2. Сон о ключнике

Темнота…

Где-то там, в конце коридора брезжит свет, но я сомневаюсь, что сейчас он — именно то, что мне нужно.

Сидя на корточках, прижавшись спиной к холодной стене, я жду. Желанная дверь, которую я сторожу, нестерпимо близка и — закрыта. Стучаться, пытаться сорвать замок — бессмысленно, за ней ничего не будет, потому что тот, у кого есть ключ, сам является смыслом запираемых за ней тайн. Так часто бывает, поэтому я просто жду ключника, закрыв глаза и уронив лицо на руки и колени, сжавшись внешне и внутренне, словно дитя в чреве окутавшей меня темноты.

И, кажется, жажду снова родиться.

До звона в ушах болит голова. Так сильно, что я начинаю жалеть о том, что явилась. Но пропустить нельзя. Совсем. Сегодня лекция на весь поток, а я явилась за двадцать минут до начала занятий, не потому, что меня предупредили о строгости преподавателя ко времени, а потому, что мне хотелось этого. Так не внезапно, что даже не смешно…

Поэтому я услышала его прежде, чем он появился. Эхо твёрдых, уверенных шагов металось по пустому коридору, отдаваясь глубоко в душе ударами молота по наковальне. И зачем только я добровольно положила между ними своё, совсем не железное сердце? Что из него я желаю выковать? Шаг, два, три…

Светло-русые волосы, железная осанка и острый, словно лезвие катаны, взгляд. Угольно-чёрный костюм и белая рубашка, как с иголочки, всегда отпаренные и отутюженные, без единой лишней складки. Идеальные стрелки на брюках. И кольцо на безымянном пальце, режущее лучше любого ножа. Было бы странно, если к тридцати одному году его никто не окольцевал. Я понимаю его жену, как никто другой.

Интересно, у него дети есть? Да о чём я, конечно же, есть.

Он скользнул взглядом по моей скрюченной у стены фигуре и, подойдя к двери, открыл кабинет. Вон он — мой ключник, главный смысл запираемых мной же тайн. Немного придерживаясь за стену, я тяжело поднялась с корточек, но на удивление легко двинулась с места и скользнула в аудиторию. Наверное, повлиял тот факт, что эта сцена проигрывалась в моём сознании весь предыдущий семестр, въедаясь в подкорку, подобно кислоте.

Было темно, и он ударил по включателю на стене. Вспыхнул свет, заставив меня неприятно поморщиться. Болью обожгло виски, словно какой-то изверг мазанул по ним крапивой… Или это — первый шаг к рождению?

— Не выспались? — спросил он, вешая сумку с ноутбуком на спинку стула и садясь за стол.

Я отрицательно покачала головой, опускаясь за парту, и уронила подбородок на сложенные друг на друга руки.

— Просто болит голова… — я слабо улыбнулась. — А вы — ранняя пташка?

Он непроизвольно ответил на улыбку, и, доставая из сумки телефон, подтвердил:

— Да, есть такое. Вы, похоже, тоже.

— Как ни странно, но нет. Просто на мой автобус либо раньше, либо никогда. Пробки.

Это самая настоящая, но до скрежета зубов убедительная ложь. На самом деле мне десять-пятнадцать минут пешком по прямой до универа, но никто не мог бы уличить меня во вранье, не будучи в курсе. У нас много студентов, у которых проблемы с автобусами, и к третьему курсу они становятся самыми прилежными прогульщиками. Но он не знал этого, а потому просто кивнул и удовлетворённо отметил мой подвиг:

— Что ж, тогда похвально, что вы здесь. Меня зовут Соватов Дмитрий Игоревич.

«Я знаю», — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя прикусила язык и мило улыбнулась.

— А меня — Верохина Александра. Очень приятно с вами познакомиться лично. Нам про вас много рассказывали.

Он усмехнулся и, откинувшись на спинку стула, отложил телефон в сторону, так и не взглянув на него, чем немало удивил меня. Я давно заметила, что ему не нравится находиться с кем-то наедине. Он начинал то доставать сотовый с невозмутимой миной на лице, то озираться, то рыться в сумке или вообще отряхивать с костюма невидимые пылинки. Всё, лишь бы лишний раз не заводить разговора со студентом, аспирантом или собственным начальством. Только формальное общение и пара давно заученных, отработанных небольших диалогов, позволяющих поддержать видимость близости к ученическому классу. Так что это была маленькая победа, разлившаяся невероятным теплом внутри груди. Правда, меня несколько насторожил и испугал тот факт, что я ничего особенного для этого не сделала. Будто кто-то, украв моё неотправленное письмо Деду Морозу, на полгода раньше поставил в центре дома ёлку и положил под неё подарки…

— Надеюсь, только хорошее?

В его вопросе слышалась острая, но едва различимая шпилька иронии. Ещё бы, ведь это его очередная отличительная черта. Если тет-а-тет разговоров Дмитрий Игоревич избегал, то вот на публике оживлялся, особенно, когда кто-то начинал нарушать установленные им правила. Каждый раз он совершенно по-новому осаждал оступившегося и открыто наслаждался этим. Многие не видели того, как на всегда невозмутимом лице на миг чуть предвкущающе сощуриваются глаза, как лишь на секунду вздымаются крылья носа, будто чуя добычу. Какой глубокий и медленный вздох он делает перед тем, как сразить своего оппонента единственной фразой. А как он любит тех, кто не сдаёт вовремя сессию…

И, естественно, из-за того, что не видели, большая часть студентов считала его холодным, бессердечным садистом, что, как ни странно, не настраивало против него всех и вся. Ведь, если ты следуешь правилам, он будет добр, изредка улыбчив и на удивление профессионален. Ибо где ты увидишь молодого преподавателя со списком весомых публикаций, словно у кандидата наук?

Однажды его, как пить дать, заберут в Москву или Питер. Но сейчас…

— Всё, — продолжая мило улыбаться, ответила я. — И хорошее, и не совсем, тут с какой стороны смотреть. Но равнодушным вы явно никого не оставляете.

Виски снова обожгло так, что захотелось закричать, но я всего лишь поморщилась, прервав свою речь. Какое разочарование.

— Ох, пожалуй, мне не до разговоров, — несколько смущённо выдохнула я, прикладываясь виском к холодной поверхности парты. — Извините.

Закрывая глаза, я усмехнулась про себя, подумав, что за последние несколько часов в моей жизни было слишком много поверхностей, на которые так хочется опереться. Холодная парта, холодные стены и горячие, словно насмешка, постаменты из мрамора. Нужно заканчивать с этим. Цепляться за подпорки и людей непростительно, когда ты уже давно должен был научился ходить.

А тот сон… Это было нечто особенное, и в то же время — страшное. Мир, в котором всё, что не запрещено — разрешено, столь же ужасен, как и невероятно притягателен. Ты способен на любой акт творения, тебе подвластны пространство и время, но в этом есть смысл лишь тогда, когда ты точно знаешь, чего хочешь.

А я не знаю, кто я и чего хочу. И мне от этого нестерпимо страшно не только там, но и здесь. Особенно, когда я чувствую, как он задумчиво смотрит на меня, когда слышу, как он лезет в свою сумку и ищет там что-то, наверное, пытаясь скрыть неловкость обоюдного молчания. Особенно, когда я, внутренне содрогнувшись, слышу, как он делает пару шагов ко мне, и открываю глаза.

Вижу ли я то, что хочу? Или моё сегодняшнее желание — продолжение сна, в котором всё — зыбко и непрочно?

— Держите, — говорит он, протягивая мне упаковку таблеток и бутылку воды. — Кажется, вам это сейчас нужнее, чем мне.

В абсолютной тишине предметы молча меняют владельцев. Мне — немного воды и таблетку от боли, а ему — моё глупое, доверчивое сердце. Как же я устала от того, что люди, наплевав на правила, совсем не следуют принципу равноценного обмена. Или, что вернее, совершенно не хотят ему следовать, надеясь на чудо. Может быть, именно поэтому они вместо одушевлённого счастливого человека получают на выходе кусок гнилого мяса?..

Впрочем, я никогда не была сильна в алхимии, и у меня ни разу не вышло получить из свинца золото. Быть может, однажды и у меня получится вытащить из кармана брюк философский камень, чтобы исполнить все свои мечты, а пока…

— Спасибо, — благодарю я, выпив таблетку, и протягиваю ему те дары, что он мне преподнес. — Надеюсь, к началу вашей лекции я буду в порядке.

Он, чуть улыбнувшись, отрицательно покачал головой.

— Оставьте себе. Если одной таблетки будет мало, вам понадобится ещё.

О, нет, думаю, это не лечится. Моя головная боль — это ты, поэтому всё, что мне остаётся — это подозрительно посмотреть на тебя и убрать подарок в сумку. Только чёрта с два я буду хранить эту бутылку у себя до скончания дней только потому, что её мне подарил ты.

…хотя о чём это я? Конечно же, буду. Я проходила за тобой, как на верёвочке, весь предыдущий семестр, словно заядлый сталкер. Ходила на лекции, на которых меня не должно было быть, прогуливая свои… Ну не дура ли?

Всё, всё, хватит, нужно остыть и взять себя в руки.

— Вы сегодня удивительно добры и внимательны, — заметила я, нервно облизывая сухие губы. — Так необычно. Но ещё раз спасибо.

По его лёгкой, нехорошей улыбке я сразу поняла, что на волне неконтролируемых эмоций прокололась, ляпнув, не разобравшись с каждым словом моего ответа, «сегодня». Словно я знала его и вчера, и позавчера, и четыре месяца назад… Точно дура. Как я могла не заметить, что он делает всё для того, чтобы я расслабилась и потеряла контроль?

Как давно он понял?

— Значит, мне не показалось, и это действительно вы были тем неучтённым студентом, которого никогда не было в общих списках, — его острые, словно лезвие катаны, глаза начали аккуратно касаться моей кожи, срезая верхний слой. — Вы же не знали, что я всегда сам считаю количество студентов в аудитории, и не верю старостам?

Не потеряв даже капли самообладания, призванного из глубин разума, я подобралась, подобно тигру перед прыжком, насмешливо прищурившись. Нельзя дать ему закончить эту вивисекцию и дёрнуть за кусок кожи, оставив шрам, который я никогда не смогу зарастить.

— А вы тот ещё параноик, Дмитрий Игоревич, как я погляжу.

Но, господи, что я делаю… С ним нельзя портить отношения ни с коем случае. Это же самое мстительное и злопамятное существо во всём городе, а мне ещё учиться у него целый семестр.

— Но чутьё на пару с памятью на лица меня ещё ни разу не подводили, — его улыбка стала просто ужасной, а слова — безжалостными. — Вы следили за мной. Вы сталкивались со мной в коридоре. Вы слушали меня прилежнее всех студентов в аудитории. Вы определённо точно влюблены.

Он продолжал препарировать меня на живую, но из моего горла не вырвалось ни единого лишнего звука, ни один мускул на лице не подвёл, а душа осталась в надёжной клетке тела, не смея метаться в глубине глаз. Наивный, я не похожа на тех, кто досаждал тебе прежде. Я не стану разбивать руки в кровь о дверь, которая закрыта. Я просто подожду того, у кого есть ключ от неё, ведь он сам является смыслом запираемых за ней тайн.

Поэтому я спокойно усмехнулась и, окатив его безразличным взглядом, скучающе протянула:

— И какое разочарование, что это не вы. Так было бы гораздо меньше боли.

Он, кажется, внутренне вздрогнув от своей возможной ошибки, сделал шаг назад, словно сдавая позиции.

— Но я видел вас на своих лекциях раньше, — попытался оправдаться он, продолжая попытки порезать щит, который я выставила, но — тщетно.

Я улыбнулась, чувствуя, что боль в голове отступает так же стремительно, как и Дмитрий Игоревич, сделавший второй, критический шаг назад.

— Вам это приснилось.

Эта фраза заставила натянутую до напряжения струну между нами с протяжным визгом лопнуть, погружая аудиторию в блаженную тишину. Он, словно вспомнив что-то, опустил своё пугающе острое оружие и посмотрел в пол, немного странно улыбнувшись. Сделав ещё один шаг назад, он оперся ладонями о стол позади себя, словно ища поддержки, скорее всего, у холодной поверхности. Кажется, не только я сегодня разучилась ходить.

— И знаете, — ответил он на грани шёпота и крика, напоминая мне о том, что моё сердце до сих пор в его руках, — если это был сон, то он мог бы стать лучшим из всех снов, что я видел прежде. Сном, от которого я не захотел бы просыпаться.

Наши глаза встретились, и я, обречённо улыбнувшись, ответила:

— Это так, но вы никогда, возможно, не увидите его больше.

— Вот и хорошо, что мы договорились, — не удержавшись, резанул он меня последний раз и, оторвавшись от стола, чётким, печатающим шагом вышел из аудитории, явно пытаясь скрыть охватившее его торжество победы. Молодец. молодец. Дмитрий Игоревич.

Кажется, он научился ходить сегодня ценой моего, разбитого в клочья на наковальне сердца… Интересно, какую цену придётся заплатить мне за это умение? До начала занятия оставалось десять минут, а я уже готова выпрыгнуть из окна и навсегда утонуть в белоснежных сугробах, тьме и бесконечных снах о человеке, которому я подарила связку ключей от своих тайн, снова проигнорировав принцип равноценного обмена. Ведь я никогда не была сильна в алхимии и не умела доставать из кармана брюк философские камни…