Рябиновая ночь

Рябиновая ночь

Жара дрожит маревом над иссушенной степью. Жара завивается смерчиками на раскаленной дороге, гнет колосья на полях; скоро просыплется несозревшее зерно на растрескавшуюся землю. Жара — тяжело дышит лохматый пес, вывалив язык, смотрит на меня, словно я могу помочь. Даже мальчишки не носятся по улице, сбились в кучу в тени пыльной шелковицы: загорелые до черноты, поблескивают темными глазами, чирикают, как воробьи. Моего Ярека видно издалека. Чужой он: волосы до льняной белизны выгорели, глаза серые. Чужой, как пришлый бог на иконах в новом храме.

— Здравствуй, Ивушка, — старейшина сельский подошел тихо, оперся о плетень рядом. Тоже из-под руки на поля смотрит.

— Здравствуй, Богут. Чего такой смурной? — спросила я просто так, чтобы не молчать. Хотя нам с Богутом разговоры-то не больно нужны. Мы без слов друг друга поймем. Из-за далекого крутояра так и не видать долгожданной тучи. А небо низкое, пеленой подернуто. Дышать тяжело. Тишина плохая, будто зверь перед прыжком затаился, силы копит. Уж разгуляется лютым огнем рябиновая ночь.

— Гневаются старые боги, Ива. Да и как им не серчать, если мы их безропотно на поругание врагам отдали, дедовы законы забыли.

— Неправда твоя, Богут: не защитили нас боги наши, теперь только терпеть и остается.

— И ты, Ива, будешь мне о смирении толковать, как жрец вражий?!

— Уж лучше так, чем снова придут те, в белых плащах, говорить нам о своем боге сталью и огнем. Тогда вместо дождя прольется кровь, урожай собирать станет некому.

— Терпение — оно до той лишь поры, пока хлебушек на полях колосится. А коли терять нечего станет, то пусть уж кровушка прольется. Не только наша, но и вражья. Не совестно будет ответ держать там, за Темной речкой, — задумчиво говорит Богут; но и он, и я смотрим на мальчишек под шелковицей.

— Ты погоди, Богут. А если к утру дождь не пойдет…

— Тебе, Ива, лучше знать. Будь по-твоему. До утра.

Там, где степь обрывается в море острыми скалами, там, где сломанная древняя ветла тянет скрюченную руку к небу, где обмелевшая речка с трудом пробирается между камнями — я смотрю в ночное небо. Ни шороха, ни дуновения ветерка — недобрая тишина, только в небе гуляют сполохи молний, а грома нет. Подсвечены блиставицами облака цвета спелых рябиновых гроздьев. Злым огнем полыхает небо — грозен враг, может лишь убивать, жечь, разрушать. И есть против него лишь одно оружие. Не всяк сможет им воспользоваться, потому что убивать, ненавидеть, проклинать легко — а рожать, прощать, лечить…

Любить тяжело, но от этого рождаются зерно, мир и дети.

Свирель ольховая, тонкая, дырочки в ней, как провалы в Нижний мир. Надо лишь прикрыть глаза, поднести свирель к губам. Играть на ней просто, как дышать. В такт моему дыханию колышется серебристый ковыль, тонко плачет ветер, а еще звенят тугой тетивой неведомые силы — прислушиваются к моей свирели. Где ты, враг мой? Мне нужна твоя сила, твоя ненависть, чтобы переплавить ее в новую жизнь. Услышь меня!

Яростно, остро поет свирель, на ее призыв откликаются боевые трубы, лязгает сталь, трепещут стяги. Туча стрел взметнулась, застилая солнце. В дробном топоте копыт, сверкая клинками молний, несется неумолимая смерть. Рушатся в реку каменные идолы и живые люди, вода становится красной, как небо у меня над головой. Хлопья пепла медленно оседают на закопченные камни. Тоскливо кричит седой лунь над разоренным гнездом.

Приди ко мне, враг мой! Ты мне нужен, как нужен земле дождь. Раз уж забрал у меня все, дай хоть что-то взамен!

— Что ж ты творишь?! — пришел, стоит надо мной в зареве рябиновой ночи. Красные блики играют на белом плаще, на льняных волосах, на чешуе доспеха. — Зачем зовешь, не отпускаешь? — спрашивает сипло, запустив руку в копну моих волос на затылке. Пахнет от него сталью, дымом и солью, холодом пробирает от металла — а руки теплые, и жаркий шепот в ухо:

— Зачем?

Не буду я тебе говорить, враг мой, что лишь с тобой я могу плясать под этим кровавым небом, на краю пропасти, только твои руки могут меня удержать, когда из-под танцующих ступней летят в провал камешки и плещется далеко внизу черная голодная бездна.

— А ты зачем отпустил, не убил тогда?

Ничего он мне не ответит, как обычно. Сам не знает. А я говорить не буду — словами не объяснишь.

Все сильней бьется море о скалы, все выше вздымает ветер волны и обрушивает их в хлопьях пены вниз. Тонко кричит чайка. Стучит сердце, часто-часто, не выдерживая безумного бега — разрывается, растекается горячими каплями по телу, до самых кончиков пальцев.

Первого удара грома я не услышала. Только под моими ладонями по его спине бегут теплые струйки — льется ласковый дождь в податливую, уставшую землю. Оживают травы, утихают волны, гаснут яркие зарницы под веками.

— Ты по краю ходишь, — чуть касается он губами моего виска. — Попадешься братьям — я тебя уж не спасу. Забудь лучше.

Такая уж моя доля — по острым камням над Темной рекой бродить, на свирели играть; и, заслушавшись меня, прольется дождь, угаснет ненависть — зерно созреет, дети будут смеяться. Знаю, что когда-нибудь сорвусь, сгину навек во тьме, пылью следы занесет. Но еще знаю, что в этот раз у меня будет девочка. Волосы черные, а глаза твои, серые, как небо грозовое. Разве оно того не стоит?