Главы 7-9

Глава 7. Новое воплощение.

Путь к Земле был не очень долгим. В принципе, – плевое дело для Императора, но сейчас то состояние, в котором он находился, было особенным: восторг и беспричинная радость, тревога и беспокойство, удаль и бесшабашность — эта смесь чувств наполняла его до предела и мешала сосредоточиться. Александр расслаблялся, и, чем больше расслаблялся, погружаясь в механизмы мгновенных космических перемещений, тем меньше оставалось эмоций: остались тревога и ледяное спокойствие. Император вошел в особое состояние, затем стал представлять вращение в одну сторону, потом, не теряя контроля над этим, в другую, третью и т. д.: скорость возрастала, расстояние сокращалось с каждой минутой.

Всякий, кто находился в Обители, проходил подготовку у МК довольно длительное время, но так двигаться мог только Император, благодаря своей энергетике и упорству. После того, как количество направлений вращений было под контролем (не больше пятидесяти), начиналась другая форма расслабления – психическое расслабление – работа, напоминающая медитацию. Почувствовав одно расслабление, переходишь к другому, к третьему и т. д.: чем больше степеней расслабленности, тем больше скорость, с которой можно перемещаться с помощью МК. При подключении к МК процесс можно сократить до нескольких минут медитации и нескольких секунд перемещения. Император легче в них входил, ведь он только этим и занимался, бороздя владения МК вдоль и поперек.

На этот раз Александр не торопился и, несясь со скоростью в тысячи раз превосходящей скорость света, он, как в первый раз, с восторгом разглядывал всё по пути, восхищаясь творениями Создателя и жителей Обители. Каскады звёзд, новых и уже послуживших, причудливо разрисовывали пространство, Галактики сменяли одна другую, а Императора разбирало любопытство: кто из новых друзей здесь проживает, что сейчас делает? Александр тихонько, благодаря МК, шпионил за ними, а потом летел дальше, хихикая, как нашкодивший мальчишка. Но всегда, и более всего, его манили звезды, которых невозможно было, пока, достигнуть, разглядеть, материализоваться и потрогать.

Зачарованный этим зрелищем Император не заметил, как приблизился к такой родной Галактике, волнения усилились, скорость заметно упала: где-то со скоростью света, Александр двигался по солнечной системе. Приблизившись к Земле, он умышленно не погрузился в прошлое, а решил осмотреть самые замечательные уголки на любимой и такой родной планете. Материализовываться в человеческую плоть не стал без позволения Иесуса и бродил везде в ментальном теле: мог всё ощущать, видеть, чувствовать, но оставался для всех невидимым.

Наконец, Императора разыскал Иесус и сказал, что всё готово, и можно воплощаться. Они попрощались, пожелали друг другу удачи, и Александр подключился к МК. МК и здесь сделал исключение: не стал томить Императора, вселив его душу в ребёнка, который вот-вот родится.

Александр вновь стал человеком – маленьким мальчиком, который возвестил своим криком о приближении новой эры на Земле, в которую выживут только те, кто объединится для достижения гармонии со Вселенной, кто свой разум направит к Создателю, а дела — на служение разумному, доброму, вечному, на чем и базируется Кодекс Вселенной.

Не мудрствуя лукаво, Иесус отправил Императора в самую запутанную, самую непонятную, для всех в мире и для самих себя, страну – Россию.

Рождение Императора в новом обличии пришлось как раз на время Горбачевской перестройки, когда по всей стране шла непримиримая борьба с пьянством: вырубались и уничтожались виноградники, которые растили десятилетиями, сады трещали под ударами топоров и тракторов, корчевавших их. Люди смотрели на эти новшества сверху и глубокомысленно изрекали: «Перестройка… Мать бы их так! …». Некоторые, особо рьяно борющиеся, секретари райкомов перекрывали дороги и начинали производить ревизию. У тех, кто ехал с дач и огородов, милиция изымала «излишки» и заставляла сдавать в заготконторы за бесценок. Потом они пошли ещё дальше: с помощью добровольцев и милиции стали ходить по дворам и ломать теплицы у «новоиспечённых капиталистов», которые бессовестно, не смотря ни на какие запреты и нормативы, зарабатывали выше установленной, кем-то сверху, нормы. А вечером, после чудес и нововведений, страна торопилась посмотреть очередной сериал, как бы они жили, если бы у них, был не «долбаный» социализм, а цветущее изобилием и привилегиями капиталистическое общество, общество, в котором все, кто трудится, имели бы, если не миллионы, то, как минимум, фазенду или спортивный классный тарантас.

В России многие, если не все, умели неплохо «пахать» и поэтому каждый с вожделением смотрел в телевизор, думая: «Вот бы нам свободу от коварного социализма, и уж мы развернемся!».

«Братья» же из соседних республик при каждом удобном случае рассказывали русским собратьям, как бы они зажили, если бы все не отдавали ненасытным русским.

Но русским было некогда: всем желающим по блату и по очереди доставались клочки земли по шесть соток. Люди ринулись вырубать леса, осушать болота, орошать пустоши для того, чтобы воздвигнуть свою собственную фазенду, назло врагам и чтобы не хуже, чем у других. Всем было не до политики: в каждом жил неукротимый дух собственника, который, вот уже столько времени, социализм никак не мог сломить, а иногда даже раздавить, в своих строителях.

Император появился не вовремя: лучше бы он немного подождал, ну, хотя бы, часик. Все родильное отделение рвануло смотреть «душераздирающий» сериал о хорошей жизни, а сестра наскоро обтерла его мать, которая еще не пришла в сознание, оставила ее на каталке, а ребенка, даже не успев обтереть, как следует, положила на блестящий столик из нержавейки, застеленный рыжей клеёнкой. А потом с проклятиями в адрес малыша сестра помчалась вдогонку к остальным: когда заскочила в фойе, добрая половина уже сидела со слезами на глазах, и она, с горечью в сердце, уставилась в «ящик».

Когда медсестра вновь, и с проклятиями, появилась, малыш уже посинел от крика и холода.

Ребенка перепеленали, укутали, но было уже поздно: он схватил воспаление.

Детскому врачу, которая занималась им, пришлось туго: женщина несколько дней боролась за жизнь ребенка, проклиная и акушеров, и сестер, и правительство за то, что никто не уделяет роженицам никакого внимания: роддомы находятся в жутком состоянии и ремонта не предвидится; акушеркам платят копейки, а те злобу и недовольство вымещают на бедных роженицах; лекарства днем с огнем не сыщешь. Они резали и кромсали бедных женщин, как мясники, не мудрствуя лукаво: «Если государство думает, что нам платят, то пусть думает, что мы работаем!».

Женщины и при социализме были дармовой рабочей силой: их везде славили, давали медальки и грамоты, а сами ими же затыкали дыры на самых трудных производствах. Те не роптали: им надо было поднимать детей. Благо, что государство, хоть здесь, в чем-то помогало: давало работы, хоть и копеечной, зато — сколько хочешь.

Вот и новоиспеченная мамаша оказалась, не то чтобы алкашкой, так просто: «Жизнь была хреновой. Муж, по пьяне, подрался, и его, уже с пол года, как посадили», — а она, в обнимку с «зеленым змием» горе мыкала, в роддоме тоже простудилась, но меньше – отделалась температурой, и теперь у нее пропало молоко.

От горя мамаша напилась, и, пьяная в дымину, лезла, рыдая и еле держась на ногах, ко всем, кто ей подворачивался, со своим горем. Все ее сначала успокаивали, а, отойдя, материли, каждый на свой лад, но потом стали гнать к «чёртовой матери».

Детский врач — Вера Петровна — только сегодня смогла заснуть спокойно: температура у малыша, которого назвали Санькой, была высокой, но ровной. Если бы не ее неустанные заботы, то ребенок, скорее всего, не выжил бы. Лекарств не хватало, все приходилось доставать по старым связям и скудным крохам. Детей своих бог не дал, и Вера Петровна буквально обожала своих жизнерадостных пациентов. А так как мамаша все время страдала и от страданий «не просыхала», то Вере Петровне приходилось просиживать с маленьким Санькой все свободное время. Наконец, он поправился, и, вчерашний кандидат на тот свет, улыбался ей навстречу открытой, счастливой улыбкой.

Глядя на эти лучащиеся радостью и счастьем лица, невозможно не улыбнуться в ответ, также искренне и беспричинно-радостно, как будто вас «рублём одарили».

Вера Петровна тоже улыбалась и выглядела такой счастливой, как будто это был ее собственный ребенок. Эта женщина была врачом от бога и всей своей душой отдавалась любимой работе, поэтому в личной жизни у нее толком никак не складывалось.

В пьяном угаре мамаша не сообразила купить ребенку пеленочки, распашоночки и т. д., и теперь, появившись первый раз трезвой, отводила глаза, не зная, в чем забрать ребенка, благо на улице стояла теплая погода. Она захватила старенькое потрепанное покрывало, а остальное собрали ей с миру по нитке, стыдя и напутствуя непутевую мамашу.

Мать преобразилась: после появления сына в доме, бросила пить, и они зажили с Санькой не богато, но в радости. Женщина она была работящая, веселая, и соседи, и знакомые помогали, кто, чем мог.

Но счастье их было не долгим: едва Санька научился говорить «мама» и «баба», как появился «папашка», отсидевший, как он говорил, «от звонка до звонка» и ставший, ну, просто «крутым зэком». Начались постоянные гулянки, пьянки. Если она не пила, он говорил: «Что, стерва, стала тут культурной без меня?!» Если не хотела, заливал силой, а когда заливал, то напевал любимую песенку: «Ее по морде били чайником и научили водку пить…». Санька, как правило, бросался защищать маму: обхватив ее ручонками, он принимался громко плакать. «Папашка», с ненавистью глядя на него, говорил: «И ты, сучонок, против меня?!» Брал малыша за шкирку, швырял в соседнюю комнату на кровать и, пригрозив: «Пискнешь — убью!» — шел приставать к матери. Та отбивалась, он душил ее, пока она не теряла сознание, бесчувственную, насиловал и уходил к друзьям, приговаривая: «Не ловила бы кайф, не упиралась бы». Все можно оправдать: вот и «папашка», довольный собой, шел отдыхать, наведя дома порядки.

Мать пробовала несколько раз уйти с Санькой, но муж находил и, жестоко избив ее, возвращал домой. От постоянных побоев у матери начала болеть голова и печень, она опять запила, запила до бесчувствия.

Женщина все терпела. Но, однажды, когда муж, очередной раз избив ее, сильно и ни за что, ударил Саньку так, что у него из носа потекла кровь, у

матери не выдержали нервы. В пьяном угаре, как обезумевшая львица, она схватила со стола нож, который муж привез из зоны, и вонзила ему между лопаток, выдернула нож и перевернула «крутого зэка» лицом вверх, затем, с остервенением, глядя своему мучителю в глаза, воткнула несколько раз в живот. Он орал, а Санькина мать, с блаженной улыбкой на лице, – втыкала, втыкала и втыкала в него нож.

Когда очнулась, вокруг суетились соседи. Женщина так и сидела с окровавленным ножом в руках. Прижав мать Саньки, всхлипывающую и еще не понимавшую, что случилось, тупо глядящую на кровавое месиво, оставшееся от мучителя, сидела рядом, обняв ее, соседка. Страх и ужас так и застыли на обезображенном болью лице, еще недавно такого «крутого» парня.

Мать не оправдали: суд был показательным, а вина полностью доказанной. Судья уходил на пенсию и, только на радостях, заменил ей «вышку» десятью годами строгого режима. Как особо жестокой убийце, женщине даже не дали попрощаться с сыном, а Саньку отдали в детский дом на попечение «самого гуманного в мире» государства.

От одиночества и стресса мальчик замкнулся и перестал говорить: он чувствовал, что на его хрупкие плечи свалилась беда, но еще не мог осознать ни ее размеров, ни значения.

Через год не выдержала печень у матери: она умерла в тюрьме, а Санька стал в ряды российских сирот.

Саньке шел шестой год, а страна бурлила, ее лихорадило от свободы и демократии. Ошалевшие, люди не понимали: куда все делось?! почему их ограбили среди бела дня, раздав всем их долю богатства упаковками туалетной бумаги, которую можно было купить на ваучер, подаренный новым, уже нашим, демократичным правительством, зато самым демократичным в мире. Вся страна, как Москва (из конца в конец негде было упасть яблоку), кинулась в бизнес. Торговали поначалу, кому не лень, думали: «Вокруг все дураки, а, уж, я-то – развернусь!».

Только в сердце Саньки, потихоньку опять начинавшем говорить, но с большим заиканием, была боль, прочно поселились одиночество и отчаяние. С надеждой затравленного зверька смотрел он сквозь ограду на этих новоявленных «буржуев» из крестьян и капиталистов, состоящих из вчерашних коммунистов, снующих в этом мире в поисках богатства. Мальчик думал, что рано или поздно вот от этих людей, сытых и прилично одетых, и придет избавление от сиротской доли и бед, обрушившихся на него. Он ждал, а избавление так не приходило, и не приходило: интернаты были бедные, средства выделяли скудные. Замерзнув в старом, поношенном пальтишке, в рваных башмаках, Санька обреченно возвращался в свою группу навстречу новым усмешкам и унижениям, как со стороны воспитателей, так и со стороны братьев по несчастью. Его били — он отбивался, терпел, как мог; его ругали – он слушался; его жалели – он плакал. С горечью вспоминал Санька о матери: мальчик уже не помнил ее, но нежное чувство к маме так и жило в его маленьком сердечке. Ему так не хватало мамы, он ее так любил бы, так жалел бы, так помогал бы. Санька засыпал, а слезки тихонько лились и лились на подушку: вся горечь и горести вытекали из него вместе со слезами по щечке на ладошки, с ладошек на подушку. Он наполнялся покоем, надеждой, и сон забирал его в свои ласковые, сказочные, нежные, как мамины, объятия.

Глава 8. Жизнь его учителя.

Иван рано потерял отца и, усыпанный веснушками с головы до пяток, гордо носил рыжую шевелюру на своей голове. Будучи далеко неглупым, он очень комплексовал и даже, когда вырос в довольно крепкого парня, комплексов не изжил. А когда Иван разговаривал с понравившейся ему девушкой, то трудно было бы понять, кто из них застенчивее.

С девятого класса с поломанной ногой он начал бросать в корзину и уже в десятом обожал баскетбол, потому что попадал до семидесяти бросков из ста с дальнего положения, жалея о том, что за попадания издалека не давали хотя бы три очка. Иван недолго ждал: через год ввели трехочковый бросок из-за шестиметровой линии.

Несмотря на свои комплексы, Ваня стремился к самым красивым девчонкам, как мотыльки стремятся к самому прекрасному цветку в ночи, даже, если обожгут себе крылья. Он тоже нашел такой цветок: семь лет порхал вокруг нее, зная, что его чувства будут безответными, готов был сделать все, что угодно, победить, кого угодно, но не знал: чем можно покорить ее сердце, вернее, знал только одно: покорить ему ее не удастся. Так и вышло: она уехала учиться, Иван ушел в армию.

В армии он был далеко от дома, и только письма друзей и близких да еще мечты о ней согревали от холода одиночества. Служил Иван в Калининграде, построенном когда-то немцами. Ему все казалось чужим, все вызывало только тоску и уныние.

В армии Иван не нашел ничего нового, кроме того, что умел: работать его научили еще ребенком в колхозе, а в армии ничего, кроме бессмысленных работ и дополнительных унижений, пока, к сожалению, не придумали.

Отслужив два года, сдуру попав в сержантскую школу, Иван подошел к концу службы старшиной роты без единого замечания, но ушел из армии одним из последних, да еще и разжалованным, в назидание другим.

Ребята охраняли кинопрокатный пункт в гарнизонном карауле, знали, что приедет проверяющий. День был — седьмое ноября, Иван -   разводящий и начальник караула одновременно. Выходит он с проверяющими из-за здания, а часовой выглядывает, ожидая их, с другой стороны, да не один, а симпатичной десятиклассницей. Подходят они к часовому, а девчонка, стоящая рядом с ним, не зная, что сказать, говорит проверяющему: «С праздничком!»

Случайно приезжали представители из выездной комиссии МГУ, и Иван записался в Московский университет на физфак, так как физику и химию очень любил. Разжалованный и одинокий, одним из последних, чуть не бегом, покидал он этот опостылевший край.

Где ему было знать, что та, о которой он мечтал, будет именно там очень долго жить, но только после того, как Иван покинет этот город: сразу после окончания учебы ее отправили по распределению в Калининград инженером по портовым сооружениям.

Иван рассчитывал, что, как только она выйдет замуж, ему станет легче, а она все не выходила и не выходила; он же — не разрешал себе в нее влюбиться, и это спасало.                  

Учеба в МГУ оказалась довольно трудной: закончив с отличием ГПТУ и отслужив, трудно заново садиться за парту. Еще одна глупость заключалась в том, что подготовительное отделение было только на физфаке, а Ивану надо было поступать на историю или философию – это единственные предметы, по которым у него было отлично, да еще он обожал английский. Иван не ожидал, что физический факультет обернется одной «сплошной» математикой, а математику Ваня готов терпеть только в одном случае: если бы Родина была в опасности. Но так как до опасности было еще далеко, то и «въезжал» Иван в математику соответственно.

«Со скрипом» Ваню приняли в партию. Он умудрился от имени партгруппы обойти весь курс и выступить за то, чтобы, хотя бы отличников, не брали в армию. От имени студентов написали «петицию», подписали всем факультетом. Оставалось только бастовать, поэтому предложение отдали в партком и занялись учебой. Однажды, напившись в строй отряде кофе, Иван никак не мог заснуть и написал несколько предложений к последнему съезду КПСС. От коммунистов МГУ на двадцать пятый съезд отправили десять предложений, два из которых были написаны Иваном.

В первом он предложил выделить коммунистов из общей массы, введя в повседневное ношение какой-нибудь красивый значок, как у комсомольцев: ведь, если человек сегодня пойман в воровстве, а завтра его видят со значком или наоборот, то таких легче было бы «выпереть» из рядов КПСС.

Второе предложение он перенес на «собственной шкуре», еще когда служил в армии: товарищи Ивана голосовали за выдвижение его кандидатом в члены КПСС, а перед ним оплевали, освистали и дали «отвод» с виду неплохому парню. Никто тогда про Ивана не сказал ни одного плохого слова, но когда зачитывают Кодекс Строителя Коммунизма, и люди вокруг тебя считают и голосуют: достоин ты или нет — вот это страшно. Вот и предложение заключалось в том, чтобы не два коммуниста «келейно» давали рекомендацию, а вместо одного из них, давал рекомендацию коллектив, в котором человек проработал не менее одного года, да еще с правом отзыва.

Окончив второй курс, Иван собирался домой. Вечером в общежитии девчонки-однокурсницы, гадая на картах, предрекают Ване – «постель» с девушкой, в которую он «втрескался»( какая там «постель»! За семь лет знакомства, а это был седьмой год, они ни разу не целовались!). Посмеявшись, Ваня говорит: «Ну, вот, если это считать случайностью, сдавай снова. Если это так, то карта выпадет еще раз». Девчонки тоже посмеялись, сдали еще раз, и на удивление, с их слов: опять выпадает «постель»…

Да, было над чем подумать: «постель» с девчонкой, за которой увивалось пол городка, да еще спортсменкой, комсомолкой (медалисткой, в конце концов!) с парнем из «Жмеринки» довольно бедного сословия, который кроме мозолистой руки, сердца и большого огорода ничего, пока, не мог предложить ей, даже велосипеда. Там такие глазищи: глянет – ноги отнимаются — какая тут, к черту, «постель»!

Иван вспомнил, как «сдуру» решился сказать ей, что она ему нравится.

Вот они вечером сидят, смотрят телевизор.

«Ну, — думает Ваня – сейчас чуток подожду, а перед уходом на последний автобус выпалю и слиняю».

Да, все легко в сказке сказывается.

А тут по телевизору, точно на зло, показывают, как в женщину-скульптора влюбляется ее случайный знакомый и, как на грех, этот «придурок» «лазит» под ее окнами, не зная, как ей в любви признаться: тот — себе, Иван – себе. Ваня смотрит на нее: она смотрит на того «идиота», что в телевизоре, посмеивается, и вряд ли догадывается, что рядом еще один такой же, с точно такими же мыслями, и никак не может дождаться, пока тот «заткнется».

Вообщем, пока тот, в телевизоре, собирался объясниться, последний автобус уже ушел. После телевизионного объяснения надо было, на прощание, выдавить свое, раз, уж, решился. Тем более, что она завтра уезжает на учебу, и в другой день не удалось бы. За минуту иногда можно прожить несколько жизней: за счастье можно лечь на амбразуру, но что-то произнести где-то пропавшим и там прилипшим языком, было непросто. Как все не выглядело глупо, он ей все-таки сказал, что она ему очень нравится. На что она попросила: «Давай об этом больше не будем». Они попрощались, и Ваня, пятнадцать километров, пешочком потопал домой. Все равно он был очень рад, что она еще не замужем, что, пока, он может тешить себя иллюзиями, что когда-нибудь они будут вместе.

И вот этот «накарканный» день настал. Девчонки не знали, что Иван собирался к ней на день рождения.

Все было здорово, весело и одновременно глупо, потому что Ваня, конечно, не мог оторвать от нее глаз: смотрел и не мог наглядеться. Нет, он ее не любил, скорее – обожал. Вечер пролетел, как мгновение. Ваня помог ей проводить гостей, убрать со стола и, когда собрался уходить, она попросила его: «Оставайся у нас ночевать…» Ему очень хотелось остаться, но ее мать была его любимой учительницей, комнат – всего две, и в них уже должны ложиться спать еще шесть человек. Он сказал, что ему неудобно стеснять их. Но она просила, настаивая: «Ну, пожалуйста, оставайся».

Сколько противоречивых чувств может нахлынуть в несколько минут!

То ли от того, что Иван знал: она его не любит; то ли от того, что боялся за нее: она ошибется в нем и уйдет потом, а он этого не переживет; то ли законы гостеприимства, а он ей и всей ее семье бесконечно благодарен за то, что его принимали здесь всегда, как лучшего друга; то ли еще что-то не позволило; но Иван не смог остаться.

Счастливый он шел домой и благодарил бога за такой подарок: ее глаза сияли ему во мраке ночи, наполняя теплом и радостью его душу.

Она уехала работать, и они долго не виделись.

Прошло с пол года, и, заработав летом немного денег в стройотряде, наш Ваня решился поехать в Калининград из Москвы и сделать ей предложение.

Все с самого начала не заладилось: билет на самолет купил не сразу, розы попались втридорога да такие мелкие, что не хотелось и брать, но других не было, а запах к розам Ване удалось купить – шанель№5 поехали в кармане и, хоть как-то, успокаивали: являться без подарка и незваным гостем — неловко.

В адресном столе, зная данные, Ваня легко взял адрес, быстро нашел общежитие. Вечером вручил ей цветы, извинился, что аромат отдельно. Сводил девушку с подружкой в кино, поболтали, посмеялись. Ваню устроили у ребят в соседней комнате на ночлег. Утром ее подружка передала записку: «У нас никогда ничего не будет, я выхожу замуж. Я виновата перед тобой и перед моим будущим мужем, так как его пока нет, я прошу тебя сегодня уехать». Подружка пыталась отдать и духи, но Ваня их вернул, сказав: «Раз выходит замуж, пусть это будет свадебный подарок». Съездить в часть, в которой когда-то служил, у Ивана уже не было сил: ни душевных, ни физических.

Билет на самолет он купил быстро и, когда смотрел в иллюминатор на город, который так и не стал ближе, понял, что теперь свободен.

Все вроде бы ясно, кроме некоторых «мелочей»: неужели нельзя было сказать все это просто, без записки, человеку, который прилетел, бог знает откуда, если уж нет желания проводить. Все было понятно, только как-то горько на душе: слезы отчаяния от внезапной свободы обжигали щеки мужчины, который, кроме этого, ничего на свете не боялся, текли неприлично и упорно, благо рядом никого не оказалось.

Такое состояние, наверное, бывает у многих людей, когда они возвращаются домой, похоронив свою мечту.

Весной когда Иван приедет поздравлять ее с рождением сына, то поймет: когда приезжал, она уже была в положении и, если он хотел что-то менять, надо было раньше, а раньше: не было денег и так далее, и тому подобное, вообщем, – не судьба.

Заканчивался второй курс. Ближе к сессии в комнате, в которой жил наш не совсем везучий студент, завелись клопы, а так как Иван летом неплохо зарабатывал в Подмосковье, то и решил снять комнату. Жена Ваниного одноклассника нашла бабульку, которая соглашалась за двадцать пять рублей сдать комнату, и Ваня поехал на встречу.

Хозяйки не было: на дверях записка: «буду через пол часа». Тогда Ваня поднялся между этажами и посмотрел в окно. К дверям, с которых он только что сорвал записку, подошла девушка. Он спрятался, думая, что та сейчас уйдет, но девушка, видимо, решила дожидаться бабулю. Поняв, что она не уйдет, Иван вышел и сказал, что бабушка будет уже скоро. Они поднялись к окну, где Иван только что стоял, и познакомились: ее звали Маей. Мая работала в столовой и предложила Ване подкрепиться тем, что было у нее в сумке, но он отказался. Вдоволь наболтавшись с бабулей, которая в скором времени подошла, они расстались. Мая приглашала его заходить к ним в столовую. Тем временем зайти до конца лета у Вани так и не получилось.

Встретились они снова месяца через три, когда Мая пришла забирать чемодан, оставленный у бабули.

Иван смотрел, как Мая играет со щенком, случайно оставленным у бабули, смотрел на нее и думал: «Если она так играет со щенком, то какая же заботливая из нее должна получиться мамочка?!»

Наболтавшись вволю с Маей, Ваня предложил проводить ее, ведь она была с чемоданом. Прощаясь, Мая подарила бабуле кастрюльку, новую, эмалированную – мечта каждой хозяйки. Бабуля растаяла: она не знала, что сказать, очень сожалела, что выгоняла Маю (как потом выяснилось, лишь за то, что та редко приходила ночевать, хоть и платила исправно).

Через неделю Мая позвонила Ивану и предложила пойти в кино. За несколько секунд Иван решал задачу целой жизни: может ли жениться на ней или нет – он согласился. Мая оказалась веселой и прикольной девчонкой, но «гонору и понтов» было столько, что сразу трудно и поверить: как в такой молоденькой девушке может столько уместиться, к тому же, она еще и курила. Оказалось, родители «выперли» Маю из дома, она жила у «ночной бабочки», которой, «по блату», знакомые матери сосватали комнату. У той клиентов вереница менялась каждый день, прошмыгивая мимо занавески, за которой жила Мая. Вообщем, Иван встретил родственную душу, которой было хуже, чем ему: у него есть мать, друзья, а у нее — не было никого. Мая оказалась настолько простодушной и глупенькой, что Иван испугался за нее: однажды она уже вскрывала себе вены; а, только уйдя из дому, спала на чердаках и лестничных клетках, пособирав все коврики, ночевала во многоэтажках; утром же постоянно путала, у кого какие брала. Так как спать у «ночной бабочки» было для Ивана неприемлемым, он забрал Маю к себе и, тайком от бабули, проводил в свою комнату. Они спали в одной постели, потому что другой не было, но Иван к Мае не приставал. Когда узнал о Мае все и понял, что она к нему неравнодушна с первого дня знакомства, то сказал ей, что если она захочет – они не расстанутся. Конечно же, Мая оказалась далеко не такой девушкой, о которой Иван мечтал, но она так хотела быть с ним рядом, исправить в себе, ели не все, то очень многое, и, когда не злилась, не болтала глупостей, была милой и славной. Но, видимо, самостоятельная жизнь наложила свой отпечаток: Мая была резкой и грубой, говоря о ком-то. А Иван знал одно: если о людях кто-то говорит плохо, то, как правило, не лестно скажет и о тебе за твоей спиной.

Как хорошо сказано у великого поэта, они сошлись: «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень».

В последний день перед свадьбой Иван отвел Маю к будущей теще и уже ту просил объяснить, что так нельзя себя вести. Теща была неплохим человеком, хорошим скульптором, но дочь, видимо, ей была «поперек горла». Теща напутствовала зятя: «Я помучалась, вот теперь — твоя очередь». На том и порешили.

Они поженились, и Иван увез Маю к себе в деревню, где у него был небольшой и пока еще недостроенный домик. Все друзья и родственники, конечно же, очень удивились, увидев Маю впервые. Курить ей пришлось бросить сразу, так как после первых же упоминаний о ребенке, Иван категорически настоял.

Мая была удивительным человеком: перед отъездом из Москвы, приготовив обед, привезла его почти последней перед темнотой электричкой, за шестьдесят километров от столицы, а до места, где работали, нужно было еще, километра два, идти по лесу. Мая уже дошла до леса и чуть не плакала от мысли, что ей придется идти одной. В этот момент ей навстречу вышел товарищ Ивана, с которым они вместе работали, и проводил Маю. Она была в положении такая гордая, что у нее есть муж и скоро родиться ребенок, что просто «светилась» от счастья.

Супруги очень ждали своего первенца и любили его уже сейчас. Мая так устала от одиночества и свободы, что готова была выслушивать лекции почти ежедневно, но, конечно, бунтовала и часто доводила Ивана до слез отчаяния. Вероятно, их спасало только то, что Мая или любила мужа или ей одной было страшно оставаться, даже в мыслях. Когда Мая, после того как выскажет все, что думает, успокаивалась, Иван с ней не разговаривал до тех пор, пока жена не подходила к нему и, зачастую в слезах, не рассказывала стишок, который прочитала в шутку однажды. Теперь Иван без стишка был неумолим, Мая прижималась к нему и с выражением рассказывала: «Мая злючка, а для злючки в супе сварены колючки. Злюка с палкою в руке будет жить на чердаке и с дырками в кармане женится на обезьяне». Если мужу этого казалось мало, то он заставлял ее сделать ёжика: Мая морщила носик и забавно сопела, как настоящий ёжик. Это было до того смешно и трогательно, как будто маленький ребенок находился перед ним, а ребенку можно простить все, что угодно. Иван обнимал жену, целовал и, конечно же, все «разгильдяйства» ее прощал.

Не окончив университета, Иван уехал домой вместе с Маей, чтобы работать в школе.

Однажды супруги шли вместе мимо гусей, птицы грозно шипели, Мая спросила мужа для порядка: «А они сильно кусаются?» Иван, как бы вспоминая, говорит: «Ну, лебеди зимой лед долбят до пяти сантиметров. Лебедь орла может в воздухе травмировать ударами крыльев. Ну, а гусь, наверно, кирзовый сапог насквозь прокусить может». Мая с неподдельным страхом обошла гусей «десятой дорогой» и только, когда увидела, что муж не может сдержаться от смеха, поняла, что ее надули.

На охоту и рыбалку жена Ивана одного не пускала и сопровождала, будучи беременной, несмотря ни на какие отговорки и просьбы остаться дома.

Когда пришло время, у Маи родилась дочка, она показывала ее папе с гордостью, обнимая маленький живой комочек. Мама пожала плечами: «Ну, конечно не мальчик, но зато, какая девчонка!». Папе было все равно: главное, что и мама, и ребеночек живы и здоровы.

Когда же Мая с дочкой приехала домой, то ее как подменили: она превратилась в «зверского» сторонника чистоты и порядка. Доставалось всем — и мужу, и бабушке. Иван стоял над кроваткой и не представлял, кто он этому живому комочку: как-то непонятно и отвлеченно он себя чувствовал, как будто чудо – вот оно, но ты к нему отношения не имеешь. А чудо было настолько хорошенькое, что, глядя на большущие глаза с черными, как накрашенными, ресничками, папа сказал: «Если вырастет такой, как сейчас, сколько хлопцев пострадает!» По гороскопу прочитали, что дочка — скорпион, возможно даже — роковая женщина. А вот, когда в три месяца, ребеночек узнает папу, не говоря уже о маме, и счастливо им улыбается навстречу — вот тогда и понимаешь, что вы уже чем-то неразрывно связаны на веки-вечные.

Мая и Иван очень любили купать вместе свою крошку, а так как родители они были неопытные, то в ушко попала водичка, и дочка простудилась. Температура подскочила до сорока, родители себе места не находили, пока не приехала «скорая». Ия — так Иван с Маей назвали свою дочку — лежала у папы на руках и не издавала ни звука. Даже, когда сделали укол, малышка только обиженно посопела, но, понимая, что на руках у папы, тут же успокоилась. Папа смотрел на этого маленького человечка и, думал: не дай бог, с ним что-нибудь случится — он себе этого не простит, если до того не сойдет с ума. Но все кончилось благополучно, а родители решили «обзавестись» еще и мальчиком.

Ия была настолько тихим ребенком, что часами могла сидеть с игрушкой и ждать, пока на нее обратят внимание. Она еще толком ходить не научилась, а в животике у мамы бегал ее братец, такой шустрый, ну, по всем приметам точно должен был родиться пацан. И родился, только не сын, а дочка. Мая держала на руках девочку и плакала навзрыд: ей было так стыдно перед мужем, что не мальчик, которого ждет каждый папа, да еще с большим носиком. Мая сама в детстве чувствовала себя «гадким утенком», да и папа недалеко ушел. Поэтому обоим, от одной мысли, что девочка будет некрасивой и пострадает, становилось плохо. Самое прикольное, что ждали мальчика и другого имени для девочки не припасли. Поэтому, не мудрствуя лукаво, назвали – Сима. Сима дала «прикурить» всем: была ну, очень голосистой девочкой! Мама ходила, как тень, а папа мечтал, чтобы дочке скорее исполнилось семь месяцев, когда ребенок все делает боле менее осознанно и его можно нашлепать по попке. И вот, когда глаза Симы заблестели разумной хитростью, папа взялся за воспитание: он поднял брошенную Симой игрушку, сказал: «Так нельзя, игрушке очень больно» — и отдал ее Симе. Та, глядя папе в глаза, размахнулась и бросила игрушку на пол. Иван поднял, она бросила, он пригрозил: «Если бросишь еще, то получишь по попе». Вообщем: попа у Симы была красная, руки, обе, красные, но в глазах решимость и ни одной слезинки. Она смотрела папочке в глаза, брала игрушку и невозмутимо бросала ее на пол, — папе пришлось отступить.

Есть способ определения возможностей по дате рождения – астрологическая нумерология. В ней говорится, что душа человека живет на Земле двенадцать жизней — можно сказать, какую жизнь живет данный человек — в целом: двадцать параметров по дате рождения. Отпечаток дает расположение девяти планет нашей Солнечной системы в момент рождения. Когда Иван расписал по этой схеме своих дочек, оказалось, что они обе личности: у старшей — идеальная самодисциплина, а у младшей — идеальное поведение в экстремальной ситуации.

Младшая в годик уже была «элекровеником»: из кроватки выпархивала, глазом не успеешь моргнуть. Вот мама и сшила ей «ночнушку–ловушку»: ногу поднять, чтобы вылезти из кроватки, было невозможно. Папа у девочек очень строгий, и «ловить рыбу» в кровати не разрешал, а так как папу они любили, то ходили только на горшок в любое время суток.

Вот родители уложили Симу спать, сами слушали музыку. Часа через три Сима проснулась, спросонья, с плачем уперлась в оградку кроватки и, не думая ни секунды, приподняла ночнушку до колен, быстро подняв ножку, перепорхнула через кроватку на диван, а с него на горшок. Мама с папой только хлопали глазами, глядя друг на друга – вот тебе и «ночнушка-ловушка»!

Мая и Иван спокойно оставляли детей одних, хоть насколько: за порядком следила старшая сестра, ей исполнилось уже три года.

И вот, однажды, папа с мамой ушли по делу, Симе наказали слушаться старшую сестру, а той, «для прикола», оставили ремень — на всякий пожарный, для порядка, — и ушли.

Через час папа звонит и слышит плач Симы:

— Ия, что там случилось?

— Она трогала вещи! – сказала старшая сестра.

Когда родители пришли домой, то папа заметил у Симы следы порки чуть ниже шортиков. Он отругал Симу за нехорошее поведение, за то, что она вынудила старшую сестру принимать крайние меры. Позже рассмотрел синячки и на попе, и на спине у Симы; пришлось наругать уже старшую сестру. Иван спросил: «Разве папа тебя наказывает так жестоко за небольшие проступки?» Они поговорили, Ия поняла, что переборщила: ей было стыдно. Зато, после папы, Сима никого так не слушала, как старшую сестру.

Как-то Иван, уходя, дал Симе куклу и говорит: «Поиграй и укладывай ее спать. Если не будет слушать, то дай ей по попе». Сима сначала дала кукле по попе, а потом только уложила спать.

Иван был строгим папой, по понятиям дочек, но когда он их наказывал, то сам чуть не плакал от жалости вместе с ними: наказывать тех, кого любишь, — очень непростая задача. Мама бунтовала против строгого воспитания и пыталась решать все криком, а, увлекаясь, кричала уже и на папу, а папа для дочек был неприрекаемым авторитетом.

Когда Ие было четыре годика, ближе к пяти, после очередной маминой вспышки гнева, она перестала с ней разговаривать. И, когда Мая попыталась выяснить у своей тихой, скромной, кроткой дочки, что случилось, то получила в ответ: «Мама, я тебя не люблю». Мама расплакалась, пожаловалась папе. Тот сказал, что, возможно, это она сгоряча и через недельку, другую – забудет. Но, когда мама подошла через две недели к дочке и спросила: «Ты помнишь, что маме говорила?» – Ия ответила:«Да, помню: я тебя не люблю».

В первую волну в России, когда не было еще ни учителей, ни литературы, Иван попал на занятия «карате-до». Он обожал баскетбол и немного футбол, еще в детстве бредил борьбой и мечтал о занятиях, которые только в двадцать лет вошли в его жизнь. Но, говорят, лучше поздно, чем никогда. Когда он пришел на занятия, то уже отчаялся попасть на них когда-нибудь: занятия по «карате-до» были очень напряженными, и происходил большой отток — желающие долго не выдерживали. В то время, когда Иван попал на них, «растяжки» у него не было, нога едва поднималась до пояса. Единственно, в чем Ваня был уверен, что у него «ничерта» не получится, ведь того, что он понимал под боевым искусством, казалось, ему не достигнуть никогда. Тренировки проходили с большим трудом: непрерывные отжимания, прыжки и т.д. в течение двух с половиной часов, самым главным было — не победить кого-то, а выжить, выдержать, победить свое «не могу», «не хочу», «не буду», продержаться до конца тренировки и не сорваться. То, что Иван занимался немного дома и поддерживал форму, помогло: он выдержал. Первые два дня еле перемещался, потом легче. На кулаках стоял только несколько секунд, а, как ребята — на пальцах и кистях, — думал, что никогда не освоит. После тренировки даже пояс выкручивали, и из него текла струйка пота. Платить за тренировки приходилось очень дорого: Иван отдавал всю стипендию, из дома брал сало, картошку – жить можно было. Прозанимавшись три месяца, он с товарищами уже начал осваивать технику, но дрались они, как плохие боксеры, желания же было, хоть отбавляй. В хороших секциях СССР занимались, как у лучших мастеров в Японии: нагрузки давали запредельные. Многие тренеры из-за «понтов» частенько калечили своих учеников, но если вам попался хороший учитель, то технику при хорошей растяжке можно было освоить даже за три месяца.

Потом Иван понял одно: карате-до, при хорошем учителе, за год может из любого крепкого «лоха» сделать в итоге человека, который на приличном уровне сможет защищаться.

Отучившись три месяца, Ваня ушел из секции. В принципе, ее разогнали власти: тогда, не успев начать, все ушли в подполье, но золотые зерна знания попали в благодатную почву: Ивана, когда он был маленьким обижали, и он знал, для чего занимается. Гордым людям надо уметь за себя постоять, потому что они не пройдут мимо, когда двое бьют одного, когда обижают женщину и т. д. и т.п. Иван тоже знал, что «идиоты» притягивают его магнитом, а значит, при первом удобном случае, он «встрянет», куда не надо бы, но — уж, если ты открыл рот, — отвечай, как бы, «за базар». Поэтому Иван не прекращал тренировки и занимался дома еще целый год до армии, упорно и активно. Он не уходил с занятий, не задав учителю, хоть одного вопроса: теперь эти знания давали свои плоды. Иван шлифовал все, что вынес из секции и благодарил Бога за то, что все-таки прикоснулся к великому учению. Но то, что сейчас называют «айки-до», тогда прошло мимо Ваниного обучения: оно прийдет значительно позже – лет через десять. Иван чувствовал ущербность одного карате-до, но для жесткой защиты его хватало. Он немного занимался «самбо», но борьба не могла заменить целого направления элитного искусства: она была только маленькой составляющей огромного и прекрасного айсберга. Иван чувствовал, что чего-то не хватает: он только слышал о работе по точкам, об энергетических возможностях, но пока это оставалось только красивой сказкой. Однако, Ваня знал: даже той информации, которая у него накопилась, достаточно, чтобы заниматься всю жизнь, ведь очень хороших навыков, не говоря уже о совершенстве, трудно добиться, а времени проходит уйма — у многих на это уходит вся жизнь, но для совершенства может не хватить и ее.

В двадцать лет Иван понял, что родился «не в то время и не в том месте», чтобы можно было сделать что-то большое и хорошее, во всяком случае, он не знал, как и что. Вроде бы все у тебя неплохо, а вроде бы ты никому и не нужен: ни семье, ни близким, ни другу, которого ты любишь больше жизни. Может, отец бы и понял, подсказал что-нибудь, но от него осталась только светлая память. В такие моменты, наверное, и не ему одному, единственная надежда вселяется в душу: может быть, все-таки, есть где-то Господь и, возможно, он один поймет, как на душе «хреново», как не хочется жить одному даже на этой прекрасной планете. Иногда, наверное, под таким впечатлением люди жертвуют собой для других, совершают подвиги во имя тех, кому есть, что терять. Пока человеку нечего терять, легко уходить из жизни или, хотя бы, легче. А когда у тебя есть дети или те, кто безумно тебя любит, те, кому будет очень плохо с твоим уходом – вот тогда все сложнее. Иван знал, как плохо расти без отца: «Был бы он жив, может, сто раз разругались бы...» Но отца не было, и эта потеря не давала Ивану покоя.

Ему повезло: как раз в такой момент он встретил Маю, она родила двух прелестных девочек, и уже было ради чего жить и не просто жить – Иван был счастлив. Если вас ждет друг и не может себе найти места, когда вы опаздали с рыбалки, если ваши любимые малышки засыпают только тогда, когда держат в руках ваш пальчик, если чьи-то глаза сияют, когда вы появляетесь, если кому-то просто хорошо с вами — значит: вы не зря живете; значит: в вашей жизни появился смысл.

После приезда домой, Иван устроился в деревенскую школу учителем по военной подготовке, попутно ведя всю физкультуру (десять классов). Работы было много, но зарплата небольшая, потому что за физкультуру не платили, а чуток доплачивали. Когда Иван пришел в школу, в ней не оказалось даже мячей: страна спасала развивающиеся страны — тут было не до мелочей! — все приходилось брать за свой счет.

Чтобы, хоть немного, подработать, Иван набрал группу мальчиков в городе. Ия и Сима от папы ни на шаг и на тренировку, как на праздник. Девочки уже были «растянуты»: легко переходили с продольного шпагата на поперечный. Так как новички долго втягивались (сразу нельзя человека перегружать; нужно время, пока тело привыкнет к нагрузкам), то Сима и Ия легко выдерживали тренировки. Компания подобралась веселая: ребята седьмых-восьмых классов и чуть старше. Все очень старались, но, глядя на новичков, покатывались со смеху. Иван их за это ругал, наказывал, но — безрезультатно. Они, только ввиде наказания, за тренировку по восемьсот раз приседали и подпрыгивали, да еще — раз по четыреста лишних — отжимались, но, нет-нет, да и опять кто-нибудь «закатится»: Иван выставит перед всеми ленивого новичка, и тот как начнет показывать новые разновидности блоков или ударов, не то что засмеешься – умереть можно со смеху.

Тут, как раз, демократия переворот сделала в стране, и зал забрали под коммерческие цели: мол, не до спорта — страну от коммунистов спасать надо! — а без денег, как ее спасти-то?!

Время шло. Вот уже Ия и Сима пошли в школу. По росписи: у Ии должны были быть сложности с математикой, а у электровеника-Симы — уже с дисциплиной; учебники стали платными; вообщем: все свелось к тому, что девочки пошли в один класс.

Дома сестры спарринговались через день в перчатках и почти в полный контакт, так что синяки в школу «таскали» частенько. Однажды, девчонки захотели пофилонить: отзанимались лишь бы галочки поставить, поспаринговались немного. Так как Ия была старше и на пол головы выше, то Сима «прикинулась», что сестра ее ударила сильнее, чем надо, и пустила слезу, потом еще, вообщем: «достали» они папу и, вместо того, чтобы остановить спарринг, он сильнее наругал их и ввел полный контакт, без добивания и сильных ударов ногами в голову. Минут пятнадцать дочки бились со слезами на глазах, потом стали драться зло и решительно. А минут через сорок перед папой открылось страшное зрелище: Ия со злостью и решительностью била Симу, но это лишь распаляло младшую сестру. У Симы уже из носа текла кровь тонкой струйкой, но она этого не замечала: с решительным видом вылавливала сестру на ошибке, потом резко нападала и била в лицо противника точно и жестко. Дорого можно отдать, чтобы увидеть такой бой: девочки бились отчаянно, как два гладиатора, будто насмерть. Когда все уже стало ясно, старшая, рыдая, отчаянно отбивалась, а меньшая, несмотря на очень сильные удары, с окаменевшим от решимости победить лицом, сверкая глазами, била и била, слизывая кровь с губ.

Бой был остановлен, сестры поклонились друг другу, благодаря за работу, а папа, отругав старшую за слезы, как всегда, расцеловал обеих.

Иван был восхищен Симой и не скрывал этого.

В это время в Москве у Маи умерли дедушка с бабушкой, их комната досталась внучке и ее семье. Мая с дочками стали москвичками, но жить хотели дома: папа знал, что в городе дочки не вырастут такими, как в деревне. Они были умницы: тренировки позволяли работать без устали, а потому без них родители на огород уже не ходили. Девочки с удовольствием пропалывали грядки, а когда копали картошку, то набрасывались, как коршуны, на самые крупные картофелины, выхватывая их друг перед другом и устраивая целые бесилки.

Для того, чтобы усилить тренировки девчонкам, Иван набрал группу малышей семи-восьми лет. «Сорви головы» детского сада и первоклассники, конечно, о дисциплине и не слыхивали: пришлось для них вводить таблетку №8 (к ключам был привязан кусочек скакалки), когда же баловались, то получали, сначала тихонько, затем, по степени шалости, — все больнее и больнее. Дети – очень выносливый народ: за месяц они втянулись, и полтора-два часа могли работать с хорошей нагрузкой. Иван вынес уроки предыдущих занятий, когда ребята постарше занимались одной техникой и физической подготовкой без систематических спаррингов. Теперь, через два месяца занятий, малыши спарринговались: ладошкой жестко по лбу, ногами жестко в корпус, но в голову ногами только касания. С каждым месяцем они работали лучше и жестче, а уже через пол года на них было страшно смотреть: бились с вдохновением и без страха. Нельзя было эти бои смотреть без восторга. Это у взрослых видно, когда техники нет или трусят – здесь же, среди этих и любых, таких же, подобным и не пахло: дрались зло, решительно, плакали, но боя им не давали прекращать.

Ия была чуть старше, и у нее пошел удар с разворотом, потому другие ее звали «он». И никакие объяснения не помогали: мальчики на нее упорно говорили «он». Сима была настырная: могла четыреста раз подряд присесть-подпрыгнуть, сто раз отжаться, но, когда выходила драться с мальчиками — трусила, пускала слезу, а, если доставалось, чуть не рыдала, умело разыгрывая «слабую и несчастную». Однажды, она чуток увлеклась слезами на спарринге с отъявленным хулиганчиком, тогда папа завел ее в соседнюю с залом комнату и влепил затрещину, не говоря ни слова, вывел и опять продолжил спарринг. Вообщем, бой длился секунд двадцать: получив несколько ударов, Сима резко вошла в ближний бой, опрокинула своего противника, а, пока тот падал, еще и добила его, как в классическом варианте. Родители смотрели бой с восторгом, чуть не разинув рот от удивления. У мальчишек были свои разборки: они выходили против одноклассников, как «крутые» бойцы.

Расставив руки, один говорит:

-      Ну, ты попал!

Другой:

-      Давай-давай! Сейчас я тебя ушибу!

Дети – это маленькие чудеса: на них трудно смотреть без улыбки, они излучают задор и веселье, невольно заражая окружающих.

На тренировки к Ивану приходило больше половины девочек, скромных и застенчивых. Но через пол года их было не узнать: они становились заметно спокойнее, увереннее и частенько поколачивали мальчишек. Мальчишки же — наоборот: становились собраннее, послушнее, дисциплинированнее от тренировки к тренировке.

Жизнь проста только с виду.

Мая поехала в Москву, чтобы забрать у квартирантов деньги, потому что Иван был занят на тренировках и не мог их бросить. Мая уехала и осталась в Москве, нашлась тысяча причин: и грубиян муж, и жизнь проходит, а надо учиться, и еще подруги раскритиковали ее никчемную жизнь с диктатором мужем. Вообщем: в их семье запахло разводом. Иван очень не хотел отпускать дочек даже на день, но боялся, что, оставшись одна, женщина может, сдуру, «загулять» — вот он и направил дочек в Москву.

Оставшись один, Иван увидел, как мало нужно мужчине: даже двести долларов хватило бы с головой. Деньги просто некуда было тратить: строить, если семья распалась бы, уже было бы незачем и не для кого, а ему того, что есть, хватило бы на всю жизнь. Но без семьи было «хреново»: он с сожалением прервал тренировки, оставив своих маленьких бойцов, и тоже уехал в Москву.

Мая наотрез отказывалась мириться, доказывала, что Иван грубый и невнимательный.

Муж приводил пример:

-      Если причина во мне, то давай продадим комнату, деньги отдадим в детский дом, и разводимся.

Нет — так Мая не хотела, но на разводе настаивала.

Тогда Иван сказал:

— Давай поживем две недели, ничего не меняя. Если твои мысли в этом направлении не изменятся, то я подпишу согласие на развод.

Они помирились, но через пять лет Иван опять столкнулся в метро нос к носу со своим товарищем Сашей, который когда-то выручил Маю, проводив ее через лес, и, волей-неволей, опять окунулся в его проблемы. Иван снова сутками пропадал на работе, а денег, как не было, так не сильно и увеличилось. Он мечтал заработать и, приехав в хутор, выкупить детский садик, который, уже очень долго, стоял заброшенный, чтобы открыть в нем спортивный интернат с уклоном на единоборства, потому что только при железной дисциплине можно разным людям ужиться под одной крышей, а дисциплину дают упорные тренировки. Но Ивану не повезло: два человека, чуть ли не со слезами на глазах, просили у него помощи, одному надо было получить сто пятьдесят тысяч долларов, а другому — отдать. Оба, на словах, готовы были во всем ему помогать и работать, не покладая рук. Иван остался: за одну перспективу отработал четыре года, но, кроме горечи и предательства с их стороны, ничего не вынес. Тогда он «плюнул» на них и с табличкой типа «вырою, построю» осаждал входы в метро. Так как опыт накопился уже приличный, заказы потихоньку пошли, появились первые деньги, и стало легче дышать.

Летом Иван работал, а всю зиму жил на юге, бесплатно тренируя детей. Но, так как приезжал уже в декабре, набирать новые группы было неудобно, потому вел у себя в школе баскетбол для подростков, да занимался со своими «козявками».

Девочки стали постоянными участниками соревнований среди мальчиков по правилам рукопашного боя. Первые свои грамоты они заработали легко: Сима в категории до тридцати двух килограмм разнесла всех своих соперников в пух и прах (впервые заняв первое место, она была очень довольна); а Ие немного не повезло: ей достались мальчишки, которые хорошо боролись, и она, в основном, занимала вторые и третьи места.

Глава 9. Случайное знакомство.

Однажды Иван с дочками гулял по городу после соревнований. Они зашли в парк и увидели интересную картину: трое мальчуганов постарше издевались над мальчиком поменьше, который горько плакал, но хулиганов это только раззадоривало. Ия и Сима — вопросительно посмотрели на папу, как бы спрашивая разрешения вмешаться, тот согласно кивнул: девчонки тут же подошли к хулиганам и предложили оставить мальчика в покое. Один, видимо, заводила, «попер» на девчонок матом, но не успел хулиганчик высказаться, как Сима молниеносно влепила ему такой «хук», что он свалился, как снопик. Второго схватила Ия, повалила броском через бедро и, держа его за шею, делала ему картошку, надавливая кулаком на нос. Третий, увидев, что к ним бежит подмога в виде папы, бросился наутек.

Когда папа подошел, первый сидел чумной и не мог понять, что с ним произошло.

Иван спросил:

-      Ну, что, все в норме?

Тот буркнул:

-      Да, вроде бы.

Ия подняла своего противника: у того нос был красный и здоровенный, как картошка.

Девчонки провожали горе-хулиганов по дорожке и объясняли, что тем будет в следующий раз, если они еще раз кого-то обидят.

Папа поднял с земли мальчика, вытер ему слезинки и спросил:

-      Ну, ты как? В порядке?

Тот, всхлипывая, кивал головой.

Пока Иван отряхивал мальчика, подбежали девчонки и, помогая отряхивать, Сима спросила:

-      А звать-то тебя как?

-      Сашок, — ответил мальчик.

-      И часто они тебя так? — спросила Ия.

-      Да, частенько тырят.

-      Ты не ходишь на борьбу или еще куда? — поинтересовалась Сима.

-      Неа, — ответил Сашок, — не берут, говорят: дохлый я больно.

-      Ну, а ты сам-то, хочешь заниматься? — спросил папа девочек.

-      Да я, как бы, и не супротив, — отвечал Сашок, переминаясь с ноги на ногу.

-      А ты чей? Где живешь? – не унималась Сима.

-      Я – детдомовский, — сказал мальчик и опустил глаза.

-      Пап, а можно он будет заниматься с нами? – попросила Ия.

-      Ну, если очень хочет и не будет пропускать занятия, то, я думаю, можно попробовать, — сказал, улыбаясь, папа.

Они, смеясь и подшучивая, проводили Сашка до ворот его детдома и, рассказав, когда и где будет тренировка, попрощались с ним.

Сашок стоял за забором и с удовольствием махал уходившим и махавшим ему симпатюлям. «Вот это девчонки! — думал он. — А как меньшая «Тополю» замочила! Он, как стоял, так и упал. Неслабо! Вот бы и мне немного приемчиков узнать! А старшая «Черепу» так носище надавила, что нос стал, как картошка. Да, таких бы друзей заиметь было бы непогано».

Сашок на тренировку пришел одним из первых.

«Может быть, они пошутили, но на всякий случай надо сходить. Не, не надули», — думал Сашок, глядя, как папа с дочками слезали с мотоцикла «Урал» с коляской.

Сима набросилась на Сашка с расспросами. Но когда он взглянул в огромные глаза Ии, то смутился и даже забыл ответить на ее приветствие.

Поздоровавшись с тренером, мальчик подумал: «Вот это глазищи! Караул просто! Вот такие, наверное, когда вырастут, и становятся колдуньями или ведьмами». Сашок, заходя в зал, отметил, что все, переступив порог, делают поклон, только после этого проходят. Он, на всякий случай, тоже сделал поклон и вошел в небольшой зал, где свободно могли заниматься человек десять. Во время тренировки мальчик смотрел, как легко получалось у тех, кто начал заниматься раньше, и, казалось, что эту науку ему вовек не освоить: было стыдно за свое неумение. Сашок смотрел на девчонок: они работали, как роботы, казалось, что они неутомимы (отчасти так и было). Сашок старался изо всех сил. Сегодня тренер его не ругал, зато всем остальным доставалось за каждую мелочь.

Тренер подошел к нему и сказал:

-      Главное – это победить свое «не могу», свое «не хочу», свою лень и нерадивость. Короче: главное – это победить себя, только тогда ты можешь рассчитывать, что победишь еще кого-то.

И Сашок пытался победить себя, но скоро сказка сказывается, а занятия единоборствами — только через пот и слезы, через маленькие победы и неудачи. Мальчик занимался, в основном, на тренировках, а в детдоме было негде, да и перед другими стыдно.

Через год Сашок стал не хуже других, на тренировке выдерживал все нагрузки, но вести бой с противником ему было, пока, трудно: стеснялся сильно бить партнера, и за жалость его постоянно поколачивали. Иван ругал, Сашок терпел: и упреки учителя, и трепку товарищей; хорошо выполнял все приемы, свободно выносил сильные нагрузки, но если позволял себе нанести удар, даже средней силы, то тут же краснел и извинялся: травмировать кого-то было выше его сил. Мальчик уже жил одними тренировками: все остальное теперь казалось ему серым и тусклым, впервые появился маленький смысл в жизни.

Однажды к нему подошла Ия и сказала:

-      Завтра у меня день рождения, и если ты хочешь, то я тебя приглашаю, а папа тебя потом отвезет.

Сашок замялся и не знал, что ответить. Он очень хотел, но у него нечего одеть: пиджачок был старый, да и ботинки тоже.

Видя, что Сашок хочет «слинять», Ия сказала тоном, не терпящим возражений:

-      Короче, — чтоб был!

И вот, в назначенный день, надергав на клумбе цветов и соорудив из них букет, мальчик, счастливый, добрался на автобусе до небольшого хуторка, где и жила именинница. Поплевав на руки, Сашок отряхнулся и привел себя боле менее в порядок. Когда подошел к калитке, его облаяла маленькая злобная собачонка. На пороге кухни появилась Ия, нарядная и сияющая. Сашок вместо приветствия протянул ей букет и сказал:

-      Вот.

Мальчик смотрел Ие в глаза, и ему казалось, что он вот-вот провалится сквозь землю. Именниница затащила его в кухню, где уже сидела куча ее друзей и одноклассников. Здесь собралась другая компания и его называли не Сашком, а Санькой. Мальчик сильно не сопротивлялся, но представлялся строго: «Сашок». На такой пир Сашок еще не попадал: чего только не попробовал, сидя за столом!

Иван требовал, чтобы каждый из друзей Ии вставал и, подняв стакан с лимонадом, произносили тост. Когда очередь дошла до Саньки, он уже и не знал, о чем говорить: Ию поздравляли, искренне пожелав ей целую кучу всяких разностей. Санька тоже, по-своему, о ней беспокоился с первой встречи, и искренне сказал:

-      Я бы выпил за то, чтоб такая хорошая девчонка, — он замялся, и чуть позже, собравшись с мыслями, добавил — не стала ведьмой.

Все покатились со смеха, включая и именинницу: такого пожелания у нее еще не было. А Санька бухнулся на свое место, покраснев до ушей: ему почему-то начало казаться, что он что-то не так ляпнул.

Основательно подкрепившись, гости отправились в дом – танцевать. Санька держался в стороне: танцевал он неважно, а смотреть, как другие танцуют, очень любил. Сестры выделялись не только на тренировке: они танцевали без устали. Лучше всех танцевала, по мнению Саньки, Сима – меньшая сестра Ии. Она была шустрая, как электровеник, казалось: покой и Сима — вещи несовместимые.

Натанцевавшись, шумная компания вернулась в кухню: там их ожидали несколько огромных тортов, сделанных мамой Ии, которая перед днем рождения сутками не отходила от плиты, и наградой ей была эта куча детей, с удовольствием сметающая все вкусности. Детей было человек пятнадцать, они с удовольствием пропели Ие «хэппи бёздэй», потом «крокодила Гену» и дружно навалились на торты и мандарины.

Санька еще не был ни разу в такой дружной и веселой компании, ему все казалось, что он спит, и он очень боялся проснуться.

Вечер пронесся, как одно мгновение. Когда Иван вез Саньку на мотоцикле назад, небо уже было в звездах, ветер выдувал из глаз мальчика слезинки. Мотоцикл ровно рокотал, а Санька, глядя на звезды, благодарил Бога за такой замечательный праздник, и вспоминал, как весело и ласково с ним говорила Ия, как внимательна и заботлива была Сима, и на душе у него становилось светло и тепло.

На следующий месяц день рождения праздновала Сима, потом отмечали день роджения их мамы — Маи, затем — новый год, в феврале — день рождения у папы — Ивана. На каждом из этих праздников Саньку уже ждали, и он с радостью отметил, что у него появились, наконец-то, настоящие друзья.

Занятия тренер в городе уже не вел, и Саньке приходилось приезжать к ним домой на субботу-воскресение.

Когда Санька подрос, Иван отпрашивал его на выходные с ночевкой. Санька не только с удовольствием тренировался, – у девчонок легкая тренировка была каждый вечер — но и помогал по дому и в огороде.

Чем больше подрастали ребята, тем больше времени отнимала учеба в школе. Они не только занимались каратэ-до, но и много играли в баскетбол, в футбол.

Каждое лето Иван уезжал с семьей на заработки в Москву. Девчонки стали крепкими и сильными и с легкостью помогали папе зарабатывать деньги. Они были неутомимы: Сима, не сильно напрягаясь, при копке фундамента могла заменить на лопате любого нерадивого мужика, а Ия, как бы, не сильно ей уступала. Для Ивана его семья была смыслом жизни, и он не хотел ни с кем расставаться, ни на минуту: всей семьей ездили на заработки и все вместе возвращались домой. С того момента, как появились дочки,   Иван наслаждался каждым днем, прожитым вместе. Он был доволен: Санька рос крепким, послушным, достаточно спортивным парнем. Санька — сверстник его девчонок, и, случись с папой что-нибудь непредвиденное, хорошо, чтобы у дочек был надежный друг, который за них пойдет в огонь и в воду. Похоже, что Санька вырастет именно таким. Ия, как старшая сестра, оставалась за папу в его отсутствие, а Сима с Санькой должны были беспрекословно ей подчиняться. Санька не бунтовал, он даже с удовольствием, а вот Сима бунтовала и спорила из-за каждой мелочи. Сима так не любила, когда папа съедал половину от ее заработанного мороженного, что Иван боялся: не вырастет ли она жадиной. Но Сима как-то переросла, и жадность прошла.

В девятом классе из Москвы девчонки привезли «крутой прикид»: браслеты с шипами, с шипами ошейники. В таком «прикиде» — в шипованных ошейниках и с шиповаными браслетами на руках, девчонки заявились на дискотеку. Все парни от них шарахались, никто не приглашал их танцевать, и Сима решила, что больше этот «прикид» на дискотеку одевать не стоит.

Иван возил девчонок на дискотеки и в город и по поселкам, но с условием, чтобы они танцевали и ни минуты не сидели. Санька постоянно сопровождал их в этих поездках, а Сима, первое время, «подкатывала» к местным ребятам и предлагала потанцевать с ней или по сто-двести рублей, если те поколотят Саньку. Саньку вызывали сначала по одному, потом вдвоем, потом гурьбой пытались отдубасить (когда человек систематически тренируется, то его не просто побить, а если он грамотно блокирует и ставит ногой накладки, то атакующих не надо и бить: они сами себя травмируют). Санька сразу «не въезжал», почему именно его везде «прописывают» и почему девчонки молча наблюдают: все трое были бойцами, и смотреть или драться для них стало уже чем-то вроде развлечения. Иван же на эти «приколы» закрывал глаза: он хотел, чтобы Санька, хоть немного разозлился. Но зажечь Саньку не удавалось: приходилось только объяснять ошибки, которые он сделал, и сводить полученные синяки.

Папа не пригружал девчонок: ждал, пока они сами заведутся, захотят работать. Но побить дочек могли только ребята, а на соревнования среди девчонок они никак не могли попасть. Иван заставлял Ию и Симу работать с бокеном — деревянным мечом — и палкой. Ие очень понравилось работать с бокеном и палкой, а Сима филонила, как могла. Благо, у девочек появились критические дни: стало возможным списывать плохую работу на все, что угодно. А когда дочки перешли в выпускной класс, то, боясь за их успеваемость, Иван ослабил тренировки до поддержания формы. Сима в десятом классе подтягивалась двенадцать раз, а сейчас малость растолстела от ослабления нагрузок и едва дотягивала до пяти.

Санька поступил в техникум и опять приезжал изредка по выходным. Иногда утрами они бегали дружной компанией вдоль дороги. Иван надеялся, что закончится школа, и они один-два годика потренируются в полную силу, казалось, что все нагонят, доработают. Девчонкам же его идея пришлась не больно по душе: они очень сильно убавили нагрузки и пригружались только с папой. Ия училась на отлично, ее хвалили, кто и во что горазд, а так как ругал только папа, то получалось, что один он и «отстал от жизни». Соответственно, авторитет папы падал день ото дня.

Все дошло до того, что, однажды, Сима с Ией готовили танец на вечер, а папа возьми, сдуру, и заставь их тренироваться после таких «выдающихся» занятий. Все, может быть, и обошлось бы, но это произошло в присутствии подружки, и Ию заклинило. Она отказалась заниматься: ей «еще уроки учить, а уже около полуночи». Папа, как всегда за ремень, и опять при подружке. Ию перемкнуло, и «тихий омут» всколыхнулся бурей эмоций: она вцепилась в ремень и в папу. Ия предъявила папе, что он «маньяк», что он «пал в ее глазах», и она «ни на минуту не останется в этом доме», что папа — «сумасшедший», а она лично его ненавидит. Сима, к слову, добавила, что папины занятия – «фигня и никому не нужны», поэтому у него до сих пор толком нет ни одного ученика. И если Ия уже остывала, то Сима с диким криком, как бы в истерике, выскочила из дома. Иван вышел вслед за дуркующей Симой, подошел к ней и тихо объяснил, что они ведут себя, как взрослые, отстаивая, как бы, свои права. Так вот, следующий раз они будут наказаны, как взрослые, а Симу если она еще раз позволит себе такое хамство, как эта истерика (Сима не находилась в истерике: она ее разыграла), то под горячую руку, однажды, он сделает ее инвалидкой.

Иван заставил Симу посмотреть ему в глаза и спросил:

-      Тебе все понятно?

Дочь, глядя ему в глаза, поняла, что немного «переборщила», и сказала:

-      Да, понятно.

С Симой-то было, как бы, все ясно, но вот то, что выдала Ия, Ивана выбило из колеи. Он надеялся, что, может быть, дети разделят его стремления и убеждения, но увидел, что стремления «маньяка» никто разделять не собирается, что, через столько лет, он опять остался один, потому что и Маю «достал» и, сколько она его будет еще терпеть, было не ясно.

Казалось, что жизнь рухнула, уже в который раз. Трудно наполнить стакан выше краев, так и горечь: когда она уже через край, то больше или меньше — уже значения не имеет. Главное было ясно: дочки выросли и в его советах уже не нуждались — старая, как мир, проблема — родители не в состоянии угнаться за новым, а дети уже не хотят жить по-старому.

У Ивана оставалась одна отрада – это Санька: он старался за всех. Девчонки филонили и отлынивали, хотя Ие очень понравилась работа с мечом, и она частенько с ним упражнялась, пока Санька пыхтел, честно отрабатывая всю тренировку. Работа делала свое дело: Санька превратился в рослого и сильного парня. Теперь его было непросто поколотить даже вдвоем, но он по-прежнему оставался добрым и застенчивым. Санька очень любил с Ией таскать карпиков в пруду. Они соревновались не на шутку, и кто меньше, хоть на одного, поймал, тот шел чистить рыбу: чистить не любили, что Ия, что Санька. Сима же ловила только по настроению, она любила убираться в доме: можно было врубить музыку на всю громкость и малость потанцевать.

Иван был на нервах: то, что он не нужен уже ни дочерям, ни жене стало ясно как божий день. В душе поселилась горечь, и он никак не мог от нее избавиться. Тоска, жгучая и неотвязная следовала за ним по пятам. Мая опять собрала вещи и уехала в Москву, сказав, что ничего из него не выйдет, что он «грубиян и меценат с голым задом», что ей «надо учиться», а он стал гирей на ее ногах.