Не плачь.

Не беги.

Не плачь.

Не смотри.

Твой единственный шанс выжить— это просто стоять на месте, закрыв глаза.

Только тогда тени пройдут мимо— запомни это, мальчик.

Последние слова Безымянного друга так и звенели в ушах, пока я стоял, крепко-крепко зажмурившись и на всякий случай еще и закрыв ладонями глаза. Мои губы дрожали, но я упорно и беззвучно считал:

— Пять… Шесть...

Шелест теней становился все громче, как если бы листву деревьев перебирал нарастающий ветер. Мне было страшно. Страшно, как никогда раньше.

— Семь..

Я уперся спиной в стену. Мне все казалось, что они рядом— будто бы призрачные руки бережно касаются моих рук, как ласковая мать, желающая, чтобы ребенок посмотрел на нее. Мне казалось, что я кожей чувствую могильный холод, исходящий от теней, заполонивших собой все пространство вокруг.

— Восемь...

Слезы сами потекли из глаз. Меня трясло, как осиновый листик на ветру. Я не хотел умирать. Я не хотел умирать так. Да, я читал о них, да, я хотел их увидеть, но Боги, всемогущие Боги… Откуда мне было знать, что все обернется так?! Откуда мне было знать, что… что...

Поток мыслей прервался на полуслове— в голове образовался зияющий чернотой провал, с одним единственным страшным осознанием: мне не показалось. Они были рядом. Они касались меня. Они...

Они любили меня!

Тонкие ледяные пальцы нежно стерли слезы с моих щек. Мягко провели по моим плечам, будто пытаясь приободрить, будто желая помочь! Слезы перешли в беззвучный плач, и даже не осознавая, что и зачем я делаю, я выдавил из себя едва слышный шепот:

— Девять..

Сердце пропустило удар. Я почувствовал, как к моей груди прижалось… Что-то. Холодное. Невесомое. Но… Ощутимое. Как если бы отчаяние имело плоть… Имело плоть и бесконечную, неутолимую, неестественную жажду тепла! И ледяные руки обвились вокруг моей талии, как если бы ребенок обнял своего отца..

— Д-де… ссяя… — подступившие с новой силой, слезы душили меня. Ком в горле не давал мне говорить, не давал дышать— и я уже не закрывал ладонями лицо. Я размызывал слезы по щекам, как маленький и рыдал в голос, сотрясаясь всем телом, но при том отчаянно боясь оттолкнуть от себя голодную тень. Боясь бежать, боясь пытаться спасти себя— хотя где-то на грани сознания тревожный молоточек отбивал свой ритм, шепча, что все потеряно— я не смог справиться. Я не смог последовать совету друга… Не смог спасти собственную жизнь!

И как будто в унисон к моим обрывкам мыслей, тени подбирались все ближе и ближе. Еще и еще. Их были десятки, сотни, тысячи! Голодные и алчные до тепла, они сползались со всех темных уголков храма, они летели на мои рыдания, как мотыльки на огонь...

Их холодные ласки заставляли меня оцепенеть. Кто-то из них отдернул от моей груди свою сестру, но на её место сразу потянулись десятки рук, жаждущих коснуться и приласкать, выпить до дна и уничтожить...

Их любовь, больная, причудливая, неправильная и неестественная, заполнила собой все. Она пронизывала собой воздух, как пронизывает мир духота перед ливнем. Я задыхался. Я боялся открыть глаза. Я падал вниз— падал, и некому было помочь мне в этом шелестящем океане теней.

Их руки не дали коснуться пола. Их тела были будто из глыб льда— скользкие, холодные, твердые, но при том… При том невероятно пластичные. Они обвивали меня, как змеи — и я не мог больше терпеть. Крича, рыдая, дергаясь— я даже не заметил, как из носа потекла кровь— лишь какой-то десятой частицей себя, отметил, что стало чуточку теплее, но..

Это был мой смертный приговор.

Они почувствовали кровь.

Они сошли с ума.

Их тела пришли в движение— неуловимо ловкие и мощные, они словно готовились испытать экстаз — кровь не успела достигнуть губ, как была слизана, и к шелесту прибавился тихий, будто бы птичий, свист — тени переговаривались между собой! Они шептались, они смеялись, они плакали на сотню разных ладов, как целое море, где каждая капелька— разная..

И первый коготь распорол белую кожу. Мой крик взлетел к потолку и тут же утонул в реве сотен глоток— лишь жажда могла объединить их в единое, нерушимое, целостное!

А после… Еще, еще и еще… Десятки глубоких царапин, больше похожих на порезы от ножей— я чувствовал, чувствовал как ледяные языки раздвигают края моей кожи, как их ненасытные владельцы вылизывают мою кровь, даже не давая ей толком выступить из ран— и как тени роились вокруг, налезая одна на другую, стремясь урвать хоть немного, хоть чуточку, хоть капельку крови! Одежда мешала им— они срывали её грубо, не церемонясь, просто разрывая на множество мелких лоскутов… Срывали одежду и тут же рвали жадными руками кожу, как будто она была такой же помехой, как и ткань.

Я захлебывался в собственном крике. Перед глазами был кровавый туман— и было совершенно безразлично, открыты они или нет… Ведь там не было ничего, кроме тьмы и боли, живущей в ней.

Они рванули волосы на себя. Я чувствовал, как вместе с кожей, вместе с гадким чавкающим звуком, мои волосы оторвали от головы— и как к горящему болью затылку прижались ненасытные ледяные губы, как ласкали, словно наждачкой, их языки мою оголенную плоть.

Ногти… Ногти постигла та же участь. Грубо вонзая под них свои когти, причиняя новые, немыслимые страдания, они лишили меня ногтей— сумбурно, хаотично, без какой-то системы или порядка— просто ради того, что бы причинить еще больше боли, получить еще больше крови!

И если бы только ногти на руках… Мои ботинки они так же не поленились сорвать— и не было ни единой укромной части тела, которой бы не касались тени.

Так когда же их когти разорвали мою грудь?

Не взирая на крики. Не взирая на страдания. Не взирая ни на что.

Их пальцы протиснулись между ребер. Протыкая кожу насквозь, впиваясь в мышцы— они схватились за скользкие от крови кости— и потянули в разные стороны...

Казалось, что человек не может так кричать. Я бился, бился в агонии, пытался сжать изуродованные пальцы в кулаки, изгибался дугой— это была боль, боль, боль! Невыносимая, выжигающая мысли, АДСКАЯ БОЛЬ!

Но никто не пришел на помощь. Никто не спас. Никто не зажег фонарь, отгоняя тьму..

И мгла узрела мои кости.

Мгла узрела пульсирующие, судорожно сжимающиеся внутренности.

Я уже не мог дышать. Я задыхался, я захлебывался болью— от меня не осталось ничего, кроме дрожащего, нелепо агонизирующего мяса.

Они неспешно вытягивали мои внутренности. Они вгрызались зубами в плоть, пожирая сначала лишь то, без чего я не мог умереть. Жир, мышцы, селезенка, кожа — это было невыносимо. Я даже не хотел смерти— в тот миг я забыл, что это. Я утонул в своей боли. Все, что существовало в тот миг— это их руки, их клыки и мое изуродованное, неправильное, умирающее тело.

Так когда же они наконец добрались до сердца? Я не помню. Я не могу помнить. Ведь я погряз в отчаянии и плакал, не смысля ни себя, ни жизни, ничего..

— Десять.

Чадящие факелы давали слабый свет. Он стоял в коридоре. Целый. Невредимый. Живой.

Ноги не держали его— упав на колени, парень, не веря происходящему, поднес руки к лицу. Они дрожали. Бледные, длиннопалые, с выступающими венами… Дрожали. Но были, были целыми! Ни единой царапинки, ни единого следа… Каждый ноготок на месте, каждый сантиметр кожи!

С каким-то истерическим смешком, он тут же задрал собственную рубашку… Ничего! Только быстро-быстро поднимающаяся и опускающая грудь тяжело дышащего человека, но целая, целая грудная клетка! Нетронутая кожа, чуть выступающие ребра, но… НЕВРЕДИМЫЕ!

Обняв себя руками за плечи, он рассмеялся.

Рассмеялся, чувствуя, как по щекам текут горячие слезы.

Рассмеялся, свернувшись калачиком на полу.

— Это был сон… Всего лишь сон… Всего лишь сон… — как безумец, вновь и вновь повторял парень, смотря в одну точку. Ниточка слюны медленно потекла от его тонких губ до пола. Пальцы судорожно сжались, сминая ткань рубашки. А он смеялся и смеялся, все громче и громче.