Эпизод первый.

 Наталья Лебедева

Мельник

… а любовь стоит того, чтобы ждать.

В. Цой "Легенда"

You roll the dice you play the game

The weak will fall the strong remain

No pain no gain

Klaus Meine, Mark Hudson, "No pain no gain"

Все, о чем рассказывается в книге, — абсолютный вымысел. Автор ничего не писал с натуры, моделируя реалити-шоу исходя исключительно из собственных убеждений.

ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ

ЗАЯВКА

1.

Всю жизнь Мельник придерживался трех нерушимых правил: не злиться, не влиять на судьбы других людей и не сближаться с женщинами. Правила возникли не на пустом месте — у Мельника были основания считать себя опасным. Будь его воля, Мельник спрятал бы себя в сейф и запер бы самым надежным замком. Собственно, так он и сделал, привыкнув ничего не принимать близко к сердцу и одинаково — с ровной любовью и отстраненным уважением — относиться ко всем людям. «Не суди, — говорил себе Мельник, — и тебе не захочется ничего исправить. Не захочешь исправить — не вмешаешься. Не вмешаешься — не разбудишь в себе силу». Вмешиваться, обладая способностями Мельника, означало палить из пушки по воробьям. Слишком многое оказывалось разрушено после попытки исправить что-то малое. Слишком.

Но никакие законы и правила не существуют вечно. Год после смерти матери оказался для Мельника трудным. С ее уходом словно запустился какой-то сложный механизм, части которого, казалось, работали независимо друг от друга и в то же время странным образом зависели одна от другой. Сначала он почувствовал, что любит женщину. Потом нарушил правило «не вмешиваться».

Это случилось майским утром, в жаркой университетской аудитории, когда студентки нервно обмахивались тетрадями и небрежно проводили руками по вспотевшим лбам, а с улицы доносился густой запах сирени. Студент в группе был всего один, и он не обращал внимания на жару. Он ничего не писал, просто сидел, рассеянно глядя на крепко зажатую в пальцах дешевую пластмассовую ручку. Ручка раскачивалась из стороны в сторону, а студент не сводил взгляд с тонкого кончика стержня, где поблескивал маленький измазанный чернилами шарик. Фамилия студента была Бойко. Мельник всегда чувствовал к нему неприязнь, потому что Бойко был красив до слащавости. У него были тонкие правильные черты лица, яркие голубые глаза, мягкие, как у девушки, светлые волосы. Не сводя с него глаз, Мельник говорил:

— Возникновение театра абсурда связывают с именами двух драматургов: Беккета и Ионеско.

Птицы за окном щебетали так громко, что Мельник невольно повышал голос. Он говорил и невольно думал о том, как сильно Бойко контрастирует с сочным весенним днем. От него исходило ощущение опасности, его словно опутывали предупредительные черно-желтые ленты, он, как улица, заполненная полицейскими машинами, беззвучно вспыхивал красным и синим. Игнорировать его было невозможно, и минут через десять после начала лекции Мельник уже отчетливо понимал, что видит перед собой убийцу.

Бойко не обращал на преподавателя внимания, он смотрел на блестящий шарик на кончике дешевой ручки и пытался осознать то, что сделал. Иногда им овладевало жгучее раскаяние. Холодок поднимался из желудка, в глазах темнело, и Бойко ужасался тому, что натворил. Думать о мертвой девушке было непереносимо; знать, что убил, означало признать себя плохим человеком. И Бойко убеждал себя, что все сделал правильно. Он защищал свою жизнь — не более того, ей пришлось умереть, потому что иначе умер бы он.

Мельник чувствовал головную боль — обрывки бессвязных мыслей Бойко вплетались в его лекцию, как щебет птиц. Мельник знал, что может заглянуть глубже, прочитать убийцу, как книгу, до самой последней буквы. Он никогда не стал бы делать этого, если бы к середине пары не почувствовал полной уверенности в том, что Бойко опасен.

— Театр абсурда рассказывает об одиночестве и отчуждении человека от окружающего мира.

Продолжая говорить, Мельник нырнул в чужую голову. Он не помнил, когда делал это в последний раз, и от усилия, которое пришлось приложить, ему стало больно. Это было труднее, чем пробраться сквозь живую изгородь, и сначала глаза его были закрыты и лицо было заслонено руками, и только потом он увидел тело девушки. Бойко закопал его в песок на обрывистом берегу. На длинных светлых волосах темными штрихами запеклась кровь, белая майка и джинсовые шорты были изорваны — Бойко бил ее чем-то острым.

Мельник замолчал. Хорошо знакомая лекция застряла в глубине горла. Двадцать пар глаз выжидающе смотрели на него, и только Бойко продолжал глядеть на дешевую пластмассовую ручку. Мельник собрался с мыслями и продолжил:

— Даже слова в пьесе «Лысая певица» не соединяют, а разъединяют людей. Ионеско пользуется этим приемом, чтобы…

Когда пара закончилась, Мельник вышел в коридор и пошел за группой на другой этаж. Студенты остановились напротив закрытых дверей аудитории, расслабленно оперлись на подоконники, продолжили негромкие разговоры. Бойко стоял в стороне, прижавшись затылком к прохладной стенке. Это помогало ему думать, помогало искать объяснение тому, что с ним произошло.

Мельник скользнул за дверь кафедры русского языка, прислонился к стене и закрыл глаза.

— Вам плохо, Вячеслав Станиславович? — участливо спросила секретарь кафедры Марина.

— Нет, — ответил Мельник. — Устал. Я просто… Можно, я просто…

— Конечно, Вячеслав Станиславович.

Марина улыбнулась. Мельник был высок ростом и широкоплеч. Его темно-синие глаза смотрели внимательно и умно. Брови были яркими, скулы — широкими, черные волосы лежали мягкими волнами. Он привык к тому, что женщины обращают на него внимание, особенно здесь, на филфаке, где мужчин было мало. Ему прощали многие странности.

Под внимательным взглядом Марины Мельник закрыл глаза снова. Закрыл — и увидел тело убитой Бойко девушки. У нее была порвана щека, проколот бок, изуродована грудь. Смертельным оказался всего один удар, Бойко нанес его последним. Он бил шампуром, железный прут засел глубоко между ребрами, и пришлось приложить немало усилий, чтобы выдернуть его. Именно это усилие отрезвило Бойко и заставило осознать, что он сделал.

Бойко пригласил девушку на пикник. Она нравилась ему, хотя была не очень красивой. Его привлекало то, что в ее движениях и взгляде была граничащая с вызовом уверенность в себе. Девушка ждала, что он захочет ее поцеловать — Бойко не нужно было быть медиумом, чтобы это понять. Он не приближался к ней, находя наслаждение в том, что длил тягучее и вязкое наслаждение предвкушения. Она говорила, а Бойко молчал, смотрел на нее внимательными глазами. Вставлял слова, только когда молчание начинало тяготить и тревожить ее.

Вечер темнел. Поднялся небольшой ветер, и угасающие угли вновь вспыхнули красным. Бойко почувствовал тревогу. Его нервы были напряжены, он сам накрутил себя, взвинтил, как пружину, отдаляя первый поцелуй, пережал — и внезапно оказался во власти страха.

Лес показался ему враждебным. Угасающий дневной свет словно бы заставил день раздвоиться. Лицо девушки показалось Бойко странным, будто тонкая пленка с рисунком была наклеена поверх настоящей кожи. Ему захотелось узнать, что там, под пленкой. Он подошел, наклонился к ней и провел пальцами по ее скуле. Она улыбнулась, отложила в сторону шампур с недоеденным мясом. Между ее зубами Бойко увидел застрявшие мясные волокна, красным блеснул в уголке губ кетчуп. Его пальцы нащупали тонкий край пленки, на которой было нарисовано фальшивое лицо. Он дернул рукой, срывая с нее маску, она отпрянула назад и упала в траву. С земли на Бойко щерилась злобная, угрожающая морда. В ту же секунду он понял, что произошло бы, если бы он поцеловал эти губы — она сожрала бы его. Тогда он выхватил воткнутый в землю шампур и ударил.

Открылась и закрылась ведущая на кафедру дверь. Вошедшая аспирантка недоуменно взглянула на Мельника и молча бросила вопросительный взгляд на Марину. Ее глаза, обведенные густой линией серого цвета, чтобы не терялись за толстыми линзами очков, округлились. Марина развела руками и покачала головой. Аспирантка пожала плечами и улыбнулась. Ей было приятно, что Мельник зашел на кафедру — и совершенно все равно, зачем он это сделал.

Мельник вздрогнул, и она, невольно следившая за изменениями его красивого лица, вздрогнула тоже. Аспирантке стало тревожно и захотелось плакать, но она не понимала почему. Мельник открыл глаза и увидел густо накрашенные веки за толстыми стеклами. Глаза у аспирантки были испуганными. Мельник не успел удержаться и слегка коснулся ее, чтобы успокоить.

— Все хорошо, Ольга Анатольевна, не тревожьтесь, — сказал он, выходя из кабинета, и ей сразу стало спокойно. Спокойствие было странным: вязким, тягучим, полным наслаждения и мыслей о Мельнике. Аспирантка проводила его таким взглядом, что Марина вздрогнула — глаза ее горели сумасшедшими искрами, и стало видно, что они ярко-зеленые.

Конечно, Мельник ей соврал: все вовсе не было хорошо, потому что Бойко боялся, что остальные твари со страшными мордами, замаскированным и под человеческие лица, ищут его и хотят отомстить. Страх его был так силен, что вскоре должен был заставить его убить снова.

После четвертой пары Мельник успел перехватить Бойко внизу и пошел за ним к остановке. Он никогда не имел дела с психически больными людьми и теперь со смесью любопытства и отвращения наблюдал, как меняется картина мира в голове Бойко. Была середина дня, городская улица раскалилась, и воздух наполнился мелкой пылью, похожей на опилки карандашного стержня. Казалось, жара, духота и пыль влияли на состояние убийцы — его мысли путались, темнота наползала со всех сторон, в глазах пульсировали красные и оранжевые круги, лица людей искажались. Бойко напрягал зрение, нервно встряхивал головой, пытаясь понять, от кого может исходить опасность, и только когда налетал свежий ветерок, в голове его немного прояснялось. Ветер уносил галлюцинации, сдувал их, будто туман.

В том, что Бойко сорвется снова, не было никаких сомнений. Мельник следовал за Бойко до самого его дома, и когда студент нырнул в темный затхлый подъезд пятиэтажки, сел на лавку и стал думать: «Убить его? Искалечить?». Он смотрел на ослепшие от яркого дневного солнца окна, и понимал, что не сможет этого сделать: убить, глядя в испуганные голубые глаза сумасшедшего.

2.

— Неужели у тебя заболели зубы? — спросила Полина, когда Мельник пришел в частную стоматологию, где она работала администратором. Она выглядела уставшей, и слова ее прозвучали желчно. Мельника ожгло, как крапивой. Впрочем, он знал, к кому шел: Полина всегда была такой. К Мельнику она никогда не испытывала симпатии, да и общего между ними не было ничего. Разве что ни у него, ни у нее не было больше ни одного близкого человека, кроме Саши.

Полина была худой, невысокого роста, всегда сутулилась и смотрела себе под ноги. Лицо ее казалось непривлекательным из-за круглого, картошкой, носа и маленьких, глубоко посаженных глаз. Единственное данное природой богатство — невероятной густоты блестящие волосы — Полина остригла в знак протеста, когда вырвалась из-под материнской опеки.

— Мне нужно посоветоваться, — ответил он.

— Со мной?

— Я пошел бы к Саше, но она…

Врач вышел из кабинета, за ним показался больной. Мельник отступил от стойки, дожидаясь, пока Полина выпишет счет и даст сдачу. Когда холл снова опустел, Полина спросила:

— Что там у тебя?

Мельник подошел, оперся на стойку, наклонился близко к ней и полушепотом, чтобы случайно не услышали врачи, пациенты и ассистентки, изредка проходящие через холл, рассказал Полине о Бойко. Она слушала внимательно, на звонки отвечала коротко, спеша вернуться к разговору, и с пациентами разговаривала сухо и без улыбки, стараясь сделать так, чтобы они провели у стойки как можно меньше времени. Когда Мельник закончил, она спросила:

— Что ты собираешься делать?

— Трудно решить.

— Нет, постой, — Полина принялась крутить в пальцах ручку, отчего перед глазами Мельника возник Бойко, и образ его был слишком ярок для воспоминания. — Почему бы тебе просто не прополоскать его голову, чтобы там все пришло в порядок? Саша бы так и сделала.

— Я не умею.

— Не умеешь?

— Не умею. Мы с Сашей разные, мы умеем разное. И природа этих способностей у нас разная. Я могу чувствовать его состояние, я могу добраться до любого из его воспоминаний — и на этом все.

— Я всегда думала, что ты можешь больше, чем Саша.

— Нет, это только казалось.

— Но я была уверена…

Телефонный звонок разорвал повисшее между ними напряжение. Мельник был благодарен человеку, который решил записаться на прием именно в эту минуту. Он врал и чувствовал, что не умеет врать. Он действительно умел многое, но боялся себя. Все, чему он научился за последние двадцать лет, было закрыть свои способности и никогда не выпускать их наружу. На свободе он оставил только то, что считал безопасным, буквально несколько своих способностей. Все это несколько раз помогало ему с легкостью выкручиваться из ситуаций, в которых любому другому человеку пришлось бы несладко. Природы остальных своих умений он не понимал и управлять ими не умел.

Он мог попробовать исправить то, что сломалось в голове у Бойко, или заставить его самого сдаться властям — но был совсем не уверен в результате. В этой голове все было запутанно, странно и хрупко. Мельник боялся нарушить остатки равновесия, превратить Бойко в овощ или убить его. Это было бы равносильно физическому убийству.

— А если он слетит с катушек прямо сейчас, пока мы тут разговариваем? — спросила Полина, положив трубку.

— Не слетит, — ответил Мельник. — Это странно, но я наладил с ним постоянную связь. Раньше мне казалось, что я должен быть рядом с человеком, чтобы забраться к нему в голову, но когда Бойко ушел домой и я стал о нем думать, то обнаружил, что все еще знаю, что он чувствует. Я и сейчас в его голове.

— Но если ты не можешь остановить его, как остановила бы Саша, почему бы тебе не сделать это физически?

— Ты имеешь в виду — убить?

— Почему бы и нет?

Полина смотрела на Мельника требовательно и жестко, с вызовом. Он чувствовал, что еще немного — и разозлится, однако подавил в себе это чувство.

— А ты смогла бы убить?

— Если бы знала, что человек опасен?

— Да.

— Не знаю, — Полина помолчала. — Мне кажется, что да, но когда я думаю об этом, ситуация представляется мне плоской, будто нарисованной. Я не знаю, что я стала бы делать, если бы у меня был нож, а твой убийца стоял прямо передо мной.

— Я мог бы дождаться, пока он будет близок к срыву и убить его, защищая следующую жертву, но Бойко постепенно успокаивается, и неизвестно, сколько времени он будет спокоен. Я могу потерять бдительность. Понимаешь, поддерживать связь с ним стоит физического напряжения…

— Ты оставишь все, как есть? — спросила Полина, перебивая его.

— Нет, — ответил Мельник. — Я решил идти в полицию и пришел к тебе, чтобы ты подтвердила, что в этом действительно есть смысл.

— Думаешь, они не поднимут тебя на смех? Уверяю тебя, к ним ходят толпы сумасшедших.

— Я знаю, где тело, а девушка наверняка в розыске.

Полина стиснула челюсти и прищурила глаза.

— Иди, — сказала она, — иди в полицию, если ни на что другое ты не способен.

В ее голосе звучала такая неприкрытая злость, что Мельник невольно отшатнулся.

— Почему ты злишься? — спросил он, и этот вопрос заставил Полину вскочить на ноги. Она вылетела из-за стойки, подскочила к нему и встала близко-близко. Из-за разницы в росте голова ее оказалась задрана вверх, серые глаза ее расширились и мерцали от гнева, а острый подбородок был направлен Мельнику в самое сердце.

— Я ненавижу тебя! Из-за Саши ненавижу! Если ты не любишь ее, почему ты все время рядом?

— Я люблю ее.

— Почему никогда об этом не говоришь? Почему никогда не обнял ее? Ей так это было нужно! Все десять лет, которые ты рядом, ты мучаешь ее своим безразличием, ты дразнишь ее, и никуда не уходишь. Это пытка для нее, настоящая пытка.

Мельник молчал. Он многое мог бы сказать в ответ, но не хотел оправдываться. Он мог бы сказать, что никогда не подозревал, что его присутствие для Саши мучительно, ведь если он не появлялся долгое время, она звонила ему сама. Он любил ее все десять лет, но не знал об этом, и только последние события заставили его осознать глубину собственных чувств. Он мог бы объяснить Полине, откуда взялись такие правила, но не стал — никакие объяснения не смогли бы прорваться сквозь ее злобу.

— Хотя бы сейчас, — прошипела она, и ее сжатая в кулак рука больно ударила Мельника по груди, — хотя бы сейчас иди к ней и скажи, что ты ее любишь. Скажи! Долго притворяться тебе не придется!

— Я не могу, — ответил Мельник.

— Почему?!

— Потому что это будет выглядеть как милостыня. Как будто я сделал это из жалости к умирающему человеку.

3.

Накрапывал мелкий дождь. Мельник стоял перед шлагбаумом, перекрывающим подъезд к отделению полиции, и смотрел на синие буквы на белом фоне, на мокнущих возле дверей паспортного стола гастарбайтеров и на полицейских, курящих под козырьком соседнего крыльца.

Опасаясь, что на него в конце концов обратят внимание, он выдохнул и пошел вперед, миновал высокие ступени, толкнул тяжелые двери и попал в длинный, унылый, тускло освещенный коридор, где за зарешеченным окном сидел дежурный.

— Здравствуйте, — сказал Мельник, наклоняясь к прорези в окне. — Я хотел бы заявить о преступлении.

Полицейский был молодой, светловолосый, коротко стриженный, на лице его читались усталость и безразличие.

— Что за преступление? — лениво спросил он.

— Убийство, — ответил Мельник.

Полицейский собрался, выпрямил спину, подался к окну. На лице его отразился живой интерес.

— Кто убил? Кого?

— Мой студент, его фамилия Бойко. Убил девушку, не знаю ее имени. Это произошло позавчера, на Карьерах.

— Что за девушка?

Лейтенант потянулся к трубке телефона.

— Невысокая, низкого роста, средней комплекции: не полная, но и не худенькая…

— Вы видели, как он это делал, или он вам рассказал?

— Не то и не другое. Я… Просто я… Как вам сказать… Я — медиум.

— В смысле?

— Я прочитал его мысли, когда он думал о том, что сделал.

Лейтенант расслабился, откинулся в кресле, на его губах появилась тень сдерживаемой усмешки.

— Я понимаю, как это выглядит со стороны, но я могу доказать, — сказал Мельник. — Я точно знаю, где тело.

— На Карьерах, говоришь? — лейтенант перешел на ты, и в голосе его послышалась неприкрытая издевка.

— Да, — сказал Мельник.

— А это не наш район. Ты, профессор, обратись по месту, там тебе и помогут.

Мельник стиснул зубы, подавляя злость. Когда ему удалось справиться с ней, он посмотрел в наглые, умные, блестящие глаза молодого лейтенанта и подумал о том, что не может сдаться просто так. Бойко необходимо было остановить. Сначала Мельнику пришло в голову, что он может внушить ему мысль лично поехать на Карьеры и найти тело. Но Мельник остановился. Он не знал, чем может закончиться такое внушение. Может быть, лейтенант сойдет с ума и всю жизнь проведет на Карьерах, копаясь в песке. Может быть, сам начнет убивать девушек, похожих на жертву Бойко. А может быть, его голова просто лопнет, как мыльный пузырь, и кусочки черепа, влажные от крови и мозга, стукнут по защитному стеклу.

— Не стой тут, мужик. Честно тебе говорю, — без угрозы, но твердо произнес лейтенант, и Мельник вышел из отделения.

Он выяснил, к какому отделению относятся Карьеры, и поехал туда в этот же день. Про свои способности он говорить больше не собирался. Лейтенант Центрального района подал ему идею, и, подойдя к следующему дежурному, Мельник соврал. Он сказал, что студент Бойко вчера после занятий признался ему в совершенном преступлении. Мельника проводили к следователю, в тесный кабинет с запыленным окном, и следователь — невысокий, плотный капитан, с то ли седеющими, то ли выгоревшими на солнце волосами был таким же усталым и безразличным, как дежурный, но глаза его смотрели умно и цепко.

— Где, по его словам, находится тело?

— Зарыто в песок… Он говорил, что рядом какой-то синий сарай. Это на том берегу, который далеко от шоссе. Напротив — крохотный островок.

— Примет негусто. Долго можно копать. А вы уверены, что он не выдумывает?

— Мне показалось, что нет. Он… он заметно нервничал. Правда, говорил бессвязно, и я не все понял.

— Почему он пришел к вам?

— Что?

— Почему он пришел именно к вам? Вы часто разговаривали? Он делился с вами чем-то до этого?

— Нет, но… Нет, я не знаю, почему он решил поделиться этим со мной. Может быть, это потому что мы проходили Беккета, говорили об одиночестве. Я не знаю.

— Понятно… Понятно… Имени девушки, значит, не знаете?

— Нет, он не сказал.

— Как это произошло? Говорил он об этом?

— Об этом — да, говорил. Они жарили шашлыки — там, в лесу, шагах в тридцати от берега должны быть кострище и кирпичи — а потом он разозлился на нее, я не понял, из-за чего. Он говорил что-то про маски или про морды. И вот, он разозлился и ударил ее шампуром. Я так понял, что ударил не один раз.

— Не говорил, куда дел шампур?

— Я не помню… Кажется, он ничего не говорил. Может быть, так и валяется где-то рядом с кострищем. Я не знаю.

— Понятно… Что ж, можете идти. Если вы будете нужны, мы с вами свяжемся, Вячеслав Станиславович.

— Но вы что-то сделаете? Вы попробуете найти тело?

— Не беспокойтесь. Идите. Оставьте это нам.

Бойко пришел в университет на следующий день. Он был спокоен и собран, разговаривал и даже шутил. Девушки заглядывали в его красивые глаза. Мельник знал, что одна из них вполне может оказаться следующей жертвой. «Что ж, — подумал он, — значит, решение было неверным. Значит, придется держать его мысли в кулаке и ждать, когда он снова слетит с катушек. И тогда вмешаться, и пусть это кончится тем, чем кончится».

Но после обеда его арестовали. Мельник видел это глазами Бойко и вместе с ним чувствовал его ужас. Вместе с этим пришло облегчение: коренастый капитан не подвел. Мельник слушал начало допроса, убеждаясь, что тело действительно найдено и вина Бойко может быть доказана, а потом отпустил его. Чувствовать, что связь нарушена, было восхитительно. Чужой разум подавлял и притуплял чувства Мельника, невыносимо мешал ему жить.

Полиция нашла тело, нашла шампур с отпечатками пальцев Бойко и кровью девушки.

Все было кончено.

4.

Когда Мельник вошел в комнату, Саша стояла у окна и смотрела на улицу. Он сказал «привет». От звука его голоса ее плечи вздрогнули, но она не повернулась. Прятала глаза.

Возле подоконника стояла большая деревянная рама, на которую до болезни Саша натягивала ткань — она занималась росписью по шелку. Рама была пуста, и тяжелый запах резинового клея, раньше витавший в воздухе, полностью выветрился.

Черепашка сидела на окне, Саша рассеянно поглаживала ее по голове. Черепашка выглядела плохо. Ее трехцветная шерсть потеряла свой блеск и торчала клоками, голова была безвольно опущена, хвост свисал с подоконника, как флаг в безветренную погоду. Кошка не реагировала на прикосновения хозяйской руки. Да и рука у Саши была тонкая, невесомая, почти прозрачная. Она, и так никогда не отличавшаяся полнотой, еще больше похудела после операции.

— Я думал о тебе, — сказал Мельник, но она снова ничего не ответила. За окном волновались, как море, тонкие плети березы, и комнату заполнял нежный, золотисто-зеленый свет. В этих отсветах Саша казалась ненастоящей, нездешней и очень далекой.

Раньше она всегда смотрела ему в глаза и делала движение навстречу, как только он входил, и как будто всегда ждала того момента, когда он дотронется до нее, хотя Мельник сразу сказал ей, что этого никогда не случиться и объяснил, почему.

Ему было комфортно вести себя так. Комфортно, потому что безопасно и привычно. Раньше он точно знал, что не принесет Саше вреда, отказываясь от близости с ней, и вот, оказывается, пытал и мучил ее все это время. И себя пытал и мучил, не отдавая себе в этом отчета.

Когда ей стало плохо, когда все готовились к операции и врач говорил, что шансов мало, когда Мельник понял, что теряет ее — тогда ему стало страшно. Страх, как тонкий нож, снял защитную пленку, и он понял, что давно уже нарушил свое правило и любит Сашу глубоко и сильно. Он не мог представить, как станет жить без нее.

В ночь после операции Мельник не мог заснуть, а когда погрузился, наконец, в тяжелую полудремоту, из которой то и дело выныривал в холодную пасмурную реальность, увидел сон. Во сне он был в операционной палате, и Саша лежала там, как будто уже очнулась после операции. Он видел начало бордового шва, уходящего под больничную рубашку у нее на груди. Во сне Мельник подошел к ней и взял ее за руку. Рука была холодная, потому что в операционной было холодно. Иней застыл на стекле высоких медицинских шкафов и блестящих хирургических инструментах, лежащих в белом, изогнутом, как почка, лотке. Мельник поднял ее руку к своему лицу, чтобы согреть ее дыханием, и случайно коснулся ее губами. Он проснулся, все еще ощущая аромат ее кожи, и после этого желание коснуться Саши наяву стало почти непереносимым. Но теперь, казалось, это не нужно ей. Саша погрузилась в безразличие и, кажется, приняла болезнь как должное. Теперь она не двигалась к нему навстречу и не ждала прикосновений. Может быть, не хотела, а может быть, просто устала.

— Твои родители говорят, ты отказываешься от повторной операции. Почему?

— А есть ли в ней смысл?

Саша слегка повернула голову, так что теперь Мельник мог видеть ее щеку и краешек глаза.

— Почему нет?

— Ты же знаешь, что будет, если мне станет лучше, правда?

Он действительно знал. Он, в отличие от родителей Саши, даже знал, почему ей стало плохо. Дело было не в наследственности, и не в инфекции, и не в проблемах с давлением. Дело было в том, что последние десять лет Саша тратила себя, и это была самоубийственная трата. Она обладала уникальным даром переписывать чужие судьбы, играя с их красками так же, как с красками на шелковых тканях. В своей семье она была не первой. Ее бабушка могла делать то же самое, и Саша видела, что происходит, когда делаешь это слишком часто. Сашина бабушка потеряла рассудок. Саша пожертвовала сердцем.

Она делала это сознательно, и когда Мельник шел от Полины, он вдруг спросил себя: не из-за него ли Саша помогала людям так самозабвенно, почти остервенело? Не для того ли, чтобы быстрее израсходовать себя? Чтобы побыстрее покончить с жизнью, которая была для нее пыткой?

Он знал, что как только Саше станет легче, она тут же примется тратить себя снова. И истратит до конца.

— Почему? — спросил он. — Разве тебе не хочется жить?

— Очень хочется, — просто ответила она. — Но я устала — от того, что все время вижу, как кто-то мучается. Я знаю, что могу помочь, и помогаю. Но когда заканчиваю, тут же вижу кого-то еще. И это никогда не прекращается.

— Ты все равно не сможешь помочь всем.

— Всем — не смогу. Никто никогда не сможет.

— Так что же…

— Но кроме меня этого вообще никто не делает.

Она повернулась и посмотрела на Мельника так, что ему стало больно. Цвет ее лица был бледным, с легким землистым оттенком, под глазами залегли глубокие тени, кожа обтянула скулы. Он не хотел ее терять. Но она уходила, и не только из-за болезни, но и из-за того, что, кажется, окончательно поняла, что он ничего никогда не сделает. И это, как оказалось, разделяло их сильнее, чем его правила и ее болезнь.

— Я думал, что никогда не буду вмешиваться, — ответил он. — Но вмешался, потому что иначе было нельзя. Это случилось три дня назад.

— Расскажи, — недоверчиво потребовала она.

Мельник рассказал ей историю про Бойко — подробно, стараясь не упустить ни одной детали.

— Если так случится еще раз, ты снова это сделаешь?

— Сделаю.

— Даже если снова придется пройти через это унижение?

— Да. Потому что от этого зависит человеческая жизнь.

— Человеческим жизням угрожают не только убийцы.

— Я понимаю. Но я, в отличие от тебя, не могу видеть будущее. Мы очень разные, Саша.

— Очень, — подтвердила она.

И тут в его голову пришла простая мысль, и он, не успев как следует все обдумать, спросил ее:

— А если бы я стал помогать людям? Если бы я как будто делал твою работу? Может быть, тогда ты смогла бы как следует отдохнуть после операции, набраться сил и не истратила бы себя целиком, без остатка?

Она смотрела на него, но не в задумчивости, а словно бы без мысли, словно в голове у нее был плотный белый туман. Потом ответила:

— Ты не сможешь.

— Почему?

— Подумай сам: какова вероятность того, что убийцы станут встречаться тебе на каждом шагу? Даже если ты встанешь на центральном перекрестке города и будешь стоять там несколько часов, велики ли шансы, что мимо тебя пройдет тот, кто действительно опасен?

— Я мог бы работать с полицией.

— Тебя опять высмеют и выставят за дверь.

— А если я найду способ?

— Не мне говорить тебе, что делать.

Ему хотелось закричать ей в лицо, но он сдержался. Он нарушил все правила: он любил женщину, он вмешивался в то, что его не касалось, но контролировать злость он все еще мог.

5.

Если бы не было этого разговора с Сашей, Мельник никогда не пошел бы дальше истории с Бойко. Он не верил, что она перестанет приносить себя в жертву только потому, что он возьмет на себя важное для нее дело. Это было больше чем долг для нее, это превратилось в способ жизни, в героиновую зависимость, убивающую и непреодолимую. Ее желание тратить себя было истеричным и навязчивым, словно без этого ей грозила оглушительно-черная пустота, которая была страшнее смерти.

Он не верил, что действительно что-то изменит, но слова ее были злыми, а тон — насмешливым. И если бы Мельник теперь не сделал шага в нужном направлении, вышло бы, что он говорит впустую. Мысль об этом вызывала у него чувство свербящего, непереносимого стыда.

Он долго думал над тем, как заставить полицию слушать себя, но ничего не придумал и в поисках подходящей идеи обратился к «Гуглу». Он вбил в поисковую строку слова «полиция», «медиумы», «расследование» и тут же, вперемешку со ссылками на сомнительные статьи из желтой прессы и малоизвестные фильмы получил многочисленные ссылки на программу «Ты поверишь!». Мельник отправился на сайт программы и узнал, что она снимается уже несколько лет и что смотрит ее огромное количество людей. Он посмотрел несколько архивных выпусков и увидел свое спасение: в программе участвовали полицейские. Они приходили туда с нераскрытыми делами и ждали от медиумов подсказок. Они приходили в случаях, когда точно знали, кто совершил преступление, но не могли этого доказать — и ждали, что им подскажут, где найти нужные улики.

Пока Мельник переходил от ссылки к ссылке, сменилась контекстная реклама, и на сайтах замелькали лица тех же медиумов, которых он только что видел в передаче. Он начал щелкать и по этим ссылкам и увидел объявления, в которых эти люди предлагали свои услуги. Они обещали найти пропавших, вычислить виновных, установить причины. Мельник справился о расценках и задумчиво откинулся в кресле. Суммы были огромны.

Он сидел и думал о том, что родители Саши, Виктор и Рита, влезают в долги и собирают последние деньги на то, чтобы оплатить операцию. Он думал о том, что если они в конце концов уговорят ее, то после потребуется долгая реабилитация. Он думал о том, что деньги им пригодятся и что после шоу он смог бы не только помогать людям, но и хорошо зарабатывать.

До окончания приема заявок для участия в кастинге шоу «Ты поверишь!» оставалось всего несколько дней, и Мельник подал заявку. Как только он нажал кнопку «отправить», зазвонил телефон. Мельника ждали в полиции.

— Хотел уточнить кое-что в ваших показаниях, — сказал коренастый капитан, когда Мельник занял место на расшатанном стуле возле его стола. — При каких обстоятельствах студент Бойко завел с вами разговор, в ходе которого признался в совершенном преступлении?

Мельник смотрел вниз, на обшарпанный пол кабинета, на свои руки, сцепленные в замок на коленях. Ему не нужно было читать мысли капитана, чтобы понять, что тот считает его виновным.

— На следующий день после убийства. Мы столкнулись на трамвайной остановке, когда оба возвращались из университета после занятий.

— Ваш дом в другой стороне, разве нет?

— Разве я сказал, что ехал домой?

— Допустим, не домой. И что же, он просто так подошел и сказал: «Вячеслав Станиславович, я хочу вам что-то рассказать?»

— Примерно так. Дословно я не помню. Кажется, он начал мямлить что-то невнятное, и я не сразу понял, что у него ко мне серьезный разговор.

— Угу. Так. И что же, вы стали говорить прямо на остановке?

— Нет, зачем? Там было много людей. Мы отошли немного в сторону. Знаете, там есть небольшая аллея со скамейками, она ведет к университету. Вот там мы и сели.

— Вас кто-нибудь видел? Вдвоем? Как вы сидели на этой скамейке?

— Нет, никто.

— Что же, никто из студентов после окончания занятий не шел от университета к остановке?

— Может быть, они шли по соседней дорожке. А может быть, все успели пройти. Я ведь вышел из корпуса не сразу после звонка.

Капитан хмыкнул и встал из-за стола. Он пытался показать, что наивная игра допрашиваемого веселит его, но Мельник видел — внутри у него все кипело от гнева. Капитан подошел к окну, помолчал, глядя за забранное решеткой стекло. В кабинете было душно и пыльно. Мельник видел, что тут недавно делали ремонт, но обилие бумаг и пренебрежение работающих здесь мужчин к чистоте быстро воссоздали привычную, хмурую, серую, обстановку. В кабинете никто не курил, и все же могло показаться, что в воздухе висит готовый рассеяться сигаретный дымок.

— Часто Бойко это делал?

— Убивал? Я не знаю.

— Обращался к вам за советом. Хотя бы просто делился чем-то личным.

Мельник промолчал.

— Так часто или нет?

— Он сделал это первый раз. Раньше мы никогда не разговаривали.

— И как вы объясните тот факт, что он пришел со своим признанием именно к вам?

Капитан повернулся к окну спиной, Мельник поднял голову, и их взгляды встретились. Игра шла по-крупному, Мельник прекрасно это понимал.

— Мне трудно судить, я не психолог, — ответил он. — Возможно, я просто показался ему достойным доверия. Я не знаю.

— Он сказал вам, зачем рассказывает об убийстве?

— Нет, не сказал.

— И не просил оставить все в тайне?

— Нет, не просил.

— И поэтому вы пошли в полицию?

— Я пошел в полицию, потому что думал, что Бойко может убить кого-то еще. Он выглядел… ну не знаю… совсем больным.

— Мы спросили его, почему он пошел к вам.

— И?

— Он сказал, что не ходил.

— А что он сказал?

Коренастый капитан проигнорировал вопрос.

— Вы знали жертву? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Мельник. — Бойко не сказал мне, кто она, а я не стал спрашивать.

— Вы очень расстроитесь, когда узнаете, что знали ее?

— Смерть человека меня всегда очень расстраивает, вне зависимости от того, знал я его или нет.

— Но вот что интересно: оказывается, что вы жертву знали, а Бойко — нет.

Капитан замолчал. Мельник тоже молчал, и вдруг отчетливо увидел лицо девушки и понял, что действительно знает ее. Капитан думал о ней, мысль была четкая и ясная — лицо с фотографии и имя. Мельник вздрогнул, капитан впился взглядом в его лицо.

— Знаешь, кто она. Знаешь, — прошептал он утвердительно.

Мельнику нечего было возразить. Теперь он в самом деле знал.

Два года назад она училась на первом курсе филфака, и Мельник вел в ее группе зарубежную литературу. Она кое-как сдала первую сессию, а ко второй даже не приступала. Ее отчислили после первого курса. Потом она хотела восстанавливаться, ходила в деканат и подходила к Мельнику. Они разговаривали долго, Мельник устал от ее настойчивости и способности по нескольку раз возвращаться к одной и той же теме, ничего не добавляя и никак не развивая ее.

— Это неправда, — Мельник почувствовал, как в нем вскипает злость и сосредоточился на том, чтобы подавить ее. — Бойко тоже мог ее знать. Они учились на одном факультете.

— Значит, знаешь, кто она, — заметил капитан, и в голосе его звучало мстительное удовлетворение. — Только что не знал, а теперь вдруг узнал.

Мельник молчал, смотрел на носки своих ботинок, держал руки сцепленными в замок. Он не мог придумать ответа и чувствовал, что злость совсем близко. «Я не знаю, что будет с тобой, если я разозлюсь», — мысленно говорил он капитану. А тот продолжал:

— У меня многое не сходится, товарищ Мельник. Как же ты узнал о совершенном преступлении?

— Мне рассказал Бойко.

— Этому нет подтверждений.

— Но нет и опровержений. Мое слово против слова убийцы.

— Как ты узнал, кто жертва, если по твоему же собственному признанию Бойко тебе этого не говорил?

Мельник поднял голову и посмотрел капитану в глаза. Он был зол, этот капитан. У него было двое отличных сыновей. Один только что женился, другой встречался с девушкой, и обе капитану нравились. И он думал о том, что в мире много уродов, которые угрожают таким славным девчонкам. И он был уверен, что растерянный и подавленный мальчишка Бойко такое зверство совершить не мог, а стоял за этим самоуверенный взрослый красавчик-извращенец, бог знает почему задумавший отомстить девушке или просто реализовать свои мерзкие фантазии. Он заметил не очень здорового студента, надавил на него, а потом подставил, боясь, что студент сдаст его первым.

Мельник оказался в ловушке. Он понял, что так просто из полиции сегодня не выйдет. У него было два пути: подавить злость, забыть о Саше, не вмешиваться и попасть в СИЗО или повлиять на капитана.

— Молчишь? — ухмыльнулся тот. — Сказать тебе нечего? Тогда ответь мне вот на что: где ты был вечером семнадцатого мая?

— Дома.

— Кто может это подтвердить?

— Никто. Я живу один.

— Твоя женщина?

— У меня нет женщины.

— Родственники?

— Нет. Мама умерла недавно, а отец живет со своей семьей.

Мельник говорил, уже не заботясь о том, что говорит. Он принял решение и теперь думал, что именно так, наверное, чувствуют себя молодые хирурги перед тем как впервые в жизни сделать надрез на живом теле. Он сконцентрировался, сосредоточился, перестал слушать капитана и вспомнил тот единственный раз, когда заставил человека делать то, что хотелось ему.

Скрипнули тормоза, брызнула кровь, закричали женщины, зрачки расширились от невыразимой боли — Мельник отогнал видение. «Если я буду спокоен и собран, — подумал он, — если я не буду чувствовать злости, если я буду осторожен и не позволю себе действовать в полную силу, с капитаном ничего плохого не случится».

«Мельник не врет», — мысль была простая и четкая. Мельник взял ее осторожно, как бутылку с нитроглицерином, и поставил в голову капитана. А потом толкнул.

Капитан прервался на полуслове и остановился в недоумении, словно действительно услышал грохот отдаленного взрыва. Мельник смотрел на него, боясь дышать — он не знал, что именно сейчас сделал.

— Простите, — сказал капитан. Лицо его помрачнело, и он уселся за стол, тяжело опираясь на руки. — Голова болит.

Его широкая мясистая ладонь опустилась на лоб и медленно поползла вниз, до подбородка, будто капитан пытался стряхнуть навязчивую боль.

— Ничего, — сказал он Мельнику. — Пройдет. У меня это бывает. Особенно перед грозой. Люблю грозу в начале мая. Правда, уже июнь… Можете быть. Свободны можете быть. Давайте я подпишу.

Мельник протянул ему пропуск.

6.

— В нас дети играют.

— В смысле?

— В прямом. Выходят в школьный двор, свечи зажигают — ну или палки там берут, делают вид, что свечи — руками водят. Глаза закатывают и рассказывают. Способы описывают, которыми маньяк убивал жертву. Класс пятый, шестой. Даже третий иногда. Страшные вещи говорят, между прочим. Это хорошо.

— Да?

— Конечно. Дети — всегда хорошо. Ради них все. Раз дети в нас играют, значит, мы им нужны. Верхняя планка популярности, как ни крути. Хорошее у нас шоу.

7.

Сидя на вокзальном перроне в ожидании московского поезда, Мельник думал о капитане. Головная боль все еще беспокоила его, и Мельник чувствовал себя виноватым. Одновременно он убеждался в правильности принятого решения: ему не стоило пользоваться своими способностями в полную силу.

«Я ограничиваю себя, — мысленно сказал он Саше, — совсем не зря. Я уверен, что не должен делать ничего кроме чтения мыслей, телекинеза и, иногда, остановки времени. Этого вполне достаточно, чтобы помогать, что бы ты там ни говорила. Чтобы консультировать полицейских, например. Я спасу много жизней, родная. Не меньше, чем ты».

Мельник откинулся на спинку неудобной вокзальной скамьи, прижался затылком к оранжевой, облупившейся стене зала ожидания. Было тихо. Люди на перроне молчали, стучали колесами поезда, прибывающие к другим платформам.

До прихода поезда оставалось еще полчаса. Мельник подумал, было бы хорошо, если бы поезд не пришел никогда. Чтобы вечно можно было сидеть посредине теплой июньской ночи, вдыхать запах остывающего металла и пыли, принесенной на вагонах из самых далеких уголков маленького человеческого мира, слушать стук колес, видеть желтые конусы света, выпадающие из вокзальных фонарей, видеть темные силуэты ждущих поезда людей, а за ними — рельсы и шпалы, и бетонные заборы, и склады, и рабочие вагончики… Чтобы Саша всегда была жива, и Мельник был бы счастлив только тем, что знал бы наверняка: сейчас она спит в своей постели в старом пятиэтажном доме в трех остановках от вокзала.

Он умел останавливать время, и, пожалуй, делал это лучше, чем что-то другое.

«А что если, — подумал Мельник, — остановить время для Саши? А может быть, не для нее целиком, а только для ее больного сердца?»

Он представил ее сердечный цикл, три фазы, занимающие меньше одной секунды, вечный монотонный та-ра-ТАМ с акцентом на последней доле. Он размышлял, может ли остановить время в пределах этого цикла, не для всей Саши, а только для ее сердца. Одно и то же та-да-дам, повторяемое тысячи и тысячи раз, означающее, что сердце не будет стареть. Болезнь не сможет выбраться из клетки повторяющихся циклов и убить его. Мельник выиграл бы время.

Он вспомнил о своей связи с Бойко и понял, что может быть с Сашей, находясь далеко от нее точно так же, как был до этого с маленьким убийцей. Мельник дотянулся до спящей Саши и тронул ее сердце прохладной ладонью. Сердце вздрогнуло и отозвалось легким звоном, будто нечаянно задетая струна. Саша повернула голову и что-то коротко шепнула во сне. Мельник тронул сердце еще раз. Он дал себе слово не касаться ее, пока она не поправится, но разве такое прикосновение можно было считать настоящим? Настоящий Мельник сидел на вокзале и глядел в небо, розовое от света сотен городских фонарей. Он нырнул под сердце ладонью и сжал, как сжимает наездник бока разгоряченной лошади, пытаясь остаться в седле во время неистовой скачки. Почувствовав прикосновение, сердце заколотилось, как сумасшедшее, попыталось сбросить его со своей напряженной, пронизанной электричеством спины. Мельник едва удержался.

Саша проснулась, уставилась в потолок широко раскрытыми, блестящими в отблесках фонарей глазами. Ей только что снилась операция, какой она себе ее представляла: грудина вскрыта, металлические расширители не дают смыкаться краям, чужие руки касаются ее изнутри. Саша стряхнула остатки сна и почувствовала, как в реальности сладко ноет длинный уродливый шов.

Потом, не размыкая губ, она спросила:

— Ты?

— Да, — ответил Мельник.

— Что ты делаешь?

— Я хочу тебе помочь.

— Зачем? Ты никогда никому не помогаешь. Отпусти, — сказала Саша. Сердце ее сжалось, она судорожно вздохнула и заплакала навзрыд и без слез. — Отпусти, разве ты не видишь, как сильно мучаешь меня?

Они неслись над городом в розовом от фонарей небе, и Мельник больше не мог внушать себе, что касается ее не по-настоящему. Он сидел на вокзале, прислонившись затылком к стене зала ожидания. Саша лежала под скомканным одеялом, рот ее был приоткрыт, глаза, не мигая, смотрели в потолок. И в то же время они приземлялись на каком-то чертовом мосту, где свирепствовал ветер. Берега реки по обе стороны от моста были покрыты снегом, на горизонте возвышалась круглая каменная башня. Свист ветра был похож на крысиный писк, и клочья снега взметались над сугробами круглыми крысиными спинками.

Рука Мельника утопала в Сашиной груди, будто он был филиппинским шарлатаном, а она дрожала от холода и боли. Лицо ее было на одном уровне с его лицом, они глядели друг на друга глаза в глаза, потому что Саша стояла на парапете. Под ней текла черная, как нефть, вязкая вода. Река казалась бездонной. Мельнику было стыдно и больно мучить Сашу, его ранила мысль о том, что прикосновение оказалось реальным, а значит, он невольно переступил черту, которую так долго старался не переступать, и тем самым нарушил хрупкое равновесие в их отношениях, которыми дорожил больше, чем любыми другими. Но отступать было поздно.

— Отпусти.

— Не отпущу, — сказал Мельник, и голос его был жестким.

— Отпусти.

— Не отпущу, — ответил Мельник. — Ты упадешь.

Саша обернулась и увидела воду. Она смотрела вниз, как зачарованная, будто всегда мечтала провалиться в ледяную бездонную мглу, ее волосы трепал ветер, пряди падали на глаза. Сашино тело подалось назад, Мельник сжал руку, чтобы не дать ей упасть.

Саша счастливо улыбнулась, отклонилась назад еще немного, и Мельник на нее разозлился. Он схватил ее свободной рукой, резко дернул к себе и прижал, не давая вырваться. Саша стала сопротивляться — Мельник даже представить не мог, что она такая сильная. Она толкала локтями, пыталась вывернуться. Мельник прижал ее еще сильнее, крепко сжал руку, в которой было сердце. Сашины глаза широко раскрылись от изумления и боли. Мельнику было все равно, он не хотел ее отпускать.

— Уйди, — сказала она, отдышавшись. — Ты ведешь себя, как скотина. Ты грубый, ты делаешь мне больно.

Он ничего не ответил.

— Я все равно спрыгну, вот увидишь, — мрачно пообещала она. Ее сердце дрогнуло и забилось неровно и нервно. По этой странной дрожи Мельник вдруг понял, как мало жизни ей осталось. Может быть, он испугался. Может быть, он ощутил что-то вроде боли сочувствия — этого он не помнил. Он помнил только безудержную злость, такую сильную, что невозможно было понять ее причину. И бороться с ней тоже было уже невозможно.

— Ну уж нет! — крикнул он так громко, что Саша поднесла руки к ушам, чтобы заглушить его голос. — Я лучше сам тебя убью. Только я сделаю это медленно, чтобы ты поняла, как это на самом деле — умирать. Саша всхлипнула. Мельник сжал пальцы.

После первой операции Саша ждала смерти как отдохновения и покоя. Но ее ожидание оказалось чем-то вроде нарыва, наполненного монотонным, постоянным и оттого едва различимым страхом. Боль, причиненная Мельником, взрезала этот нарыв, будто скальпель. В ее голове звучал голос матери. Мама была с ней, когда случился первый приступ. Она звала и плакала, и голос ее был убедительным — наверное, потому что ее тоже однажды убивали. Риту душили, и Саша вспомнила мать, едва живую, с синяками, расползающимися по горлу, вспомнила свой страх за нее и поняла, зачем они ее держат.

— Прекрати! — крикнула Саша. — Я согласна, — сказала она. И больше не сказала ни слова.

Мельник ослабил захват, осторожно обхватил ладонью ее сердце, дождался паузы и запустил, заставляя переживать один и тот же бесконечный цикл тысячи и тысячи раз.

Саша лежала и беззвучно плакала, когда подошел поезд. Он назывался фирменным, но выглядел старым, и пахло здесь плохо. Когда Мельник шел по тускло освещенному проходу плацкартного вагона — приставным шагом, держа перед собой спортивную сумку, в которой лежало несколько смен белья и старое черное пальто, — табло над дверью показывало плюс двадцать пять. На улице было немногим прохладнее: город не успевал остывать после дневного зноя.

Поезд тронулся, свет в вагоне погас. За окном мелькнули густо-оранжевые вокзальные фонари, потом редкие огни спящего города проплыли под железнодорожным мостом, и настала тьма, прозрачная над полями и густая в лесах.

На подушке напротив Мельника чернели короткие растрепанные волосы — там кто-то спал, завернувшись в простыню. На боковом сидении бодрствовал крупный парень. Он сидел, опершись локтями на откидной столик и склонив голову над чем-то, спрятанным в огромных ладонях. Парень был так высок, что его согнутая в колене нога турникетом перегораживала проход.

Мельник отказался от постельного белья, думая, что вряд ли уснет, но незаметно для себя задремал, привалившись плечом к стенке вагона. Когда он проснулся, было холодно и тихо. Тишина стояла глухая, будто поезд завалило снегом. Сначала Мельнику показалось, что состав стоит, но он выглянул в окно и увидел, как в темноте мелькнули одинокий фонарь и вывеска пригородной платформы. Не было черных волос на подушке напротив. Никто не сидел на боковушке. Мельник поднялся на ноги и вышел в проход. Табло над дверью показывало плюс двадцать шесть, и цифры были красными, а не зелеными, как раньше.

Красные отблески падали на белые складки простыней. Люди, недавно спавшие под ними, исчезли. Никто не кашлял, не храпел, не ворочался во сне. Из купе проводницы не лился густой желтый свет. Тонко звенела где-то в пустоте ложечка в стакане чая: не в вагоне, а будто бы за окном, где бесшумно скользили огни в темноте. Отсветы льнули к стеклу, расплывались дрожащими пятнами, рассыпались хлопьями: там, за окном, как будто бушевала февральская метель, густая, колючая, погоняемая резкими порывами ветра. В метели чудился волчий вой, темные пятна складывались то в частую гребенку леса на горизонте, то в силуэт высокой круглой башни, то в очертания водяной мельницы с огромным колесом.

Мельнику стало холодно. На щеках, будто в мороз, стянуло кожу, и сердце забилось быстро и до боли сильно. Мельник отступил назад и уселся, нащупав сидение рукой, будто был слеп. Рука его коснулась спортивной сумки. Мельник расстегнул молнию, с трудом ухватив язычок замка онемевшими от холода пальцами, достал и надел пальто. Черный драп, прильнувший к телу, был теплым, будто живым. Мельник поднял воротник, запахнулся, ему стало легче. Казалось, от пальто исходит легкий запах Сашиных духов, хотя она никогда в жизни не касалась ни Мельника, ни его одежды.

Мельник завернулся в теплую ткань, закрыл глаза, а когда открыл их, снова увидел темные растрепанные волосы на подушке напротив.

— Все в порядке, мужик? — спросил хриплый голос. Мельник повернул голову: говорил высокий парень, сидевший на боковом месте.

— Да, все хорошо, — ответил Мельник, но вышло невнятно. Губы его онемели от холода. — Где мы?

— Скоро Москва.

— Спасибо.

Парень немного помолчал, а потом спросил снова:

— Точно все нормально? Выглядишь не очень.

— Спасибо, все хорошо...

Парень пожал плечами и отвернулся. Поезд оживал. Включился неяркий свет. Люди сползали с полок, одевались, собирали вещи, откашливались, переговаривались вполголоса. За окнами тянулся рассветный город.