее исцелить, как вдруг карета остановилась, и Матильда опять ударилась лбом, но на этот раз о стенку кареты, и проснулась. Она осмелилась чертыхнуться себе под нос, потирая шишку; в конце концов, ругательства, даже такие, которые говорят подвыпившие солдаты, — такая мелочь по сравнению с обманом!

Перепуганный кучер остался сторожить карету с твердым наказом не двигаться с места, даже если на него с трех сторон набросятся разбойники, призраки и дикие звери.

— Моя совесть похожа на вашу, — ответил Руди, когда впереди показалась приземистая хибарка, сложенная неумелыми руками из всего, что попадалось на глаза. Подслеповатое окошко было распахнуто настежь и перед ним стояла кадка с водой, в которой кисло белье. Матильда потянула носом и зажмурилась от отвращения: из кадки пахло человеческой мочой и чем-то еще, столь же неприятным, но этот запах ей был незнаком. Вокруг кадки бродила тощая взъерошенная курица и недовольно наклонялась к вытоптанной земле, зорко выискивая видимые только ей куриные сокровища.

— Я делаю то, что должен, — добавил Руди. — Но мой долг диктует не толпа.

Священник кивнул. Он озабоченно осматривался по сторонам. Матильда сделала шаг к дому и едва успела отшатнуться от кома земли, прилетевшего с опушки леса. Она вытянула шпагу из ножен, но Руди остановил ее.

— Подите прочь, — хрипло сказали заросли у леса голосом пропойцы. — Это моя земля и я живу здесь по закону.

— Мы пришли не за землей, — быстро возразил священник, обернувшись к лесу. — Тебе нужно уходить отсюда.

— Еще чего… У себя в церкви командуй, святоша.

— Нет времени спорить! Я пришел помочь, если не хочешь очутиться на костре.

— Так я и поверила, да. Три важных господина пришли к старухе, чтобы помочь. Сейчас позову своего ручного волка, — пригрозили из зарослей, — и он вас разорвет.

— Поблизости нет никаких волков, — серьезно заметила Матильда.

— А тебе-то почем знать, господин? Тут все говорят, что у меня есть волк, которого мне прислал сатана, и еще ворон, что ли. Зато зря не лезут.

— Нет здесь никаких других зверей и людей, — упрямо возразила Матильда. — Кроме нас и этой курицы.

Священник удивленно на нее посмотрел, высоко подняв брови.

— Дело в том, — мягко сказал он, чтобы успокоить старуху, — что в городе произошло кое-что плохое, — «так им и надо» буркнули кусты, — и люди очень взволнованы. Я знаю, что они собираются идти сюда, и это хорошо, если они заберут тебя в город, чтобы представить суду… Но ведь ты сама знаешь, каковы люди. Они могут быть одержимыми.

— Одержимыми! — кусты засмеялись странным, скрипучим смехом. — По твоему сану ты должен был сказать это обо мне. С чего такая забота, соколик? Я в твою церковь не хожу и тебе не мешаю. И ты меня оставь.

— Можно, я вытащу эту старуху наружу? — вполголоса спросила Матильда, но Руди насмешливо покачал головой, а священник взглянул на нее с неодобрением.

— С того, что и в этом мире есть справедливость и воздаяние, — сказал он, и его морщинистые щеки неожиданно залились румянцем.

— Красиво говоришь! — листья и ветви задрожали, и старуха вышла наружу. Матильде она показалась невообразимо бедной и старой, но, по правде, этой женщине было еще далеко до того мига, когда человек теряет интерес к жизни и начинает потихоньку угасать, впадая в детство. Одета она была в серое застиранное платье и в платок такого цвета, какой принимает мыльная пена, если скопом опустить туда груду грязной одежды. Копоть въелась ей в складки кожи, и казалось, что будто ее однажды присыпали угольной пылью, да так и не стряхнули. Половину лица она прикрывала краем платка, и единственный глаз, светло-водянистый в своей голубизне, глядел на гостей подозрительно, но без испуга.

— И что за помощь предлагают столь важные господа? — спросила женщина. Половина ее рта змеилась в презрительной и неприятной усмешке.

— У меня есть хорошая знакомая, одна милая юная женщина, — пояснил священник, но почему-то косился он на Руди. — Она помогает одному моему другу — тоже поистине достойнейший и почтенный человек — в часовне святой Радегунды… Это не так далеко отсюда, чуть больше чем полдня пешком, и пара часов, если взять лошадь. Она позаботится о тебе. Даст еду, одежду и все, что понадобится.

Женщина хмыкнула. Этим единственным звуком она выразила целую гамму эмоций: сомнение, сарказм, скабрезный намек насчет священников, у которых появляются знакомые женщины, которые им помогают.

— А мой дом? — спросила она, поведя плечом в сторону хибары.

— Этот дом не стоит и гроша, — отрезал Руди. — Не думаю, что кто-нибудь найдет чем здесь поживиться.

Матильда прислушалась. Ей показалось, что издалека донесся собачий лай, да не одного пса. Она нахмурилась и сделала шаг к Руди.

— Мне кажется, скоро мы здесь будем не одни.

— А этот юный мальчик, наверное, предсказатель! Плохое занятие, поверь! Брось его, — воскликнула женщина и засмеялась, по-прежнему прикрывая левую половину лица. — Между прочим, в лесу такой ветер, что даже птиц сдуло в свои гнезда.

— Ты чуешь преследователей? — серьезно спросил Руди.

— Нет… — Матильда наклонила голову. — Слышу собак. Они могут быть и близко… По звуку я плохо понимаю расстояние в лесу, и здесь столько запахов, что отдаленные мне не разобрать. Если б я знала, что мы будем делать, — она посмотрела на Руди с таким укором, словно он был виноват в том, что Матильда была не готова, — я бы взяла у Магды ее старые духи, чтобы прочищать нос. Обычно она прижигает ими мне царапины и синяки.

И женщина, и священник уставились на Матильду, пораженные этой речью, и только курица как ни в чем ни бывало ковырялась в грязи.

— Хорошо, — сказал Руди. — Тогда слушайте, сделаем так, — он сделал небольшую паузу и потер подбородок. Дурацкая привычка, но почему-то она помогала думать. — Я останусь тут, чтобы задержать преследователей, а мой юный друг отведет вас к карете и позаботится о том, чтобы вы доехали до этой часовни, где бы она ни была, в целости и сохранности.

— Можно мне остаться с вами? — спросила Матильда, подобравшись.

— Нет-нет, это я должен остаться, — одновременно с ней запротестовал священник. — Как вы объясните свое появление здесь? Они не послушают вас. Они подумают, что вы пришли к ведьме погадать на младенческих кишках или костях животных… Или Бог знает, во что они там верят…

— А вы так уж хотите, чтобы лично вас объявили в пособничестве ведьмам? — спросил Руди. — Кроме того, вы знаете дорогу. А вы, — он подошел к Матильде и положил руку ей на плечо и заглянул ей в глаза, — сделаете очень важное дело. Это ваша карета, и у вас достанет смелости и знатности запретить кому-либо заглядывать в нее. Не думаю, что вам грозят настоящие проблемы, но нищенка в баронском экипаже, несомненно, привлечет внимание. И я уверен, вы найдете способ выйти из этого положения. Обещаете мне справиться?

Матильда кивнула, хмуро щуря глаза. Руди сжал ее плечо в знак одобрения.

— Тем более, что ты одна можешь найти безопасный путь где бы то ни было, — совсем тихо сказал он. — Я догоню вас позже. И… — он хотел сказать ей, чтобы она последила за языком, и не так часто и явно болтала о запахах и своем чудесном слухе, но передумал, лишь бы не прогнать этот дух послушания, охвативший внучку барона. — Благослови вас Господь.

— И вас, — звонко ответила Матильда. — Берегите себя.

Собаки были уже совсем близко, и она сделала священнику знак идти. Женщина, растерявшая остатки своего нахальства, — похоже было, что она совсем озадачилась, — вывалила белье из кадки на землю и метнулась в хибарку, из кривой трубы которой повалил белый дым от потушенного очага. Она вернулась с кадкой, в которой теперь лежал какой-то узелок, тоже серого цвета, посадила в нее негодующую курицу и вопросительно взглянула на господ. Матильда сморщила нос, представив, как посадит эту крестьянку вместе с курицей в дедову карету, и как ей придется чистить сиденья, когда все закончится, причем наверняка собственными руками, потому что без дополнительной платы вряд ли кто согласится на такую работу… Она мотнула головой и указала спутникам путь через лес и последовала за ними, замыкая процессию.

У первого дерева Матильда все-таки обернулась. Руди — этот загадочный человек (она так до конца и не понимала, чем же он зарабатывал себе на жизнь; охота на ведьм — это, конечно, интересно, но Матильда не слышала, чтобы за это щедро платили) — стоял у дома, сложив руки на груди. В свое время она ненавидела его сильней, чем сатану, и винила во всех бедах, выпавших на ее долю, но теперь, когда прошло время и она стала старше, он даже чем-то нравился ей. Да, Матильда, хоть и считала любовь глупостью и слабостью, теперь понимала свою тетку, которая влюбилась в этого человека. При мысли о любви она вспомнила названную сестру, внучку Магды. Вот уж кто мог слушать стихи о любви часами и рыдать над наивными глупыми романами, спрятавшись где-нибудь среди роз!.. Руди нетерпеливо махнул рукой, и Матильда послушно скрылась в лесной чаще, краснея под слоем пудры — уж слишком легко она порой отвлекалась!

Глава восьмая,

в которой Улль посещает мельницу

Когда он добрался до мельницы, наступил самый глухой час ночи. Луна вела его по дороге, услужливо высвечивая ямы, и кочки, и опасные корни, и Улль не беспокоился, что заблудится. Гораздо больше он побаивался того, что водится в ночи и подстерегает в тенях, чтобы схватить уставшего путника и утащить в свое дьявольское гнездо, чтобы там разорвать его тело, растащить по косточкам, а душу навечно запереть в какой-нибудь вещице, для души непредназначенной. Будто отвечая его страхам, за ним какое-то время следовала молчаливая сова, перелетая с одного дерева на другое, и на всякий случай он незаметно крестился, чтобы уберечь себя от опасностей.

Несмотря на страх, шагалось легко, и его обуяло чувство странной свободы. Ему то казалось, будто он один-одинешенек в мире, то мерещилось, что он сам перестал быть человеком и превратился в призрак, подобный тому всаднику, ожидавшему у дома. Немудрено! Его родные уже давно спали крепким сном, устав за тяжелый день, и Улля никто не ждал — дверь была заперта на засов, подслеповатые окна закрыты ставнями, и дом окутан тяжелым молчанием: не было слышно ни посвиста, ни храпа. Мешок он оставил в укромном месте за колодцем; когда невестка пойдет поутру набрать воды — она всегда выходила до утренней росы — то найдет его. Улль вдруг подумал, что может никогда не вернуться домой, и почему-то эта мысль его вовсе не опечалила. Если Богу угодно, чтоб так было, так и случится.

Вскоре послышалась бурлящая песня речки, на которой стояла мельница, дорога вильнула вправо, и Улль оказался на поляне, заросшей клевером, ромашкой и метелками высокой травы, которую они в деревне называли «узелком» за ее пухлые соцветия. Дом мельника стоял поодаль от мельницы и был единственным в их округе, построенным из камня, гладкого от времени. Он тоже был темен и мертв, и только здесь Улля охватило сомнение, что он правильно сделал, что пришел сюда.

Что он им скажет? «За вашей дочерью на рассвете приедут»? «Я хочу предупредить вас»? «Доверьтесь мне, я знаю кой-чего плохое»?

Пока он размышлял, то незаметно подошел совсем близко, и проказливая луна неожиданно спряталась за тучами, заставив мир погрузиться в кромешную тьму. Улль ткнулся наугад в сторону, где ему показалась дверь, но дерево вдруг подалось, и он наткнулся ногой на что-то круглое, ушибив ступню. Оно глухо зазвенело и сверху на Улля упала деревянная лопата.

— Кто это там шляется? — послышался голос мельника, перекрывший шум от воды. — Поймаю, руки-ноги переломаю!

— Я пришел помочь вам, — брякнул Улль первое, что пришло в голову, потирая лоб. Шрам начал зудеть, и ушибленная нога ныла.

— Что еще за помощничек явился посреди ночи!

— Мой брат задолжал вам два мешка муки, брал их на Пасху, — быстро сказал он. — Я хочу добром отплатить за добро.

— Что за ересь! Ты забрался в мой дом и зубы мне заговариваешь! Ну-ка, жена, бери метлу, а мне подай ухват, сейчас проучим этого шалопая! Да держи ты крепче свечу, косорукая! — в темноте послышался шорох, шепот и женский вскрик.

— Вашу дочь считают ведьмой и утром заберут, — выпалил Улль.

— Че-чего? — мельник подавился его словами. — Да ты сказился там? Напился и теперь почтенных людей пугаешь?

— Пресвятой Девой клянусь, Христом и всеми святыми, что охраняют нас. Сам видел господ судей на дороге. Они как всадники судного дня кружили у перекрестка и выспрашивали, где вашу дочь искать. Хотели сейчас ехать, да устали, наутро перенесли. Через часа два здесь будут.

— Моя дочь не ведьма! Мы — добрые христиане и все заповеди соблюдаем… — но в голосе у него слышалось сомнение: нынешние дни были неспокойны, и за недоброе слово и косой взгляд можно было попасть на дознание. — С чего бы им к нам идти?

— Не знаю я. Может, сказал кто. Нет, правда не знаю.

В глаза Уллю ударил робкий свет свечи, едва разгонявший тьму. Мельник настороженно ткнул его ухватом под ребра, будто хотел убедиться, что перед ним живой человек.

— Да заведи его уже в дом, отец, и говори тише, раз такое дело, — не выдержала его жена, баюкавшая младенца под грудью. — А то младшие проснутся, начнется Содом и Гоморра! Слава Господу, умаялись за сегодня, спят как убитые.

— Ладно, — проворчал мельник. — Подними-ка таз, который ты опрокинул, да иди сюда. А ты посмотри, спят дети или нет. И Цилли сюда приведи. Что это за новости? Зачем она святым отцам понадобилась?

Тяжело дыша, он усадил Улля за стол и уставился на него, не спуская глаз.

— Конечно, я тебя знаю, — наконец вынес свой вердикт хозяин, сжимая в огромном кулаке ухват, который так и не выпустил из рук. — Это ж ты ума лишился после того убийства. Как там тебя звать? Удо или Уве?

— Улль, господин мельник.

— Улль, — повторил тот, словно совершенно не одобрял этого имени. — Так ты уверен, что эти всадники тебе не привиделись? Говорят, ты сам… одержим видениями, так?

— Не привиделись, нет, — Улль бережно выложил новенькую монетку на стол, которую дал ему наставник. — Откуда бы у меня тогда взялись деньги?

— Господи, — с отвращением пробормотал мельник. Похоже, монета заставила его поверить в то, что Улль не врет. — И зачем им моя дочь сдалась? Взяли бы лучше меня или одного из моих шалопаев — одним больше, одним меньше — все равно все ленивые, как черти. Или лучше бы искали воров и неплательщиков, которые добрых людей разоряют будто галки, — он хлопнул по столу так громко, что Улль чуть не подпрыгнул на месте от неожиданности.

— Совсем разум потерял детям такого желать? — спросила его жена, спустившаяся по скрипучей лестнице сверху. За ней тенью следовала бледная фигурка, одетая наспех. Она шла так, будто парила, не касаясь земли, и у Улля вдруг защемило сердце.

— Это не дети, а наказание Господне, — проворчал мельник. — Вот была одна, радость отцовского сердца, да и та натворила дел, раз теперь ведьмой кличут. Давай, рассказывай теперь, дочь, пока я вожжи не достал да не вытянул тебя ими как следует!

— Я ничего такого не делала, — прошептала Цилли, потупившись. Она перебирала пальцами кончик светлой косы.

— На Троицу они гадали, — с тяжелой уверенностью сказала мать и отвесила девушке подзатыльник. — А то, может, и ворожить пытались. У девок-то ума нет, крякнет какая, все остальные подхватывают.

Мельник возмущенно хрюкнул.

— Мы не ворожили, — прошелестела девушка. — Хозяйка Марии дала ей книгу, — оба родителя охнули, и сам Улль почувствовал, как у него тревожно защекотало под ложечкой. — Там были картинки, как плести венки, чтобы по цветам понять, как зовут того, кто ко мне посватается. И еще звезды в форме зверей, и…

— Замолчи! — в ужасе приказал ей мельник. — Не хочу ничего слышать о ведьмовстве в своем доме! Если это ты называешь ничем, то что по-твоему что-то? Устроить очередную засуху или войну?

— Но мы не ворожили, — упрямо повторила девушка. — Мы сплели по венку, то правда, но узнать ничего не успели, потому что книга была старая. Она рассыпалась, и все подруги перепугались, когда ветер понес листки во все стороны. Они так испугались, что все побросали и побежали прочь с криком, что это дьявол подшучивает над нами. Кому-то еще померещилась темная тень среди деревьев…

— Это не дьявол, это Бог вас спас. А ты что же?

— А я подумала, что книгу жалко оставлять и что это ценный подарок. Я подумала, что Мария потом будет жалеть, когда отойдет от испуга. И что нехорошо будет, если ее найдут. Поэтому я… — она запнулась.

— Ну! Что? Говори!

— Я ее собрала, — еле слышно призналась Цилли.

— И отдала? — со слабой надеждой спросил мельник, но его дочь покачала головой.

— Она здесь, — одними губами сказала девушка.

— Бесовская книга в моем доме! Ты, верно, с ума сошла, раз таскаешь проклятые вещи сюда, подвергая нас опасности! Они же найдут ее, и тебя сожгут как ведьму… Или повесят… А нас отлучат от церкви и заберут все, что мы нажили! Будь я проклят, что вырастил такую грешницу в своем доме!

— Но это просто книга, — осмелилась вставить Цилли.

— Просто книга?! Это наказание Господне, а не просто книга! Зачем тебе иная книга, кроме молитвенника — тем более, что ты не умеешь читать!

— Чуть-чуть умею…

— Молчать! Обрекла ты нас на беду… — мельник схватился за голову. Его жена так не поменяла позы, как жена Лота, обратившаяся в соляной столп. — И ты, и Мария твоя… И господа эти тоже, нашли что девчонке подарить — не отрез ткани, не лент каких, нет, книгу им подавай! И ладно б поучительную, про императора или про святого какого, так нет же… Что нам теперь делать?

— Я могу помочь, — внезапно решившись, сказал Улль, и мельник перестал причитать, с недоверием глядя на него. — Мы просто уйдем из наших краев лесом, я его хорошо знаю. Найдем какое-нибудь пристанище — при церкви или при монастыре, а там никто нас не найдет.

— Как же вы поспеете-то, до рассвета? — спросила жена мельника, а сам хозяин опять рассвирепел:

— Не пущу! Что это за дело, чтоб юная и невинная девушка уходила с каким-то бедняком на произвол судьбы? У нее суженый есть, и надо их поженить поскорей, чтоб никаких подозрений не было!

— До рассвета? — устало спросила его жена. — Даже если ты сейчас вытащишь священника из постели, за Цилли все равно приедут раньше.

— Мы теряем время, — согласился с ней Улль. Он мог бы со спокойной совестью сейчас уйти, оставив их одних решать свою беду, и ждать, когда придут за ним, чтоб заплатить наконец за смерть несчастного всадника своей жизнью. Но сейчас ему нестерпимо хотелось жить и хотелось спасти дочь мельника, чтобы она, в конце концов, взглянула на него не мельком, а с благодарностью, и… Дальше он запретил себе думать, чтобы не предаваться лишним мечтам.

— Если мы выйдем сейчас, то успеем уйти достаточно далеко. Они верхом, они не поедут по лесу. А мы пойдем вдоль ручья… Он впадает в реку Таль, а на ее берегах уже живут люди, и вряд ли нас найдут там… так быстро.

— Думай, что говоришь! Как я отпущу свою дочь? С каким-то доходягой… — грозно спросил мельник и как-то обмяк.

— А что, лучше видеть ее на костре? Ты с ума сошел, отец, если веришь, что господа там разберутся. Они не Господь-Бог, им же правда не важна, а если их потом и вынудить признать вину, так дочь нам никто не вернет. Сам знаешь, как эти дела делаются.

— Да знаю я, знаю… Кто ж не знает, — проворчал мельник, все еще колеблясь.

— А если я сама никуда не хочу идти? — со слабым вызовом спросила Цилли, но даже эта смелость ей далась нелегко, и именно она окончательно перевесила чашу весов.

— Что значит «не хочу»? Моя дочь — не какая-то там ведьма, чтоб ее зазря жгли! Видишь, — сказал он Уллю, горестно кивая головой, — сколько забот с этими женщинами!.. Но если ты солгал и наутро никто не явится, я тебя под землей найду, кишки выпущу и на них повешу, понял?

Собрали их в дорогу быстро: немного еды, теплой одежды, несколько серебряных монет в кожаном чулке, чтобы потратить их на крайний случай, и суровое напутствие — вот и все, что им досталось. Никто не плакал при расставании, потому что никому не верилось, что семья разлучается надолго, и даже самому Уллю сейчас казалось, что месяц-другой переполох утихнет, судьи займутся другими делами и можно будет вернуться и жить, как прежде («если не считать вины», подсказал ему внутренний голос).

— Гляди, чтобы вас не поймали и не повесили как бродяг, — сказал мельник, вручая Уллю узелок. От воды теперь веяло холодом, и было совсем темно — значит, скоро должно было светать. — Моя дочь ясно не герцогиня, но жизнь ей нужна нормальная. И если что, — он замялся, — то я тебя не знаю, и ты меня не знаешь.

Он хотел что-то добавить, поднял руку со сжатым кулаком, а затем опечаленно махнул ею. Мать перекрестила дочь, крепко сжав губы, и позволила себя обнять. Когда объятья затянулись, она легонько оттолкнула Цилли от себя, и мельник велел им уходить прочь.

— Я тебя не трону, — сказал Улль девушке, когда они перешли на пологий берег ручья, — можешь не бояться.

— А я и не боюсь, — ответила она сердито и с милой непоследовательностью добавила: — Мне просто очень страшно. Что я буду делать на новом месте?