Начало

Глава девятая,

в которой Матильда оказывается в часовне святой Радегунды и узнает про ночные голоса

Поездка с нищенкой и со священником стала для Матильды сущим испытанием. Она не отличалась терпением и дружелюбием к незнакомым людям, особенно к тем, кто был гораздо ниже ее по происхождению, и большую часть времени хмурилась и молчала. От женщины распространялся ужасный запах, который пропитывал всю карету: застарелой грязи, земли и пота, да еще ее курица все время копошилась в кадке, но Матильда мужественно терпела и даже не вытаскивала из-за рукава платка с духами. Дед говорил, что настоящую знать отличает способность мириться со всякими невзгодами и терпеть любые лишения, и что человек благородный не должен и виду показывать, что что-то не так, пусть даже ему придется разделить трапезу с золотарем.

Положа руку на сердце, Матильде порой казалось, что старый барон уж слишком застрял в прежних временах — почти все знатные люди, кого ей довелось знать, были весьма привередливы и требовательны даже к мелочам; пороли слуг за малейшие пятнышки или волоски на одежде; отправляли блюда на кухню, если они не услаждали взгляд; не терпели возражений и не слушали других, если, конечно, с ними не говорил какой-нибудь герцог или князь… Быть может, они были другими в военных походах, когда смерть и подвиг заглядывали в лицо, но и здесь ее вера была потревожена, после того, как один капитан, который однажды навещал деда, вспоминал, что на войне у него было два или три фургона, набитых всевозможными вещами, чтобы располагаться на привале со всем полагающимся ему комфортом.

И все же Матильде нравились дедовы слова, его нехитрая скромность в быту и непритязательность. Он мог питаться кашей и мясом неделями, только ради того, чтобы угостить ее заморским фруктом со смешным названием «ананас», и весь их нехитрый доход от его владений и владений покойного отца Матильды уходил на то, чтобы женщины в доме ни в чем не нуждались…

Пару раз ей пришлось выйти из кареты, чтобы заплатить пошлину за проезд, но, к счастью, солдаты и их командир не были любопытны и не задавали вопросов. Впрочем, если вспомнить, что пару раз за окном показались полуразложившиеся висельники, покачивающиеся под ветвями мощных деревьев, то можно было заключить, что лишние вопросы здесь были не в чести. Там, где вешают легко и обильно и где оставляют мертвых на корм птицам в назидание живым, жители — от графа до последнего крестьянина — предпочитают помалкивать. Так, на всякий случай.

Священник, кажется, всю дорогу молился; во всяком случае, он непрерывно перебирал четки между пальцами. Изредка он вытягивал шею, чтобы выглянуть в окошечко, но почти тут же прятался назад, в тень кареты.

— Меня кличут матушкой Марией, — внезапно сказала нищенка, когда они уже почти доехали. — Я думала, вы хотите посмеяться надо мной. Высадите где-нибудь на полпути, побьете камнями или там еще что…

Она пошевелилась, испустив новую волну запаха, и Матильде стало дурно. Если бы она была охотником за оборотнями, то предложила бы лишать их чувств подобными ароматами.

— Мы еще не доехали, — сухо ответила она. — Благодарности подождут.

— А я пока и не благодарю, — тут же ощетинилась матушка Мария и волком зыркнула на Матильду. С серой, встрепанной курицей она и в самом деле была похожа на ведьму.

Когда священник сказал, что они приехали, Матильда с удовольствием остановила карету и спрыгнула первой, чтобы глотнуть свежего воздуха. Она позабыла о том, что нельзя подходить близко к лошадям, и те заволновались, почуяв волка, зафыркали, принялись рыть землю копытами. Матильда досадливо поморщилась и отошла прочь, под сень высокой сосны, вытянувшейся будто гренадер на параде.

Маленькая часовенка белела среди строгого, пустынного леса; в ней едва поместилось бы пять человек для молитвы, и те бы толкались, мешая друг другу. Она была такой крохотной, что на крыше, среди черной черепицы, не было места для креста, и сквозь стекло трех маленьких окошек видно было, что на алтаре горят свечи. С другой стороны к часовне был пристроен дом — столь же маленький и приземистый, сложенный из серых камней. Его фундамент обильно зарос мхом, вьюнком и диким виноградом, который поднимался вдоль единственного окна и падал водопадом из красно-зеленой листвы под крышей. Из трубы клубами поднимался светлый дым, хозяева — кем бы они ни оказались — были дома.

Будто услышав мысли Матильды, дверь часовенки приоткрылась, и оттуда вышла девушка, ненамного старше ее самой. В руках она держала метлу, но выглядела так устало, будто прибирала господский дом в три этажа. Она заметила карету, и на миг на ее лице отразился ужас, словно она ждала, что оттуда выйдет сам дьявол, а когда Матильда сделала шаг из-под дерева, то у девушки словно отнялась речь.

— Здравствуй, дочь моя, — поздоровался священник, открыв дверцу кареты, и Матильда помогла ему спуститься, подав руку. Его ладонь была холодной и вялой. — Как твой сегодняшний урок?

Девица пробормотала что-то неразборчивое. В ней было что-то от испуганного зайца и перевернутого на спину жука — беспомощность, страх, надлом.

— Я привез тебе компаньонку на несколько дней, — продолжил священник. — Будь добра, погрей воды — ее надо умыть и расчесать. В доме должно быть еще одно платье, а ее пожитки нужно сжечь, уж слишком они вшивые, — он виновато покосился на Матильду, и та сделала себе зарубку на память: приказать обработать карету внутри кипятком.

Матушка Мария злобно молчала, прижимая к себе курицу. Она неловко спрыгнула с подножки сама. Ей явно не понравилось предложение сжечь ее вещи.

— Я помогу набрать воды, — предложила Матильда хозяйке, опять вспомнив наказ деда, что знатные люди не чураются любой работы, если приходит нужда, и священник вопросительно приподнял бровь.

— Разве вы не собираетесь назад, господин фон Ринген? Обо мне можете не беспокоиться, меня отвезут домой вечером.

— Назад? — переспросила Матильда, которая толком не знала, что собирается делать. Руди не дал ей никаких указаний, где его искать, и она думала, что он сам позаботится о том, чтобы найти ее. — Нет, не собираюсь. Дорога была утомительной.

— Но вы же не можете остаться здесь! — теперь священник явно забеспокоился, и Матильда задумчиво и оценивающе уставилась на него.

— Почему нет? — спросила она. — Вы сами говорили, что при церкви всегда можно найти приют.

— Потому что вам нужно спасать вашего друга, например.

— С ним наверняка все в порядке, — легкомысленно отозвалась Матильда, хотя внутри себя вовсе не была так уверена. — Я подожду до завтра.

— А ваш слуга? Уж ему-то точно не найдется здесь места! Поглядите на этот дом, в нем едва ли поместятся трое.

— А он как раз отправится в ближайшую деревню и там заночует. У него давно чешутся руки выпить. Заодно почистит карету. Мне не хочется садиться в нее до приборки, там уже наверняка пляшут мириады насекомых.

— И вы хотите остаться наедине с двумя женщинами? — священник ухватился за последний довод, как утопающий за соломинку. — Подумайте, как это будет выглядеть, юноша!

— Им наверняка нужна защита, — парировала Матильда. — Я не буду посягать на их честь. Кроме того, вы же не видите ничего плохого в том, чтобы остаться с ними на весь день? Чем день отличается от ночи и чем я отличаюсь от вас, кроме сана?

— Вы не показались мне таким дерзким, когда были у меня в гостях, — неодобрительно пробормотал священник, но сдался. — Это плохое место, сударь. По ночам здесь творится всякое… И человеку неподготовленному может быть тяжело.

— О, наоборот, вы даже подогрели мой интерес! — по хмурому взгляду священника Матильда поняла, что он не ждал такого ответа. — Но хватит пустой болтовни. Я остаюсь здесь до завтра. А вы… если вы сможете привезти мне новости о моем старшем друге, то моя благодарность не будет иметь границ.

— Посмотрим, что вы скажете утром, — сухо обронил священник и поспешил в часовню, чтобы прекратить этот разговор.

Матильда глубоко вздохнула и чуть приподняла парик, чтобы вытереть пот со лба. И как только люди носят их летом? Она отдала распоряжения кучеру, который выслушал ее с постным лицом, и дала ему еще одну монету — на ночлег, еду и питье. По его виду нельзя было понять, о чем он думает, и иногда Матильде казалось, что он все прекрасно знает и молчит только из вежливости. Да, вся ее легенда шита белыми нитками… И зачем она только назвалась дедовой фамилий? Ведь мало-мальски умный человек, знакомый с книгами знатных родов, сопоставив все, что ему известно, сразу догадается, что так называемый Матиас фон Ринген — якобы не родственник, по его собственным словам — просто-напросто самозванец, который каким-то образом заполучил карету старого барона. Когда карета развернулась на поляне и потащилась по лесной дороге, ей стало чуть легче — с глаз долой, из сердца вон.

Девушка ждала ее чуть поодаль, поставив два деревянных ведра на землю. Лицо у нее было серым, измученным, будто припорошенным пылью, и, если бы не эта усталость и страх, наверное, она была бы даже хорошенькой. Матильда с легкостью подхватила ведра и вопросительно посмотрела на хозяйку.

— Тут недалеко родник, господин, — бесцветно произнесла девушка. — Я покажу вам дорогу.

Она пошла вперед, аккуратно ступая по земле, усыпанной сосновыми иглами, словно боялась сойти с невидимой линии.

— Если вам будет тяжело, то мне нетрудно принести воды, господин. Зачем вам утруждать себя?

— Мне не в тягость, — ответила Матильда, и это было правдой. Что она, что ее дед были гораздо сильней обычных людей и редко чувствовали усталость, и это было, наверное, одним из немногих преимуществ ее бытия. Как-то раз Матильде даже пришлось бегать через буреломы с названной сестрой на закорках (тогда она и представить не могла, что эта деревенская девчонка станет жить с ней в одном доме и делить любовь ее деда), и она всего лишь запыхалась в конце пути. Это произошло несколько лет назад, но Матильда очень не любила вспоминать о той истории, когда она впервые поняла, что с ней что-то сильно не так.

— Господин священник прав, — сказала в сторону девушка, когда они уже подошли к ключу, с натугой бившему из-под земли. — Здесь плохое место. Говорят, часовню благословил папа, но ночью здесь происходит всякое.

— Что же? — спросила Матильда, наклонившись над ручьем, чтобы набрать воды. От ключа пахло свежестью и сладостью, и до полусмерти захотелось пить.

— Всякое, — повторила девушка. — Голоса, звуки.

— Бояться надо людей, — нравоучительно сказала Матильда, копируя интонации Руди. — Звуки и голоса — это пустое.

— Вы просто их не слышали, господин. Я здесь всего неделю, после того как предыдущая женщина, присматривающая за домом, исчезла… Они скоро сведут меня с ума. Они то плачут, то угрожают, а то среди ночи раздается такой крик муки, что я подскакиваю с постели в поту, но этот человек… или кем бы ни было это создание… он продолжает кричать, — она глядела на воду пустым взглядом. — Знаете, я пробовала спать у алтаря. Надеялась, что дева Мария защитит меня. Но крики слышны и там, едва ли не громче, чем в доме.

— Что ж, — Матильда поменяла ведра, — тогда тебе повезло, что я здесь. Этой ночью мы поглядим, что там за крики.

Хозяйка подняла на него взгляд. В ее глазах плескался ужас, такой же темный, как вода в осенней реке. Кажется, она ни на грош не верила, что такой юнец, как Матиас фон Ринген, может ей помочь.

— Меня зовут Цецилия, господин, — сказала она невпопад. — Но вы можете звать меня Цилли.

Глава десятая,

в которой Матильда ужинает в часовне

Священник уехал недовольным, поскольку Матильда наотрез отказалась возвращаться с ним и с его друзьями, которые явились за ним. «Смотрите, не пожалейте, — сухо сказал старик и не удержался, чтобы не добавить: — Вы ведь так молоды и еще ничего не знаете в жизни». Его высокий друг с лицом доброго школьного учителя укоряюще качал головой и цокал языком, но сдаваться Матильда не собиралась.

Она еще раз пожелала передать Руди, что ждет его, если любезным господам придется его увидеть, и заметила, что пока останется здесь, чтобы они не разминулись. На это священник кисло ответил, что господин Матиас фон Ринген с таким же успехом может остаться у него в гостях, но настаивать больше не стал, благословил всех оставшихся, наказал Матильде не выходить лишний раз после заката солнца и сел в карету, сопровождаемый своими друзьями. Матильде они не понравились — уж слишком были молчаливы и не похожи на добрых прихожан или почтенных господ. Впрочем, Матильда, кажется, тоже им не понравилась.

Солнце скрылось за высокими деревьями, и хоть до ночи еще было далеко, в лесу стало неуютно. Длинные тени протянулись по земле, виляя между редкими кустиками черники и брусники, накрывая норы среди корней деревьев и сухие иголки, буйные малинники, почему-то вечно росшие вместе со жгучей крапивой, и тонкие хвощи, похожие на щетку, которой Магда чистила носики у чайника и кофейника. В часовне ровно горел огонек, и там хлопотала Цилли, накрывая на стол рядом с алтарем.

— Мы что, будем ужинать в часовне? — с интересом спросила Матильда, заглядывая к ней.

— Нет-нет, господин, — воскликнула та, явно потрясенная до глубины души от такого предположения. — Таковы правила. Мои обязанности. Каждую ночь я накрываю на стол, чтобы накормить путников, если вдруг кто-то наткнется посреди ночи на часовню.

— А утром убираешь еду прочь?

— Утром ее никогда не остается, — возразила та. — Я просто уношу тарелки и плошки, чтобы помыть их.

Матильда хмыкнула. Это было интересно и малопонятно. Вероятно, ночью в часовню проникали звери и птицы, которые пожирали хлеб и кашу. Сушеные яблоки могли уносить ежи… Или те же птицы.

— Наверное, по утрам здесь приходится потрудиться, чтобы привести все в порядок, — заметила она.

— О, нет, — Цилли наклонила голову над горшочком с кашей. — Обычно все остается точь-в-точь, как я оставила. Иногда кто-то собирает посуду и ставит ее в уголок. Я думаю, это призраки, которые не нашли успокоения в местных краях.

— Какие чистоплотные призраки! — засмеялась Матильда. — Таких мне еще не доводилось встречать!

— Вам легко смеяться, господин, — прошелестела девушка. — Но поживите здесь несколько дней, и вы сами убедитесь, что они существуют и приходят сюда каждую ночь.

Она отвернулась, поджав губы, явно обидевшись, и Матильда вновь вышла на улицу. Отсюда серый дом рядом с белоснежной часовней смотрелся, как великан рядом с карликом, и это было странно — внутри дома места было не то, чтобы много, особенно если учесть, что в нем почти не было вещей — очаг, стол, лесенка наверх, пара сундуков, большая кровать и погреб, в котором, вероятно, хранились припасы. Из любопытства Матильда обошла дом вокруг, но не нашла ничего подозрительного — земля вокруг дома и часовни была равномерно утоптана за долгие годы: ни следа, ни запаха. Пока она вглядывалась в усыпанную сосновыми иголками землю, усик винограда уцепился ей за манжет. Матильда рассеянно отломила веточку с багрово-зеленым растопыренным листом, рассматривая стену, и ей неожиданно бросилось в глаза ржавое пятно на ней: виноградные листья сохли и скручивались; чья-то рука жестоко надломила стебельки именно в этом месте — почти идеальный круг из засохшей листвы.

— Это еще ни о чем не говорит, — пробормотала она себе под нос, но это было неправдой. Ни призраки, ни звери не могли сломать виноград: одни — потому что были бесплотны, а вторые — потому что не сделали бы этого так ровно и на такой высоте.

Матильда осторожно коснулась стены за увядшим виноградом и провела по ней ладонью. Под пальцами заместо шероховатого камня оказалась железная пластина, четыре заклепки и изображение креста, которое она смогла разобрать только наощупь. Матильда попробовала отковырять ее, затем сильно нажала, но проклятое железо никак не желало поддаваться.

— Чудно, — прошептала Матильда себе под нос и отошла на шаг, наклонив голову на бок. Это место ей вовсе перестало нравиться.

— Господин фон Ринген! — послышался голос Цилли, и наваждение чуть-чуть отступило. — Я накрыла на стол, идите ужинать.

В доме ярко горел очаг, и на нем кипел чайник с водой. Крышечка на нем подпрыгивала, выпуская пар, и он сердито плевался кипятком прямо в пламя. Как только Матильда села за стол, Цилли поставила перед ней дымящийся кофейник и налила кофе в жестяную кружку. Кофе Матильда до этого пробовала только один раз, тайком от деда, и тогда этот черный как деготь напиток ей вовсе не понравился. Он не ударял в голову, как пиво, и не был таким вкусным, как вино. Скорее, он напоминал раскаленную лаву и после одной чашки у Матильды было ощущение, что ей дали дубиной по голове. Для нее оставалось загадкой, отчего кофе запрещали пить женщинам, — любой человек, у которого есть разум, сразу бы отказался пить эту турецкую дрянь.

— Я завариваю кофе для господина священника, и кофе хороший, только нет иной посуды, достойной вашего звания, — виновато сказала Цилли, которая, видно, решила, что Матильде не нравится запах или вид напитка. — Господин священник даже хвалил меня, хотя я никогда прежде не умела его варить. Знаете, мой отец больше любит пиво и яблочное вино…

— Если господин фон Ринген не будет турецкой воды, то ее выпью я, — хрипло прокаркала матушка Мария из угла. Отмытая и чистая, она враз потеряла часть своего ведьминского образа и теперь была похожа на кумушку, зашедшую в гости, и помолодела на добрых два десятка лет. Лицо матушка Мария больше не прикрывала, хотя старалась держаться в тени. Один ее глаз был необычного голубого цвета, будто в него капнули белил и как следует размешали, и почему-то все время глядел в другую сторону. Она заметила, что Матильда глядит на него, и тут же отодвинулась подальше в тень.

— Нет, почему же? — возразила Матильда. — Я с удовольствием его попробую.

Любой бедняк решил бы, что стол накрыт роскошно: пирог из белой муки с мясом и грибами так и дышал под чистым полотенцем, в мисочке плавали соленые грибы рядом с маринованными маленькими огурчиками на один зубок, кусок холодного масла соседствовал рядом с нарезанной буханкой белого хлеба, а в горшочке томилась чечевица под соусом. Матильда отхлебнула глоток кофе, стараясь сохранить спокойное лицо, и благосклонно кивнула.

— Очень вкусный кофе, — сказала она, отчаянно улыбаясь от горечи во рту. — Может быть, вы составите мне компанию? У меня нет привычки есть в одиночестве.

— Мы уже поели каши… — начала было Цилли, но голодный блеск глаз матушки Марии заставил ее умолкнуть. — К тому же, мы не смеем садиться с вами за один стол, господин.

— Для меня этих яств чересчур много, — галантно заметила Матильда. — Жалко будет, если они пропадут.

— Можно мне все-таки попробовать этого турецкого эликсира? — спросила матушка Мария, споро придвинув к столу табурет и ухватив ломоть пирога. — Одна женщина учила меня гадать на нем, как делают арабы. У нее было свое дело в Париже, и она сколотила там немало денег… — со смутной ностальгией заметила матушка Мария.

— Как же она оказалась здесь? — спросила Матильда. — Говорят, французская столица — это центр мира.

— Здесь? — даже набитый рот не скрыл удивления матушки Марии, словно она недоумевала, где это самое «здесь». — Ей пришлось бежать, — пояснила она, когда прожевала пирог. — Помимо гадания у нее были и другие дела, которые не слишком одобряли так называемые «приличные», — она выплюнула это слово с презрением, — люди.

Цилли помедлила, повернула крюк, на котором висел чайник, подальше от огня и тоже присела к столу. Она неохотно налила Марии кофе, затем насыпала себе в чашку горсть сушеных яблок, залила их кипятком, добавила кусочек колотого сахара и принялась размешивать полученный настой деревянной ложечкой.

— Другие дела? — поинтересовалась Матильда, отставив кофе подальше. — Это какие же?

— Да всякие, — туманно отозвалась матушка Мария. — Помогала знатным женщинам решать сложности.

— С мужьями и детьми? — сострила Матильда, которая плохо представляла себе, какие у взрослых и замужних женщин могут быть сложности, кроме жадных мужей и непослушных детей. Цилли беспокойно заерзала на стуле, а Мария внимательно взглянула поверх чашки кофе на Матильду и неприятно улыбнулась, обнажив неровные зубы.

— О, да, — протянула она новым, незнакомым тоном, и ее ярко-голубой глаз закатился выше. — Такой ладный господин, как вы, наверняка сами поспособствовали подобным бедам у юных девушек, не так ли?

Теперь пришел черед Матильды почувствовать себя неудобно, будто сиденье ее стула неожиданно раскалилось докрасна. Она понятия не имела, что отвечали юноши ее лет на подобные вопросы и были ли у них вообще отношения с девицами. Все сверстники, которых она знала, всегда были галантны, вежливы и предупредительны на глазах у взрослых, а встречаться с ними наедине Матильде никогда не приходилось.

— Как вы покраснели! — с удовлетворением заметила матушка Мария. — В наше время для юноши старше четырнадцати лет неприлично не иметь любовницы. Некоторые отцы сами заботятся о воспитании своих сыновей и находят им достойную пару, чтобы к свадьбе они набрались опыта.

— Да, — промямлила Матильда, смущенная тем, как повернулся разговор. — Но я сирота.

— Какая жалость! — воскликнула матушка Мария. — Провидение всегда несправедливо к лучшим из нас. Я сразу почувствовала, что в вас есть что-то необычное, еще когда вы подошли к моему дому. Вы знаете, я вижу по вашим глазам, что у вас особенная судьба… Я должна вам погадать. Подайте мне вашу кружку.

— Нет! — Цилли неожиданно вскочила. На щеках у нее разгорелись два алых пятна. — Вы находитесь в святом доме, и я не допущу здесь никаких гаданий! Это противно Господу и… И… Это неправильно!

— Это решать не тебе, милая, — мягко осадила ее матушка Мария. — Пусть господин скажет, хочет ли он, чтобы я ему погадала. Я хорошо гадаю. Одно плохо, когда говоришь людям правду, они этого не ценят.

— Почему бы тогда не солгать? — спросила Матильда, разрывавшаяся между желанием узнать будущее и осторожностью.

— Потому что гадание не терпит лжи, — серьезно ответила матушка Мария. — Если б я могла лгать, то ела б с золота и лучшие люди в этом городишке почитали бы за честь знаться со мной.

— Я умоляю вас, господин, — обратилась к Матильде Цилли, умоляюще прижав руки к сердцу, — не слушайте эту женщину. Ее наверняка привезли, чтобы искусить меня, а потом нас всех сожгут за ересь.

— Жгут только тех, кто переходит дорогу местной власти, — жестко отрубила матушка Мария. — Или тех, кто так глуп, что хвастается своим знанием. Поверь, я не желала сюда ехать. Все, чего я хочу, — чтобы меня оставили в покое, — она помолчала, а потом язвительно заметила: — Или такой правоверной, как ты, тоже есть чего бояться?

— Всем есть чего бояться, — пробормотала Цилли, опустив глаза. — Вы просто не знаете… Если они напали на ваш след, то найдут вас. В другом городе, под другим именем, на краю света. И тот, кто помог вам, он жестоко поплатится за свою доброту. Зачем же усугублять свои грехи? Но если раскаяться, то можно очиститься.

— Блажен, кто верует, — усмехнулась гадалка, но ее мертвый глаз глядел сурово и настороженно.

— Давайте оставим гадание на завтра, — предложила Матильда, чтоб положить конец спорам. Кого в этом доме собирал священник? Грешников со всех близлежащих княжеств и епископств? — Такие вещи лучше делать на свежую голову.

Цилли с благодарностью кинула на нее быстрый взгляд.

— Возможно, — нехотя согласилась матушка Мария. — Надеюсь, все мы встретим завтрашний рассвет в целости и сохранности.

— Хватит злых пророчеств, — приказала ей Матильда и, чтоб немного разрядить обстановку, рассказала шутку про прачку и солдата, которую однажды подслушала у слуг в таверне, затем более приличную про императора и змею, а напоследок про священника, который принял свинью за дьявола. Цилли жалко улыбалась, делая вид, что ей весело, а матушка Мария отпускала ехидные замечания, комментируя почти каждую фразу. В конце концов Матильда выдохлась, встала и, забрав свой плащ, заявила, что пойдет ночевать в часовню.

— Может быть, все-таки передумаете, господин фон Ринген? — Цилли кинулась собирать со стола и завернула несколько кусков пирога в чистое полотенце. — Вспомните, о чем я говорила. Почти пробил час.

— Из-за этого-то я и иду, — Матильда хотела сказать ей что-то одобряющее, но не нашла слов и потому просто вышла наружу, приняв сверток с едой. Матушка Мария громко зевнула позади, и дверь в теплую комнату затворилась.

— Не забудьте запереться на засов, — сказала Матильда двери. Здесь, после света очага, среди темных деревьев ей стало не по себе. Она представила, как в темноте бродят стонущие и воющие призраки и вздрогнула.

На алтаре в часовне горели свечи, но света от них было мало, наоборот, они, скорее, подчеркивали тьму и хаос теней, плясавший на побеленных стенах. Тяжелая деревянная дверь, формой напоминавшая перевернутый щит, и сходство с ним подчеркивали железные полосы, косо пересекавшие ее, казалось, вросла в землю, и как Матильда не пыталась прикрыть ее, даже ее нечеловеческих сил не хватало на то, чтобы даже сдвинуть ее с места. Она расстелила плащ на каменном полу, стараясь устроиться так, чтобы ее было не видно с улицы, и села по-турецки, готовая ждать столько, сколько понадобится.

Через полчаса у Матильды зачесалась голова под париком, и она сняла его, повесив на крюк для факела. Затем начала мешаться кираса, и ей пришлось избавиться и от нее тоже; а потом и туфли, и ремень, и слишком длинные манжеты, и, в конце концов, она сидела на плаще босиком, оставшись только в рубашке, жилете, кюлотах и чулках. На чулках Магда вышила ей цветочки мака, и теперь они заставили Матильду заулыбаться — от них так веяло родным домом, что она почти услышала голос названной бабки. Матильда принялась гадать, что сейчас делают ее родные, и незаметно для себя задремала, свернувшись калачиком на дедовом плаще.

Глава одиннадцатая,

в которой появляются демоны

Она проснулась от резкого, долгого крика, и от той боли, что слышалась в нем, Матильду мгновенно продрало холодом до самых костей. Она подскочила на месте, спросонья нащупывая шпагу, но крик неожиданно прервался, и тишина показалось ей такой оглушительной, что Матильда услышала писк насекомых над алтарем и треск горящего фитиля. Она вспомнила рассказы Цилли о том, что происходит ночью, и ей немедленно захотелось обернуться волком, лишь ради того, чтобы обрести уверенность в себе.

Матильда приподнялась на коленях и осторожно выглянула из своего убежища. В часовне никого не было, и только черный проем дышал тьмой и из него почему-то тянуло дымом от еловых ветвей. Пригнувшись, Матильда выскользнула из часовни и юркнула в темный угол между ее стеной и стеной дома, чтобы перевести дух. Она не успела даже отдышаться и собраться с мыслями, потому что в следующий миг светлое пятно на земле закрыла тень, и из часовни вышло ни с чем несообразное существо, похожее больше на глыбу: несоразмерно большая голова, огромный размах плеч и длинный суконный плащ, подбитый не мехом, а кожей; он надежно скрывал очертания фигуры, и можно было только гадать, что таится под ним. Матильда вжалась в стену, словно хотела просочиться сквозь камень; запахи, которые оно источало, еще больше напугали ее — железо, кровь, дым, экскременты и рвота — они были столь осязаемыми, что ее саму чуть не стошнило.

Создание повернуло свою уродливую голову с мощным загривком, поросшим курчавым волосом, будто прислушивалось, и теперь Матильда заметила, что у него не было носа, а вместо глаз зияли провалы. Она вцепилась в шпагу и задержала дыхание, боясь пошевелиться лишний раз, и оно, постояв на пороге, вновь ушло назад к алтарю.

«Господи Боже, что это такое? Как оно попало внутрь? Что мне делать? Почему я тут одна?!» — мысли беспорядочно рассыпались, путаясь с обрывками молитв о покаянии и спасении. Матильда ясно представила, как это существо наклоняется над ней, пока она спит, и ее опять затошнило от страха, хотя она всегда считала себя достаточно смелой, чтобы не бояться крыс, змей, дедовой выволочки, противников в поединках и прочих вещей, которые так часто встречались в жизни.

Она только было собралась с духом, чтобы отлепиться от стены, но опять послышался тот страдальческий крик, и на этот раз он сменился стоном, который прервался на середине. Матильда будто примерзла к земле и камню, не в силах сделать и шага. «Я либо поседею, — подумала она беспомощно, — либо у меня сейчас разорвется сердце, если я ничего не сделаю».

Подумаешь, дьявол, подбодрила она себя и нервно икнула, тут же зажав рот. Если у него есть облик, значит, его можно… Убить. Или хотя бы прогнать. От этих мыслей Матильде стало легче, она представила себя Руди и дедом в одном лице и все-таки смогла просеменить к дверям и медленно, очень медленно (она так и представила, как на ее шею падает удар сабли, и ее голова скачет по каменному полу, будто мяч) заглянула внутрь.

В часовне опять было пусто. Горшок с кашей исчез, исчез и ее парик, только на крюке осталось несколько напудренных волосин. Где-то под землей кто-то горько подвывал Матильда почувствовала, будто тысяча глаз уставилась на нее со всех сторон, и ядром вылетела из часовни, чтобы ее никто не застал врасплох.

Она остановилась только там, где начинался бор, тяжело дыша ртом от быстрого бега, и здесь остановилась, уперевшись руками в колени. В спину ей ткнулось что-то живое, большое и сильное, и Матильда лишь пискнула «ой» и пригнулась, ожидая удара.

Сзади фыркнули, и она вдруг почуяла сильный запах лошадиного пота. Ее опять боднули в бок, и на этот раз она обернулась. Да, это была лошадь, из плоти и крови, и она, как ни странно, совершенно не опасалась Матильды. Даже наоборот, животным явно овладело игривое настроение, и она по-прежнему пыталась боднуть Матильду и вытереть слюни о ее одежду. Матильда дрожащей рукой перекрестилась и неуверенно похлопала лошадь по щеке, мол, все в порядке, не беспокойся, однако животное тут же возмутилось и отпрянуло от нее, насколько позволяла привязь.

Если здесь были лошади, значит, сюда приехали люди. Матильда воспрянула духом при этой мысли, хотя ее все еще грызли сомнения. Теперь, когда она отдышалась, у нее зуб на зуб не попадал от холода и страха, и Матильда подумала, что у нее нет иного выхода, чем вернуться назад и разузнать, что все-таки происходит. Она глубоко вдохнула, как всегда делала перед тем, как окунуться в холодную балью или ванну, когда Магда решала, что ей пора помыться, и решительно пошла назад, стараясь держаться подальше от освещенных пятен на земле.

Она обошла дом и часовню, принюхиваясь к ночным запахам. Вновь послышались рыдания и вопли, но теперь Матильда их не боялась. Почти не боялась, поправила она сама себя, чтобы не кривить душой. Крики доносились из дома, но как так могло быть, Матильда понять не могла — в доме точно не было никого, кроме Цилли и матушки Марии. Разве что где-нибудь в нем открылась дверца в ад, чтобы выпустить демонов и грешников наружу…

Матильда перекрестилась, тихо ступая по иглам, усеявшим землю. В нос ей ударил запах жаровни и крови, да так сильно, что она даже оторопела и помотала головой, чтобы прийти в себя. От крови ее всегда начинало мутить, и Матильда всякий раз опасалась, что этот запах заставит ее обернуться волком и потерять разум. Она прикусила костяшку большого пальца на левой руке, чтобы прийти в себя. «Это просто разбойники, — уверенно подумала она. — Разбойники всегда трусы. Значит, надо пугнуть их, как следует, и освободить того, кого они пытают». Дело осталось за малым — найти, где они прячутся.

Она перебежала сквозь вытоптанную опушку, залитую тусклым светом полумесяца, и опять прислонилась к стене, морщась от веточек винограда, которые щекотали ее шею и щеку. Однако Матильда не успела даже протянуть руку, чтобы нащупать ту пластину, которую видела днем, потому что прямо под ее ногами раздался гулкий голос:

— Не надо было приезжать сюда сегодня, пока здесь этот мальчишка. Что с ним делать, если он узнает? Судя всему, он шляется где-то неподалеку.

— Все уже было оговорено до того, как он вмешался, — ответил ему второй. — Если он узнает, всегда есть выход…

— Мы не можем его убить, — Матильда с удивлением узнала давешнего священника. — Посмотрите на его вещи! Они стоят целое состояние. Мне кажется, он сын какой-то знатной персоны, герцога или князя…

— Если так, то мы заставим его все забыть. Если он и вспомнит о чем-то, то решит, что это был сон.

— Вы творите… несправедливость, — сипло и тихо сказал кто-то четвертый. — Вы… расплатитесь… за это…

— Мы творим закон, — жестко возразил второй. — Не тебе, оборотню и убийце, говорить о справедливости.

— Жаровня почти остыла, — озабоченно и деловито заметил первый. — Плохо, что на нее капает кровь, потом не отчистить. И кнуты на этот раз дрянные… в следующий раз, господин, не берите у него, у меня вот кум есть, так он…

— Я не оборотень… Может быть, убийца, да… Я говорил… Не помню, как все было…

— Может, нам стоит привести твою подружку-ведьму сверху и подвесить ее рядом с тобой? Может, это освежит твою память?

— Вы хуже дьяволов… — выдохнул бледный голос, но Матильда не услышала, что он сказал после, потому что ее рот внезапно накрыла рука, и ее сильно прижали к стене. Она замычала и попыталась стукнуть обидчика босой ногой, но знакомый голос Руди прошипел ей на ухо:

— Тсс, тихо, — и она тут же ослабла в его руках.

— Меня чуть удар не хватил, — прошипела Матильда, когда он отпустил ее. — Вы могли хоть как-нибудь дать знать о себе, прежде чем хватать меня?

— Я думал, твой нюх тебя не подведет.

— Слишком пахнет кровью, — огрызнулась она, — Как вы сюда попали?

— Потом. Сначала разберемся с тем, что тут происходит.

— А что происходит? — не выдержала Матильда. — Это допрос?

Он показал жестом, что ей нужно замолчать, и Матильда неохотно послушалась.

— Ты не побоишься помочь мне? — спросил Руди. Он почти сливался с тенью, и Матильда не видела даже его лица.

— Я ничего не боюсь, — заносчиво ответила она. — Я могу ворваться внутрь и скрутить всех и каждого в этом доме.

— Этого пока не надо, — спокойно заметил Руди. — Мне нужно, чтобы ты как следует напугала их.

Матильду в очередной раз резануло это «ты», словно она была слугой или подмастерьем, и ей совсем не улыбалось встретиться один на один с тем демоном, но она неохотно кивнула.

— Наружу должно выйти как можно больше людей, — продолжил он. — Где-то здесь потайная дверь, но у нас нет к ней ключа.

— На стене есть медная пластина, — вставила Матильда. — Может, она и есть ключ?

Под возобновившиеся крики она нащупала то место, но Руди только засмеялся, когда она указала на него.

— Нет, это не ключ, — уверенно сказал он. — Неважно. Мы теряем время. Иди к часовне и пошуми там, как следует. Я буду здесь.

Он отступил на шаг, и Матильда удивленно заморгала: ей показалось, будто Руди исчез. Она потянула носом воздух, чтобы убедиться в том, что ей не привиделся этот разговор, но голос из темноты повторил:

— Не трать время. Иди.

Матильда вернулась к часовне, и в голову ей не пришло ничего лучше, как громко и надрывно завыть по-волчьи, тоскливо и зловеще, будто она пела траурную и печальную волчью песню. Она подтявкивала и лаяла, когда у нее заканчивалось дыхание, и через бесконечно долгое мгновение наконец остановилась. Несколько минут стояла полнейшая тишина, только звенела мошкара над тропинкой, затем снизу послышались торопливые и гулкие шаги на каменной лестнице, и Матильда, едва успевшая заметить, как в стене появился черный провал, чуть было не оказалась на пути метко брошенного горящего камня из пращи, который опалил ей рукав.

— Именем Господа Всеблагого и Всемилосердного, приказываю тебе застыть на месте, оборотень! — звучно раздался голос одного из палачей, и Матильда ухмыльнулась: «еще чего!». — Ангелы сплетают твои члены, и печать Господня падет на твою спину, а мы — лишь оружие его!

Матильда увернулась еще от одного камня, пахнущего серой, и в лоб — прямо в то злополучное место, где у нее уже был синяк, — прилетел еще один, прочертив яркую полосу в темноте. В голове у нее загудело, и она на мгновение остановилась и помотала головой, чтобы унять боль и прогнать искры из глаз; теплая кровь неожиданно густо потекла ей на бровь.

— Я не оборотень! — тонко воскликнула она, приложив пальцы к ссадине.

— Язык дьявола и его приспешников всегда изрыгает ложь, — и в лицо ей опять ударил огонь, но на этот раз Матильда отшатнулась.

— Что за разбойники нападают на честных людей у Господнего дома? — спросила она с вызовом, выставляя шпагу перед собой. — Клянусь, я нарублю вас в капусту и отдам ее свиньям в ближайшей деревне. То, как вы себя ведете, — недопустимо!

— Это тот мальчик, — зашептал один из них, и Матильда почти уверилась, что это был давешний священник. — Он не оборотень; я сам видел, как он прикасается к Святым Дарам в церкви.

— Это вы? — изображая искреннее удивление, спросила Матильда. — Я думал, вы вернулись в церковь и мирно спите в своей постели.

— Ах, друг мой! — вздохнул священник. — Жизнь так сложна и столь неотступно требует от нас, чтобы мы были настороже, что нам пришлось вернуться.

— Возможно, — согласилась Матильда. — Но что вы тут делаете, и кто тут кричал в ночи? Эти крики разбудили меня.

— А кто сейчас выл в лесу? — вопросом на вопрос ответил тот, кто читал молитву. — Мы — воины Господа, ищем ересь и пытаемся обернуть ее во благо Церкви и человечества. Если ты еретик или оборотень, скажи нам сразу.

— Вы же говорили, что не верите в оборотней? — с укором и удивлением заметила Матильда, опять обращаясь к священнику и только к священнику. Шпагу она выставила перед собой, готовая атаковать, если понадобится.

— Все очень сложно, — повторил священник со вздохом. — Давайте успокоимся, друг мой, я перевяжу вам рану — по-моему, из вас вытекает крови больше, чем следует, — и мы спокойно поговорим. Я расскажу вам все, мой друг.

Он сделал маленький шажок к Матильде и протянул ей руку. Кончик шпаги дрогнул, и оружие медленно опустилось. Сколько Руди нужно было времени, чтобы разузнать все, что он хочет? И что он вообще хотел сделать? Спасти пытаемого? Добыть тайные документы? Матильда решила, что обязательно заставит его обо всем рассказать, когда все закончится.

Она высокомерно улыбнулась и сделала шаг навстречу — теперь, кроме священника, она видела и того человека, который изрекал пафосные речи про еретиков; своим болезненным стариковским обликом он напоминал то ли цверга, то ли школьного учителя. Третий маячил где-то рядом, и Матильда чуть не рассмеялась собственной глупости — конечно же, демон померещился ей спросонья! Это необычный парик, повязка на лице и кожаные наплечники под плащом обманули ее! Матильда заулыбалась шире, и в этот же миг ей на плечи упала тяжелая сеть, мгновенно обездвижив ей руки.

— Что все это значит? — яростно спросила она, пытаясь вывернуться из пут — привязанные к концам веревок камни тянули сеть вниз, и Матильда только сильней затягивала ее вокруг себя. Ей бы не составило никакого труда порвать эту сеть, если б только не надо было притворяться обычным человеком.

— Тсс, — сказал ей священник, и из рук у нее вырвали шпагу. — Это для вашего блага, юноша. Вы слишком пылки, чтобы сразу осознать правду. Будьте паинькой и не дергайтесь… Наутро все будет как прежде.

— Я все же полагаю, что нам нужно допросить этого молодого человека, — сурово сказал цверг. — Он оказался здесь не случайно. Кроме того, вы говорили, он отличается отменным нюхом, не так ли?

— Разве это преступление в Империи? — с вызовом спросила Матильда, ясно представив себя на дыбе.

— Помилуйте, мессир, — заговорил кто-то из-за ее спины, — он будет уже четвертым! И третьей в этом доме было более чем достаточно! У нас ведь одна жаровня, и ее не хватит на всех. Вы сами знаете, какой беспорядок устраивают пытаемые, и сколько следов от них остается… Чем их больше, тем сложней будет скрыть произошедшее, мессир. А это значит, что вам придется искать новое укрытие.

— Вы столько наболтали, что мы уже не можем отпустить этого мальчишку, — отрезал цверг.

— А вы сошли с ума со своей охотой на ведьм, — парировала Матильда. — На дворе уже почти восемнадцатый век! Только протестанты жгут людей по подозрению в ведьмовстве, но они еретики, и их Библию исказил дьявол.

— Замолчи! — велел ей цверг, исказившись, как от зубной боли. — За твои слова ты заслуживаешь достойного наказания. Ведите его вниз и освободите для него цепи.

— Но… — проблеял священник.

— Делайте, как я велю! — он побагровел, но внезапно краска так же быстро покинула его, и он стал мертвенно-бледным, уставившись куда-то в сторону. Матильда одним глазом (второй было тяжело открыть из-за крови) взглянула туда же и с изумлением заметила, как в темноте ковыляет светло-серая тощая курица.

— Что это за дьявол? — с изумлением пробормотал человек позади Матильды, и она со всей силы отпихнула его и с усилием разорвала крепкие узы, державшие ее.

— Это не дьявол, — раздался торжествующий голос матушки Марии, появившейся из проема внутри часовни. В руках она держала корыто и тут же треснула им по голове зазевавшегося священника, и он покорно растянулся на полу без чувств. — Это справедливость!

— Справедливость и закон здесь только я, — отчеканил цверг. В его руках мелькнул нож, и он точно бы попал матушке Марии в грудь, если бы перед ним не вырос Руди и не перехватил его руку. На помощь к господину бросились двое подручных, и, вероятно, они бы справились с непокорными, толкаясь и роняя свечи с алтаря, если бы из темноты не послышалось рычание, и молодой волк, будто серая молния, одним прыжком пересек освещенное пространство и врезался в бесформенную кучу дерущихся. Он опрокинул наставника оземь, и мощные челюсти сомкнулись на шее несчастного, не торопясь, впрочем, перекусить ее. Человек не пытался даже сопротивляться и только, как завороженный, глядел в желтые глаза животного. Его губы непрерывно двигались, будто он умолял зверя или Господа пощадить его.

— Отойдите, — велел Руди застывшим в оцепенении людям. — Не делайте резких движений, и она вас не тронет.

— А… а… — матушка Мария только тыкала пальцем, показывая на цверга. Она облизывала губы, не в силах связать звуки в слова. — А… а… может ли любезный господин волк его не убивать? Этот человек не давал мне жить три последних года! У меня к нему свои счеты.

Волк дружелюбно фыркнул, пока Руди велел пособникам мессира разоружиться. Их связали и посадили рядком у алтаря по соседству со священником, который до сих пор не подавал признаков жизни.

— Вы об этом пожалеете, — цверг яростно заерзал, но волк легонько прикусил его горло, и человек тут же сник. — Ваши родичи умрут от болезней, ваши деньги превратятся в навоз, а люди будут плевать вам вслед, — мрачно пообещал он.

— Ну, хватит, хватит, — обратился к нему Руди. — Лучше подумайте, что вы будете говорить перед судом, когда вас спросят о том, скольких вы сбили с толку и скольких запытали тайком.

— Я скажу, что ты колдун и что ты можешь призывать волков себе на помощь! У меня есть свидетели! — в его взгляде вдруг проскользнула какая-то искра, и он добавил. — Но ты можешь искупить свою вину. Покажи мне дорогу в ад и как ты приручил этого зверя. Клянусь, после того, как мы спустимся туда и сразимся с Вельзевулом, Ваалом и Самаэлем, я прощу тебе твою вину.

— Он совсем обезумел, — сказала матушка Мария, подняла корыто и посадила в него курицу. — По-моему, его надо посадить в цепи и поливать водой, пока он не придет в себя. Но этот ваш ручной волк кого-то мне очень напоминает… — она пристально взглянула на зверя, и он забил хвостом, будто был домашним псом, а не волком. — Крайне добродушный зверь.

— Утром здесь будут солдаты, — заметил Руди. — Надо позаботиться, чтобы никто не сбежал.

— А заодно и мы придумаем, почему здесь собрались, — подхватила матушка Мария. — Вашего волчка, кстати, нужно перевязать. Вон какая у него рана над глазом.

При этих словах цверг сипло выдохнул и потерял сознание. Руди усмехнулся, а матушка Мария недоуменно взглянула на него.

Глава двенадцатая,

в которой Руди рассказывает Матильде, что здесь произошло

После того, как все пленники были связаны, несмотря на их мольбы и просьбы, Руди спустился вниз, чтобы помочь Цилли поднять наверх истощенного пленника. Им пришлось постараться, чтобы не причинить ему больше боли, чем он уже вынес, — на его теле не было ни единого живого места — сплошные шрамы, кровоподтеки и ожоги. Цилли беззвучно плакала, пока обмывала его тело; она так крепко сжимала губы, что не могла проронить ни слова, и только, когда веки пытаемого дрогнули, и он посмотрел на нее долгим и светлым взглядом, она наконец-то разрыдалась громко и отчаянно, не в силах остановиться. Раненый с трудом пошевелил мизинцем и дотронулся им до краешка ее платья; на что Цилли залилась слезами еще сильней. Эти двое явно знали друг друга и чувствовали друг перед другом вину, но все же — это были слезы облегчения. Волк незаметно пропал в суматохе, зато вновь явился Матиас — в одной длинной рубашке с порванным подолом и в грязных чулках. «Мои штаны и кюлоты сожрал волк», — мрачно признался он, раздосадованный тем, что все закончилось без него, но время от времени на его лице появлялась торжествующая улыбка, и тогда Руди поглядывал на него с укором. Матушка Мария промыла Матиасу рану на лбу, заботливо натерев ее какой-то вонючей мазью, приготовленной из подручных средств, и Матильда понадеялась, что у нее не вырастет рогов и не выпадет волос от такого лечения.

Единственный из пленников, священник умолял отпустить его и клялся, что он расскажет все, о чем знает. Он причитал и ластился перед Руди и особенно перед Матиасом, осыпая их всевозможными хвалебными именами и приписывая им всяческие добродетели, даже те, которыми они не обладали.

— Смешно и стыдно вас слушать, — сказала Матильда, устав от его восклицаний. — Вы казались мне добрым дядюшкой и славным наставником, а, оказывается, вы втайне пытали невинных и заманивали сюда тех, кого считали еретиками… Как можно лгать людям в лицо, зная, что обрекаешь их на мучения?

— Мучается только тело, — живо возразил священник. — Душа как раз очищается огнем, мой добрый друг. Кроме того, я верил в то, что мы творим добрые дела.

— И в то, что можно поймать оборотня и въехать на нем в ад, чтобы сразиться с Сатаной? — спросил Руди.

— Не совсем, — уклончиво ответил священник. — Оборотней не существует, как я уже говорил, и ведьм тоже. Но людей, которые приносят вред — пруд пруди.

— По-моему, главный старик сошел с ума, — проворчала Матильда, раздосадованная тем, что ее опять убеждали в том, что ее нет.

— Вернее и не скажешь, — согласилась матушка Мария. — Он действительно сошел с ума. Он и его люди преследовали меня по трем городам, не давая продыху! Я дошла до такого отчаяния, что купила клочок земли и переоделась в бедняцкое платье! Подумать только, я смогу вернуться к своему делу и смыть с себя всю грязь этих месяцев, — она мечтательно прицокнула языком.

— Лишь после того, как пройдет суд, — напомнил ей Руди.

— Ах, суд, — капризно и недовольно протянула она. — Может, мы обойдемся без него? Что взять со старой женщины-крестьянки, которая ни разу не причинила никому зла?

— Правду о том, кем она была раньше.

— Увольте! — воскликнула матушка Мария. — Кому это интересно? Зато, если мы разойдемся полюбовно, то я шепну вам один адресок, где ваши проблемы, господин, какими бы они ни были, всегда будут решены. И кроме того, я обещала юному господину фон Рингену подыскать хорошую девочку.

— Перестаньте, — рассмеялся Руди, глядя на Матильду, которая немедленно уткнулась в кружку с компотом. — Наш юный господин должен немного подрасти до любовных интрижек.

— Какие богохульные слова вы говорите, — преданно поддержал его священник. — Молодому человеку должно изучать науки, а не предаваться разврату.

— Юность всегда тянется попробовать на вкус запретное, — возразила матушка Мария. — Но, если вы пока оберегаете своего воспитанника… Или, быть может, его интересуют не девочки? — задумчиво добавила она, на что Матильда поперхнулась и напустила в кружку пузырей через нос. — …Я не буду настаивать, но мое предложение остается в силе.

— Дайте мне собственным умом решить, чего я хочу, — отрезала Матильда, откашлявшись и высморкавшись в рукав рубашки. — А сейчас я хочу узнать, как у вас получилось так вовремя появиться? — она прямо взглянула на Руди. — И почему ваше появление осталось незамеченным?

— Выучка, — коротко ответил тот. — Кроме того, кто-то очень сладко спал в часовне и пропустил бы даже полуденный пушечный залп, раздавшийся у него над ухом. По правде говоря, до нас давно доходили слухи о проповеднике, который усердно ищет оборотней и использует для этого отвратительнейшие методы. Последние несколько месяцев я собирал о нем сведения, о нем и о его друзьях. Для меня было некоторым разочарованием увидеть среди его сторонников старых знакомых.

— Я не его сторонник, — с безумной смелостью пробормотал священник, покосившись на лежавшего проповедника. — Он был моим давним другом. Мы росли вместе и вместе учились. Но его потянуло на стезю правосудия, и с тех пор он сильно переменился. Кто из вас мог бы предать своего друга и отказаться помочь ему?

— Помощь состоит не в том, чтобы поддерживать сумасбродные выходки и покрывать чужие преступления, — возразил Руди. Он проверил, сколько воды в чайнике, и повернул его ближе к огню. Глаза у него были красными и воспаленными от бессонной ночи, и Матильда решила, что надо позвать Цилли, чтоб она сварила еще этого турецкого кофе. Однако девушка с такой преданностью ухаживала за раненым, что Матильда не решилась ее окликать. Впрочем, Руди уже сам нашел кофейные зерна и маленькую плоскую сковородку, которая в самый раз подходила для их обжарки. — Вы должны были доложить об этом, куда следует, и вашему другу, который вообразил себя не иначе, как архангелом Михаилом, оказали бы помощь до того, как он успел натворить дел. Все это тянется уже лет шесть…

— Пять, — быстро вставил священник. — Первый год мы готовились.

— Лет шесть, — повторил Руди, будто не слышал его. — Как вы, священник, могли участвовать в таком богопротивном деле? Оно идет вразрез со всеми канонами и статутами! Судить еретиков без суда и следствия могут только протестанты, и то, что ваш друг был судьей, не дает ему права распоряжаться человеческими судьбами за стенами здания суда. У меня есть примерный список тех, кто побывал в этом подвале, и тех, кто больше никогда не вышел отсюда.

— Прибавьте к этому тех… кто пострадал от рук его учеников… — прошелестело с лавки, где лежал раненый. — Я был так глуп… я согласился принять из его рук еду и питье… Оно свело меня с ума… И я стал убийцей… Я не помню, как это произошло. Помню кровь… И холод… Цилли скажет вам название деревни… Вы узнаете, как звали несчастного. Я отдал бы все мясо на костях, чтобы воскресить его…

— Вот как? — живо обернулся к нему Руди, не забыв помешать зерна на сковороде.

— Нет, нет, — воскликнула Цилли, поднимая опухшее от слез лицо. — Поглядите, какой у него шрам на голове! Он не знает, о чем говорит, господин. Он повредился в уме.

— Не лги, хорошая моя… — раненый накрыл ее ладонь, и у него окончательно пропал голос.

— Боже мой, эту картину надо бы видеть некоторым нашим хваленым писателям, — пробормотала матушка Мария. — Они бы поседели, сломали свои перья и ушли бы торговать бакалеей, где им самое место. Самые бессмысленные люди — те, кто пишут трагедии и наслаждаются выдуманными страстями, чтобы обмануть людей, мол, бывает и хуже, терпите и несите свой крест.

Руди перевел на нее взгляд, и она тут же широко улыбнулась.

— Заварите-ка и мне кофе, добрый господин, — попросила она с писклявой интонацией деревенской бабы, и ее мертвый глаз уставился на Матильду. — А то почитай не пила его аж со вчерашнего дня.

— Значит, они выслеживали ведьм и оборотней? — спросила Матильда. — Зачем? Чтобы запытать их?

— Чтобы узнать, как спуститься в ад, — ответил Руди. — И победить дьявола. Твоя просьба о помощи, мой друг фон Ринген, пришлась как раз вовремя. Я как раз собирался поговорить с нашим другом, — он кивнул на священника. — но никак не мог найти предлога. А лекция для юношества — что может быть соблазнительней?

— Вот как? — Матильда густо покраснела. — Мне казалось, вы хотели помочь мне, а не использовать меня как предлог для ваших визитов!

— Мне кажется, я все-таки помог, — задумчиво ответил Руди. — Но мы узнаем об этом чуть позже. Черт возьми, мой кофе!

Он передержал сковороду на огне, и зерна из зеленых стали не коричневыми, а черными; запах горелого наполнил комнату, и Матильда звонко чихнула.

Глава тринадцатая и последняя,

в которой Улль получает надежду, а Матильда — хороший совет

Улль не помнил, сколько дней он провел в плену: время превратилось в багровую пелену, наполненную болью, и иногда наступал час, когда он молил о смерти и видел наяву такое, за что сразу бы отправился на костер. «Признайся, что ты стал волком!» Эти слова точно оставили выжженный след на коже, столь часто они повторялись, и, даже когда он шептал про себя ответ: «Да, да!», губы все равно говорили «нет», и его палачи — сплошь люди знатные и богатые — ярились сильней и истязали его крепче. Даже в бреду, когда перед ним танцевали саламандры вместе с огненными карликами, Улль помнил: ему нельзя умирать. Если он умрет, они возьмутся за Цилли, и ее красота быстро сгинет в огне.

Иногда, когда они уходили и он забывался сном, ему казалось, что он слышит ее милый голос, мурлыкавший грустную песенку, и тогда Уллю становилось легче, будто кто-то подносил к его губам плошку с прохладным вином. Эту песню она часто напевала, когда они прятались в чужом городе, и он возвращался домой после поденной работы, а Цилли ставила на стол скромный ужин. Тогда он осмелился думать, что посватается к ней, когда все закончится — потерпеть год или два, что может быть проще? Если б он знал, что погоня не потеряла их из виду и лишь ждала подходящего мига, чтобы явиться за ними и забрать их силой! Если б он знал, то увез бы ее на край света, где люди живут просто, как Адам и Ева.

Были дни, когда он не чувствовал собственного тела; оно будто таяло в океане боли, от которой хотелось кричать, и он кричал; если бы криком можно было разрушать стены и поворачивать вспять моря, то поверхность мира изменилась бы до неузнаваемости.

Когда жар неожиданно сменился прохладой, и чьи-то руки грубо схватили его за бока (ему показалось, что кожа отходит вместе с прикосновениями, и он вновь окунался в небытие), Улль подумал, что, должно быть, все-таки умер и совсем скоро ему станет легче. Но рядом оказалась Цилли, и ее лицо заслоняла то прохладная тряпица, стиравшая пот с его тела, то ковш с водой — она была такая холодная, что он не мог ее пить.

Потом были разговоры, и он опять увидел наставника, но глаза у того закатились, и он был похож на чучело из тряпок и соломы, брошенное в угол до лучших времен. Потом — тьма, и долгий и мучительный переезд, когда каждая кочка на дороге отдавалась в костях и грудине, и бедная Цилли выбилась из сил, потому что Улль не мог даже облегчиться без чужой помощи, не говоря уже о том, чтобы быть ей защитником. Господин, что вызволил их — Цилли произносила его имя так тихо и так почтительно, что Улль до сих пор не знал, как его зовут, — позаботился о том, чтобы позвать врача, но врач был так серьезен и мрачен, что за его спиной маячила тень незримого гробовщика, уже готового обмерять труп и сколачивать гроб. Однако Уллю становилось все лучше, и его больше почти не беспокоили ни боли, ни странные видения, и почти через месяц он даже смог подняться и свидетельствовать в суде о том, что знал и видел.

Они ждали наказания, но их самым суровым испытанием стал старый мельник, который приехал забрать дочь домой, поскольку с нее были сняты все обвинения, и ее имени больше не должно было появиться в списке глашатая. Отец ворчал, что его дочь похудела и побледнела, и что никто больше не возьмет ее замуж, и что дьявол его соблазнил поддаться на уговоры этого еретика. При этом он так свирепо глядел на Улля, словно подозревал его в самых отвратительнейших и грязных делах, несмотря на то, что юноша мог передвигаться только на костылях и так медленно, будто задумчивая улитка. Цилли чуть не довела отца до приступа, когда сказала, что хочет выйти замуж только за того, с кем съела пуд соли, и мельник долго и удивленно потирал волосатую грудь, а потом целый час переспрашивал, не ослышался ли он. Так или иначе, но он увез Цилли, и на прощание она взяла с Улля слово, что он к ней вернется, как только сможет, и посватается.

Когда они уехали, в комнатке, которую им нашел тот безымянный господин, стало пусто, и сразу стала заметна пыль и копоть на стене, куда попадал солнечный свет. Улль присел за стол, на котором лежал накрытый полотенцем хлеб, испеченный Цилли, отломил черную поджаристую корку, удивленно посмотрел на нее, будто видел в первый раз и положил в рот. Худо будет без нее, ой, как худо.

В дверь постучали, и он воскликнул «Открыто!», запихнув кислый хлеб языком за щеку. Он сел, выпрямив спину, чтобы казаться выше и здоровей, и в голове билась одна мысль: «Это Цилли… Она вернулась!».

Конечно же, это была не Цилли. В комнату вошел давешний господин, молчаливый, худой, одетый в поношенное черное платье. За ним следовала девочка… или девушка? Ей было не больше пятнадцати, но по ее лицу и манерам сразу было видно, что в этом бедном доме ей совсем не место. Она сделала книксен, и Улль так растерялся, что забыл подняться, и остался сидеть с раскрытым ртом.

— Рад видеть, что тебе лучше, — глухим и спокойным голос произнес господин, сняв шляпу. Кем он был? Говорили, будто он охотится на ведьм и на беглых преступников, но люди ведь говорят всякое.

— Д-добрый д-день, — заикаясь, пробормотал Улль. Он схватил костыли, уронил один, наклонился, чуть не упал сам, но все-таки сумел его поднять и встать сам. — Прошу вас… Здесь не слишком чисто, — виновато добавил он. Вряд ли господа к такому привыкли.

— Это ничего, — ответил Руди и показал Матильде, что можно сесть. Ему было любопытно, побрезгует ли она и пожалеет ли нового платья, но внучка барона совершенно хладнокровно присела на скамью у стола, даже не проверив, насколько она грязна.

— Матильда фон Нордхофен, — сказала она важно, пока Улль думал, как ему представиться. — Мой двоюродный брат, если не ошибаюсь, был одним из тех, кто спас вам жизнь. Он поручил вам передать, что желает вам скорейшего выздоровления.

— Я… Очень благодарен, — в первый раз в жизни к нему лично обращались на «вы», и Улль даже немного загордился. — Передайте ему, что моя благодарность безмерна, госпожа.

— А, пустяки! — Матильда беспечно махнула рукой и нечаянно вышла из образа благовоспитанной дамы, который примеряла на себя всю неделю. — Ему это не составило никакого труда, а если вы опять попадете в беду, он спасет вас еще раз!

Руди предостерегающе хмыкнул, и она замолчала, невинно улыбаясь.

— Мне нечем вас угостить, чтобы было достойно вас по рангу, — пробормотал Улль. — Но, если вы не откажетесь отобедать со мной, то здесь есть хлеб, каша и пиво.

— Я бы не отказался, если бы не срочное дело, которое привело меня сюда, — ответил Руди. — Нас ждет карета.

— Карета? Зачем?

— Ты произвел на меня впечатление человека искреннего и верного. Я ценю таких людей. Карета отвезет тебя в монастырь, где тебя поставят на ноги, и я думаю, дадут кой-какое образование.

— Но я крестьянин, господин… Зачем мне образование? Мне бы свой дом и клочок земли…

— Образованному человеку гораздо легче достать клочок земли и дом, чем тому, кто всю жизнь находится в услужении.

— Но я… Я едва знаю науки и не способен ничем заниматься.

— Люди говорят так в двух случаях — когда они еще ничего не знают и когда знают слишком много, — Руди наконец-то сел за стол и подпер подбородок кулаком. — Еще никому не вредило образование, а вот наоборот — сколько угодно.

— А дед говорил, что инквизиция преследует ученых едва ли не сильней, чем еретиков и ведьм, — вставила Матильда, чтобы блеснуть эрудицией, но тут же сама поняла, что сказала что-то не то.

— Это уже дела давних дней, и они не имеют к нам никакого отношения, — мягко поправил ее Руди, хоть и поморщился, как от перчинки, попавшей на зуб. — Сейчас другие времена. Так или иначе, в монастыре будет лучше, чем сидеть здесь одному, как сыч, и не знать, чем заработать себе на жизнь.

— К тому же, — опять не удержалась Матильда, — если вы заведете себе знакомых, и они помогут вам в трудный час, то вы сможете быстрей жениться на той девушке… По-моему, она относится к вам с симпатией!

— Баронесса! — прорычал Руди, и Матильда тут же поспешно добавила:

— Разумеется, друг мой, собственными глазами я ничего не видела, но мне об этом рассказывал брат. А ему, я думаю, можно верить!

— Да, конечно, госпожа, — пробормотал Улль, красный как спелое яблоко. Когда баронесса открывала рот, он чувствовал, будто его вздергивают на дыбу. — Вы совершенно правы.

Он неожиданно почувствовал, будто раздваивается: один Улль хотел остаться и цеплялся за то, чтобы все текло по-прежнему: утро сменяло ночь, а вечер — день, и каждый день был полон тяжелой работы и похож один на другой, чтоб весной надо было пахать, а зимой долгими вечерами плести сети за кружкой яблочного пива и делиться бесконечными историями о героях и прохиндеях. «С кем тебе теперь ими делиться? — с издевкой спрашивал его второй. — Твой брат не охотник до историй. Да и кому нужен калека в доме?». По мановению руки этого второго, нового Улля раскрывались новые земли и блестящее будущее, хоть и виднелись они смутными и искаженными, будто через толстое и плохое стекло.

— Я согласен, — поспешно сказал Улль, все еще зачарованный видениями, и неловко поклонился, вновь чуть не растеряв костыли. — Как мне отблагодарить вас за вашу доброту?

— Об этом мы поговорим, когда у тебя хоть что-то будет, — ответил Руди. Баронесса с любопытством взглянула на него. — Карета ждет у Рыбного переулка. Ты сразу узнаешь ее. Ей правит единственный кучер в этих краях, который ненавидит цирюльников и потому носит усы, — он хлопнул в ладони, и из-за двери появился неприметный человечек. — Проводи этого мальчика до кареты, — велел ему Руди и вновь обернулся к Уллю. — Я вскоре присоединюсь к тебе, но сначала мне нужно позаботиться о том, чтобы баронесса и ее служанка в целости и сохранности добрались домой.

Матильда еле слышно вздохнула, но Руди остался совершенно невозмутим. Только когда юноша доковылял до дверей (здесь слуга Руди ловко отобрал у него костыли, оставив без опоры, и помог ему перешагнуть через порог, приговаривая: «да не торопись ты, без тебя не уедут») и попрощался с Матильдой, он повернулся к ней и сурово спросил:

— Значит, брат?

— Мне же надо было что-то ответить, — парировала Матильда. — Он бы все равно не поверил, если б я сказала, что была там собственной персоной. И вообще, — она слегка погрустнела, и ее пышно уложенная прическа качнулась, когда Матильда понурилась, — если вы думаете, что мне нравится лгать, то очень ошибаетесь. Дед и Магда считают меня сокровищем, которое надо запирать покрепче, чтобы оно не разбилось, а это слишком утомительно. Тем более, раз у меня нет души, — она фыркнула, — то вообще нет смысла тревожиться!

— Не повторяй глупостей, — ответил Руди, и Матильда озабоченно потерла шрамик на лбу, скрытый пудрой.

— Я все еще помню, что тогда сказал этот священник, — сердито сказала она. — И не знаю, верить ему или нет. С вашей стороны было очень гадко пообещать мне найти ответ, могу ли я стать человеком, а после этого втравить нас в опасные приключения.

— Можно подумать, ты была ими недовольна.

— Довольна, — вздохнула Матильда. — Только дед с бабкой все равно узнали, что я брала его вещи, и что отправила служанку восвояси, и гоняла кучера по своим делам… Я не сказала, что мы виделись с вами, чтобы дедушка не переломал вам ребра; он все еще точит на вас зуб. Пришлось сочинить, будто я передумала ехать, и не знала, как им сказать, а потом встретила другую подругу, и она пригласила меня погостить у них, соблазнив сорбетти с фруктами, а потом я все-таки решила вернуться в гости к первой… Ну, там-то я уже действительно была, как вы помните, после этого отвратительного допроса, и произвела фурор своим рассеченным лбом. К счастью, все знают, что я люблю фехтовать, и я сказала, что получила шрам во время занятия. Но за самовольство меня здорово наказали, и мне пришлось две недели просидеть взаперти. Мы с Магдаленой перешивали платья моей матери, и я пугала ее историями о призраках. Она так смешно бледнеет и краснеет, когда боится… А вы говорите, не врать, — с укором добавила Матильда. — Как же обойтись без этого?

— Люди, которых благодаря тебе удалось поймать, — серьезно ответил Руди, — тоже начинали с малого обмана. Ты сейчас и представить себе не можешь, какую лавину зла вызывает одно лишь ложное слово.

— Да, но я ведь не хочу зла… Я просто хочу быть как все, я уже говорила.

— Никто его не хочет, но мои слова ты запомни. Пойдем, — он встал и подал ей руку, — иначе твоя служанка заподозрит недоброе, что мы тут с тобой наедине. По-моему, я слышу ее дыхание за дверью.

— Не забудьте хлеб, — печально ответила Матильда. — Этому мальчику будет приятно, что вы вспомнили о нем.

Она подумала, что надеяться на Руди не стоило с самого начала, и только Бог может ее излечить, а не человек. Дед всегда говорил ей, что нужно терпеть и с честью нести тот крест, который дан при рождении, и что сотням тысяч гораздо хуже, чем ей: одни родились в варварских странах, другие живут и мирятся с увечьями, без рук, без ног и без глаз, у третьих нет денег, чтобы прокормить семью, и тогда они оставляют детей и стариков в лесу, чтобы избавиться от лишних ртов… Все это было правдой, но ей все равно было плохо, когда она сравнивала себя с другими девушками. Вечно бояться выдать себя, опасаться животных, избегать запаха крови и полной луны (последнее казалось ей ерундой, но, на всякий случай, Матильда следовала этому правилу) — было столько ограничений, что жизнь казалась ей не в радость, и она не могла просто веселиться и танцевать, как ее сверстницы.

Служанка действительно подслушивала и отскочила от двери, ожидая трепки за свой поступок. Однако Матильда прошла мимо нее, будто не заметила, и остановилась только в тени переулка, задрав голову и глядя на стену дома, залитую солнцем.

— Не печалься зря, — сказал ей Руди по-французски. — Если ты все еще думаешь, что не человек, так это чепуха.

— Почему? — быстро спросила Матильда.

— Человек определяется поступками. И из того, что я видел, ты и твой дед — гораздо больше люди, чем многие.

— Ах, вашими бы устами! — она наконец-то слабо заулыбалась. — Я попробую это запомнить, но не обещаю, что мне станет легче от этой мысли. Вы это имели в виду, когда сказали, что я пойму, чем вы мне помогли, позже?

— Пожалуй, — ответил Руди, снял шляпу и поклонился, держа подмышкой сверток с хлебом. Матильда в ответ присела, словно они прощались не на улице, а в зале для приемов. Когда он уже повернулся, чтобы уйти, она воскликнула:

— Но как только вы надумаете искать людей для ваших дел, не забудьте обо мне! Пожалуйста! Я буду вам полезной, обещаю!

Он не ответил и даже не обернулся, но Матильда не расстроилась: в конце концов, она знает, где и как найти этого человека, и как только немного подрастет, и дед даст ей немного свободы, то сразу начнет осаждать его. Пусть она будет охотиться не на ведьм, а на охотников, которые охотятся за ведьмами, но так даже веселей!

— О чем вы говорили, госпожа? — с любопытством спросила служанка, когда они прошли мимо церкви святой Екатерины.

— О, о том, какой сюрприз устроить моему деду, старому барону, — рассеянно ответила Матильда. Кто-то отворил окно в церкви, и солнечный зайчик попал ей в глаз, заставив зажмуриться. «Эй, — возопила она про себя, — но на этот раз я ведь не лгу! Дед правда удивится и еще будет мною гордится, когда узнает, сколько хороших дел я сделала!» Окно со скрипом затворилось, и зайчик, скользнув по стене высокого дома, исчез; значит, знак был добрым, и Господь ее услышал, простил и сделает все так, как она хочет. Матильда вспомнила свои тяжкие раздумья о том, есть ли у нее душа, и засмеялась, заставив служанку с опаской подобрать юбки и засеменить задом наперед, смеривая хозяйку озабоченным взглядом: не сошла ли ее госпожа с ума? Конечно, у нее есть душа! А если кто-то будет в этом сомневаться, Матильда ему покажет!