Приворожить

За что любят женщин?

За красоту. За ум. За искренность и преданность. За вздорный нрав, за одну случайную улыбку, обращённую не к тебе. Порой мучительно любят за равнодушие.

А я полюбил за грусть.

Грусть в карих, усталых глазах, словно бы мутным стеклом укрытых от окружающего мира. Не было в них ничего чарующего или притягательного; ничего, что приковывало бы внимание с первого взгляда. Молодая невеста вдового полковника Волина, старинного друга нашей семьи – не вчерашнему студенту волочиться за такой женщиной, когда к его услугам все театры блистательной столицы. Да и не хотелось мне вызывать гнев отца, для которого честь мундира – нечто большее, чем просто слова.

И всё же глаза. И всё же грусть – тихая безысходная печаль одинокого человека. Моя ровесница, а значит вдвое младше своего супруга – милая, неприметная Татьяна Андреевна.

Ведь тогда, на скучном вечере, вялом и холодном как сам хозяин дома, внезапно обожгло: «Танечка». Никак иначе, сколько бы ни призывал я на помощь свою науку и те образцы стойкости и благоразумия, какими одарила нас история. И вроде бы она давно уже не девочка, и вроде бы я не смотрел на неё сверху вниз, как смотрел её супруг-великан.

А всё равно Танечка. Танюша.

Меня хватило на три года. Смотреть исподтишка, ловить крохи чужой жизни, вслушиваться в сплетни – грязные, отталкивающие, постыдные… Она не была счастлива. Всевышний не дал этому браку ни любви, ни детей, ни самую малость – покоя. Подарил только мудрую грусть в глазах, всё сильнее привлекающих меня.

Я никому не говорил о своей… страсти? привязанности? любви?.. о своей тайне, но хитрец Пашка – ещё лицейский мой приятель – догадался обо всём сам. И когда моё присутствие в доме Волиных могло показаться неуместным в своей назойливости, именно он заменял меня и приносил новости.

Тот же Пашка посоветовал уехать, когда стала очевидна вся бесплодность моих мечтаний. Ещё не пошли по городу опасные слухи, но старый друг заранее предчувствовал их появление.

Я уехал. Долго путешествовал: Европа, Америка, Северная Африка. Затем вся Россия. Обосновался в Москве, устроился секретарём, а затем и младшим партнёром к знакомому отца. Долго считался завидным женихом, пока местные красавицы не записали меня в закоренелые холостяки. Жил… жил работой, книгами, новыми знакомыми.

Ещё – письмами из дома и от Пашки.

Раз в год наезжал в Питер. Видел её – урывками, случайными встречами в чужих домах, мимолётными столкновениями на улицах. Я не забывал, просто уже не горел.

Иногда мне начинало казаться, что я могу сойтись с другой женщиной, жениться. Не потому, что мне так уж хотелось обзавестись семьёй, но родителям было бы спокойней.

Не сложилось.

То, крайнее письмо я получил от Пашки на исходе шестого года своей добровольной ссылки. Не было у меня в тот момент никаких мистических предчувствий, сердце не ёкнуло, и кобыла извозчика не споткнулась на ровной дороге. Я спокойно проработал весь день и лишь вечером, затаившись в своей холостяцкой квартире, достал из кармана пухлый конверт.

Пашка писал рвано, наспех – и всё о ней. О грязном, гнусном бракоразводном процессе. Об унизительном для женщины поводе – неспособности родить наследника – и об истинной причине, о которой говорили полушёпотом и при свете дня считали за мракобесие. Об изгнании, которое Татьяна Андреевна выбрала сама, укрывшись от досужих перешёптываний не то в дальнем уездном городе, не то в полузаброшенной деревне.

Пашка не звал меня вернуться, да я и не помчался сломя голову в Петербург. Три дня приводил дела в порядок, оставляя за собой неестественную безжизненность в бумагах и связях; чуть не сел писать завещание – вовремя одумался. И до самого отъезда не расставался с ощущением, что эта жизнь заканчивается.

Начала новой мне никто не обещал.

Вечером девятого дня своего путешествия я остановился переночевать на небольшой почтовой станции. Крепкий мороз, забираясь под полы пальто, гнал в тепло, и я не мог объяснить себе, зачем решил прогуляться со станционным смотрителем до деревни. Старик был скучным, недалёким, расспрашивал про московскую жизнь и в ответ травил однообразные байки о волках-людоедах, домовых и будто бы жившей в деревне ведьме. Россказни его быстро мне наскучили, и я слушал вполуха, больше внимания уделяя вечернему пейзажу.

Тёмную фигуру у колодца я заметил сразу. Её размеренные движения, скрип поворачиваемого ворота, плеск рвущейся из ведра воды… приглушённый женский голос. Я не узнал его, просто решил помочь, чтобы хоть ненадолго отвязаться от надоедливого старика.

Танечка… я не видел ни глаз твоих, ни лица. Я не слышал слов. Я держал это старое, тяжёлое, холодное ведро и даже не улыбался.

Не улыбается рыцарь, нашедший свой Грааль.

Серёжа, Серёженька… мальчик мой… приворожённый…

Нас не жалеют ни время, ни судьба. Тебе неуютно и тяжело в тёмной комнатушке моего дома. Ты молчишь, смотришь потерянно и неверяще. Тот же самый милый курносый мальчик, что и девять лет назад: смышлёный, наивный, искренний. Те же зелёные глаза, те же беспокойные вихры.

И взгляд… у тебя всегда был взгляд мужчины.

Я же тебя приворожила, милый мой, Серёженька. Приворожила, а потом отпустила – когда ты уехал, когда ради женщины не смог переступить через совесть. Но ты всё равно нашёл.

Серёженька… пальто это чёрное, потёртое – ты в нём словно на десять лет состарился – и снимать не спешишь. Словно вот-вот уйдёшь, да только я не отпущу.

Приворожённый мой…

В тонких руках совсем не женская сила. Или это у меня перехватывает дыхание, потому что наконец можно коснуться губами отмеченного первыми неглубокими морщинками лба? На сердце тоскливо и восхитительно – теперь я знаю, что чувствует человек, достигший предела. Я потерял единственную свою цель. Я нашёл.

И почему-то оказывается очень важным содрать эти проклятые перчатки, словно бы вросшие второй кожей. Глупость, позёрство, блажь – я не могу обнимать её руками в перчатках.

Как же это всё нелепо: её покосившаяся избушка, моя возня, по-прежнему грустные карие глаза. Как же это нелепо – и как мне хочется остаться в этой нелепости навсегда. Пусть будет так расплатой за мои грехи. Пусть…