Эпизод третий

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ

ОТБОРОЧНЫЕ ИСПЫТАНИЯ

1.

Пиха стал еще внимательнее относится к смерти. На дорогах ее случалось много. Он начал обращать внимание на погибших голубей и кошек. Видел раздавленную колесами сову, серые останки зайчонка и парочку некрупных деревенских собак. Он и сам несколько раз сбивал птиц, но это не приносило удовольствия: тельца их были слишком малы, чтобы многотонный "Фред" ощутил удар. Несколько раз Боря видел последствия аварий: перевернутые машины, следы крови и черные отпечатки шин на асфальте. Один раз — аварию, которая только что произошла. Пиха хотел было остановиться, но за спиной у него уже мелькали маяки полицейской машины, и он не посмел.

День, когда Пиха впервые отнял жизнь у человека, начинался скучно. Был июнь, светало рано, и Боря покинул Москву на рассвете. В полдень он уже ехал по Нижегородской области, скучая от вида серых туч, из которых сыпал мелкий монотонный дождик, и беспрерывного хвойного леса по сторонам. Дорога была узкая, всего из двух полос, а сзади приближался черный джип.

Джип разогнался под сто двадцать. Боря злорадно усмехнулся: лето стояло жаркое, асфальт подтаял и пошел колеями. Дураку было ясно, что скоро эта птица улетит на обочину. Боря многое бы отдал, чтобы увидеть, как это произойдет. Он взглянул вперед: дорога там поднималась на холм, и Пиха подумал, что, возможно, с вершины этого холма ему повезет увидеть, как черный, твердый, матово блестящий джипа, похожий на лесного жука, перевернется на спину и беспомощно застынет, ощетинившись острыми жвалами искореженного металла.

Джип быстро нагонял. Боря немного прибавил. Не снижая скорости, джип пошел на обгон по встречной.

Из-за вершины холма вынырнул плоский, как скат, приземистый, темно-серый "Вольво". Боря прибавил еще чуть-чуть, мстительно подумав, что теперь джипу придется уйти обратно и обнюхать Фредову задницу. Но водитель джипа не желал тащиться в хвосте. Он по-прежнему шел на обгон.

Пиха замер. Нога нажимала на педаль газа, руки твердо держали руль. В какой-то момент Боре показалось, что от него ничего уже не зависит. Джип или успевал проскочить, или нет.

Потом стало ясно — успеет.

"Вольво" и Борин "Фредлайнер" были совсем близко друг от друга. Джип взял вправо перед самой мордой Фреда. Расстояния между бамперами почти не было.

Борина голова отключилась. Руки и ноги сделали все за него. Он надавил педаль газа, и бампер Фреда ударил по джипу, под брюхом которого тянулась сплошная разделительная полоса. Руль немного повернулся влево, а потом Боря нажал на тормоза.

Это был не голубь, этот удар Пиха почувствовал. Шея его неприятно дернулась от резкого толчка, и в ней свело какую-то мелкую мышцу.

Джип развернуло и вынесло на встречку. Его объемный черный зад толкнул "Вольво", "Вольво" заскользил вправо и остановился, ударившись боком о росшее у обочины дерево.

Все стихло. Боря подумал, что с момента, когда джип начал его обгонять, прошло не больше минуты. Секунды, наполненные звуками, сменились мертвенной тишиной. Потом хлопнула дверца машины. Водитель джипа выбрался наружу.

Боря вызвал скорую и полицию, и только потом выпрыгнул на дорогу. Ему хотелось посмотреть.

Сначала никто не обращал на него внимания. Лес был темен и молчалив, моросящий дождь охлаждал разгоряченное от возбуждения лицо. Машин не было — ни встречных, ни попутных. Небо над горизонтом было таким белесым, словно вовсе и не существовало. Боря глубоко вздохнул, набирая полные легкие воздуха. Рот наполнился прохладной водяной пылью.

Взревел мотор. Боря вздрогнул и отскочил. Сначала ему показалось, что водитель джипа сбегает. Машина качнулась и двинулась прочь, но почти тут же остановилась. Обнажилась мятая грязно-серая боковина "Вольво" и измазанное красным стекло.

Водитель джипа появился рядом с Борей и стал тянуть за ручку искореженной двери. Дверь не поддавалась. Боря сначала стоял в нескольких шагах от машины, а потом подскочил помогать — как будто он хотел помочь, а сам, схватившись за прохладную металлическую ручку, стал смотреть внутрь. О покрытое трещинками стекло опиралась окровавленная голова с темными, коротко стрижеными волосами. От нее шел широкий, истончающийся багряный след, ребристый, словно от жесткой малярной кисти.

За туманом растрескавшегося, окровавленного стекла бился в истерике оставшийся в живых пассажир. Он не мог выбраться наружу, потому что правая дверь "Вольво" была прижата к дереву.

Водитель джипа, широкоплечий, резко пахнущий дорогим парфюмом мужчина, уже открыл машину сзади и помогал вылезти крупной женщине средних лет, а она билась и вырывала свои руки из его рук. На его рубашку брызгала кровь, текущая из ее раненого плеча и с ее щеки, где от удара лопнула кожа.

Боря стоял, держась за ручку передней двери. Смотрел на водителя — совсем еще молодого, но уже мертвого.

И вдруг у него в голове, будто само собой, сложилось отчетливое воспоминание. Боре было пять лет, он был в темном сарае, но совсем не боялся. Он пришел туда с кем-то, кому доверял. Может быть, это был молодой парень — совсем как тот, что безжизненно сидел сейчас в искореженном "Вольво". Может быть, он широко улыбался, когда разговаривал, и поэтому маленький Боря доверял ему. Пиха опустил глаза. Он вглядывался в лицо сидящего в машине трупа, ища на нем широкой улыбки, и готов был поклясться, что если бы парень улыбнулся, зубы у него оказались бы белыми и ровными, словно в рекламе "Колгейта".

Парень из детства привел Пиху в сарай и там оставил. В воспоминании была и мать. Боря не мог ее видеть, но знал, что она где-то неподалеку.

Маленький Боря стоял в дверях и вглядывался в темноту, которая быстро редела, превращаясь в неплотный сумрак. Потом он двинулся вперед. Под ногами захрустело. Это был мусор: слежавшаяся земля вперемешку с кирпичной крошкой, щепками, ветками, засохшими листьями и прочей дрянью. Боря казался себе очень маленьким в этом внезапно пришедшем к нему видении, по сторонам от него высились огромные тени, а потолка он не видел вовсе.

Он сделал еще три шага, потом четвертый. И увидел машину. Старый советский "ГАЗ" с округлым капотом. Машина была ржавой и мятой, словно склеенной из папье-маше. Она казалась ненастоящей, пока Боря не коснулся ее колеса со спущенной, плоско лежащей шиной, пока не провел рукой по высокому боку. Грубые шершавые частички ржавчины осели на пальцах.

В гараже пока полазь.

Он нашел пустой бочонок из-под солярки и подставил его, чтобы добраться до ступени, дернул ручку и услышал густой непрерывный скрежет. Дверца открылась. Первый раз в жизни Боря сидел в грузовике.

А пусть в гараже полазит.

Кто был этот парень? Неизвестно. Мать часто брала его в гости, это мог быть кто угодно. Он предложил полазать в гараже, и Боря сидел на водительском месте старого проржавевшего грузовика. Засыпанный грязью пол был далеко внизу. Маленький Пиха понимал, что теперь он выше всех остальных. Выше взрослых людей.

Левым боком грузовик прижимался к стене гаража. Стекла с той стороны не было, и Боря мог протянуть руку и потрогать шероховатый кирпич и неровные, залитые раствором швы. Впереди была темнота, в которой смутно угадывались старый верстак и хлам, сваленный в углу. Длинная, изломанная, словно молния, трещина перечеркивала ветровое стекло справа налево и сверху вниз. Боковое стекло грузовика было покрыто густой сеткой мелких трещин. Сквозь него почти ничего не было видно. Боре было весело играть в грузовике, он крутил руль и ехал в загадочные страны, о которых никто кроме него не знал.

Сейчас другое разбитое стекло и другой помятый бок вернули ему ощущение того же безмятежного, острого и свежего детского счастья.

Пиха еще раз вдохнул, и множество запахов, замешанных на дождевой влаге, наполнили его рот: металл, асфальт, кровь. Что-то сладкое, наверное, женские духи. Тогда, в детстве, это был запах смерти — тоже крови, но уже многодневной, запекшейся и скисшей. Там была мертвая птица, голубь со свернутой шеей. Он лежал между сиденьями, рядом с рычагом переключения передач, и пах сладким, острым и немного кислым. Боря сначала испугался его, но потом привык и стал играть, будто голубь — его пассажир. Ехать с пассажиром на соседнем сидении было гораздо интереснее, дорога предполагалась долгая, и нужен был кто-то, с кем можно поговорить.

Трещина на ветровом стекле ржавого грузовика — Боря только что это понял — была похожа на остроносый профиль мертвого молодого водителя, его первой жертвы. Теперь все было как тогда, а тогда — как теперь. Время сложилось, будто лист бумаги, и он оказался в складке между двумя половинами. Боря стоял, не зная, где ему быть и как ему быть, но вокруг уже что-то происходило, и кто-то отодвинул его в сторону.

Он отступил и дал дорогу врачам скорой. Белый халат загородил растрескавшееся стекло с потеками крови, и Боре стало пронзительно жаль утерянной возможности: он так и не рассмотрел мертвеца во всех подробностях. Подойти вплотную теперь было опасно: шоссе заполнилось людьми. Боря видел их нечетко. Он все еще ощущал себя в середине сложенного пополам листа. Трещина на стекле сливалась с абрисом человеческого профиля, запах духов — с вонью разлагающейся птицы, а все прочее оставалось бесформенными, яркими пятнами, внешним миром, на который смотришь из затененного гаража.

И вдруг из всей этой мешанины на Борю выдвинулось обветренное лицо с серыми злыми глазами.

— Сученыш меня нарочно толкнул, — произнесли узкие губы, и, похолодев, Боря узнал водителя джипа. За спиной водителя маячили крупная фигура полицейского и размытый силуэт человека в штатском. Поодаль мелькали беззвучные огни патрульной машины.

Боря повернул голову и увидел, что возле Фреда стоит мужчина с фотоаппаратом. Мужчина был худой, изогнутый, как знак вопроса, и будто бы бестелесный: казалось, словно потертый пиджак с поднятым от дождя воротником натянут на проволочный каркас. Блеснула вспышка, Боря увидел жирную царапину на Фреддином бампере. Он подумал, что все кончено: обвинения водителя джипа, яркий след от удара — его поймали. Боря сглотнул, и кадык больно двинулся вверх и вниз по горлу.

— Я не мог, я не успел, — сказал кто-то, и Боря понял, что говорит он сам.

"Дурак, — с тоской подумал он, — только хуже делаешь".

— Да ты и прибавил еще, гаденыш!

— Ну, тихо, тихо… — Боря ощутил мягкий толчок в грудь и увидел серую форменную руку полицейского. Серо-злое лицо водителя отстранилось, но не пропало.

— Я встроился! Я встроился, твою мать! Ты меня на встречку, мать твою, вытолкнул!

Цветная мешанина расслаивалась, возвращая Борю на его сторону листа. Он почувствовал приступ сильного, почти панического страха, но вдруг еще одно лицо стало материальным. Это лицо было некрасивым, стареющим, сильно накрашенным, с разбитой правой скулой и кровью, запекшейся в светлых, выбеленных волосах. По ссадине и крови Боря понял, что это — пассажирка "Вольво". Оттолкнув Пиху, блондинка пронзительно взвизгнула. Мир окончательно потерял двойственность и вновь стал понятным и четким.

— Не ври! Я там была! Я все видела! Ты по всей дороге, по всей дороге метался, как заяц! Ты мальчишке бросился под колесо, тебя на нас швырнуло! Нет, милый друг, ты еще не знаешь, с кем связался! Я тебя по судам — по всем судам — затаскаю!

«Любовница, — подумал Боря, — не мать. Мать бы раскисла». Ему стало неприятно от того, что у молодого водителя была пожилая любовница, и он старался на нее не смотреть.

У Бори проверили документы и оставили его в покое на некоторое время. Когда суета немного утихла, к нему подошел полицейский и велел ехать за патрульной машиной. Пиха забрался в кабину, повернул ключ зажигания, взглянул на дорогу и тронулся с места следом за бело-синим боком ДПС. Перед ними разворачивалась увозящая тело труповозка.

Асфальт был мокр от дождя, это было хорошо, на нем не могло остаться следов торможения, и никто не мог доказать, что Боря не пытался избежать столкновения. Он не успел додумать эту мысль, когда острое, близкое к наслаждению чувство накрыло его с головой. Он снова был маленьким мальчиком в высокой кабине грузовика. Потом видение схлынуло, а чувство осталось: Боря был выше всех. Он плыл над миром в высокой кабине Фреда, и такая важная вещь, как чужая смерть, была в его власти.

Теперь он не жалел, что не успел рассмотреть тело. Это было не главное. Теперь он точно знал, зачем и почему сделал то, что сделал.

2.

Утром Мельнику очень хотелось есть, но на кухне было пусто. Он вышел на улицу и пошел по Нижегородской, подняв воротник и засунув руки в карманы. Он искал место, где можно перекусить, но натыкался только на дорогие кафе, где стулья были обиты красным, блестело стекло над стойкой, но пол уже выглядели обшарпанными, а скатерти были не так свежи, как когда-то. Мельнику хотелось чего-нибудь попроще. Он дошел по Таганской почти до самого метро, но так ничего и не нашел.

В поисках забегаловки Мельник свернул в проулок, из которого выходила шумная студенческая компания, и сразу наткнулся на то, что искал. Это было невысокое длинное кафе с окнами во всю стену, вытянутое, словно салон междугороднего автобуса. Длинная стойка тянулась от начала до конца просторного зала. Справа, у окон, один за другим стояли столики. С потолка свисали дешевые люстры в белых плафонах, в дальнем конце заведения виднелась узкая дверь: то ли туалет, то ли вход для персонала. Ни одного человека не было ни у стойки, ни за столиками.

Мельник сел возле окна, и впервые за несколько дней почувствовал, что согревается: солнечный луч, прошедший сквозь стекло, мягко дотронулся до его щеки. Официантку он увидел не сразу. Она сидела за высокой барной стойкой и читала книгу в мягкой темно-синей обложке. Заметив Мельника, она встала, но, дочитывая до точки, не сразу оторвала взгляд от страницы. Книгу она положила на стойку корешком вверх, и та прижалась раскрытыми страницами к прохладному дереву, как тонувший человек прижимается раскинутыми руками к твердой земле, на которую повезло выбраться.

Официантка подошла к столику, за которым сидел Мельник и, вынув из кармана несвежего фартука растрепанный блокнот и затупленный карандаш, приготовилась записывать. На вид ей было около тридцати лет, лицо ее было одутловатым, непривлекательным, с легкой складкой второго подбородка и жирной, местами воспаленной кожей. Фигура у официантки была приземистой и крепкой, а легкий жирок на талии и бедрах, почти полностью сглаживал естественные женские изгибы.

У нее были удивительные глаза: маленькие, но при этом поразительное живые и пронзительно синие, словно в них отражались глаза самого Мельника.

— Будьте добры мне яичницу, блины и чай. Погорячее, если можно.

Она молча кивнула, сделала пометки в блокноте и ушла. А когда вернулась и наклонилась, чтобы поставить перед ним заказанную еду, Мельник увидел бейдж, приколотый к ее блузе: официантку звали Александра.

Александра.

Он ел и думал о Саше. О том, что сколько раз ни предлагал ей устроиться в университет, она каждый раз отказывалась. Была учителем русского и литературы в одной из самых паршивых городских школ и очень плохо справлялась со своей работой. Мельник хотел для нее спокойной и простой жизни, а она хотела спасать. Один раз он спросил ее:

— Скольким ты поможешь? Разве ты не понимаешь, что это в любом случае будет всего лишь капля в море?

— Ну и что, — ответила Саша, и он не знал, как спорить с этим аргументом.

Литературу она преподавала плохо. Рассказывала неинтересно и почти не слушала ответы учеников. Родители редко бывали ею довольны, но непопулярная школа, в которую не стремились обеспеченные люди, не могла позволить себе другого учителя. Рассеянно рассказывая о Печорине, Саша внимательно слушала класс. Ловила взгляды, присматривалась к жестам, слушала интонацию и тембр голоса — у нее на уроках всегда много шептались, и она никогда не делала замечаний. Саша выискивала зарождающееся несчастье, точно крепкую шляпку белого гриба, едва показавшегося из-под палой листвы. Потом начинала рисовать — Мельник любил смотреть, как она рисует. В ее комнате, возле окна, стояла грубо сколоченная рама для батика, но это была только иллюстрация, овеществление того важного, что происходило у Саши в воображении. Саша перерисовывала детские судьбы, избавляла своих учеников от грядущих болезней, отводила от них жестокие руки, лишала суицидальных мыслей, мирила с родителями.

Ей было больно помогать им — Мельник теперь знал это. Но еще больнее было смотреть на них и не делать ничего.

Он очнулся от мыслей, когда с последним глотком чая Александра подошла забрать грязную посуду и положить на стол обтрепанную папку со счетом.

— Спасибо, — сказал он, глядя ей в глаза. — Очень вкусно.

— Еще бы, — с вызовом ответила она, и Мельник не смог сдержать улыбки: Александра знала себе цену.

Расплатившись, Мельник встал и пошел к выходу. В кафе по-прежнему было пусто, даже Александра скрылась из вида. Ее книга все еще лежала на стойке. На сине-черной обложке были нарисованы кошка и дом. "У каждого в шкафу..."— название врезалось Мельнику в память и медленно парило перед глазами, пока, час спустя, он не понял, что это было маленькое предсказание.

Мельник вышел из кафе и неожиданно попал не в проулок, а прямо ко входу в метро. Он обернулся и увидел за своей спиной заполненную людьми площадь. "При чем тут шкаф?" — спросил он себя и спустился в подземку. Через два часа Мельнику нужно было быть на съемке.

3.

— Итак, в одном сезоне — десять программ. Каждая из них держится на тщательно продуманном сценарии. Первая серия — отборочные туры. Важно создать у зрителя ощущение, что мы отобрали из толпы самых верных кандидатов и ошиблись только в двух-трех случаях. Возможностей для создания подобной иллюзии телевидение дает предостаточно. Лучшую пятерку необходимо выбрать еще до начала съемок, чтобы постепенно сделать героев родными для зрителя.

Необходимо определиться с деталями. Ведь что такое деталь? Для картинки это все. Зритель не запоминает имен, зритель не запоминает людей. Но деталь он схватит сразу. Косоглазие, рыжие волосы, резкие словечки, нелепый наряд, зловещие взгляды, экзотическая национальность — что угодно. Принцип "умри, но отличайся" еще никто не отменял. Опытный оператор, получив объект, тут же определяет необходимую деталь и фокусируется на ней.

— То есть, герои шоу определяются до кастинга?

— Нет, почему же? Конечно, с некоторыми людьми предварительные договоренности достигаются, но основная масса участников определяется на отборочных турах. Здесь, понимаете ли, важно, чтобы жизнь вносила свои коррективы. Ни один, даже самый лучший редактор не придумает героям такого количества странностей, которым они обладают сами. Наша задача — как можно скорее разглядеть талант и как можно прочнее вписать найденный персонаж в драматургию шоу.

— А магические способности?

— Да бросьте! Кому это надо? Во-первых, я не верю в магию вообще. Во-вторых, меня не интересуют колдуны. Меня интересует то, что хорошо смотрится по телевизору.

4.

Стоя на высоком, грубо сколоченном помосте, Настя наблюдала за тем, как рабочие расставляют шкафы. Шоу снимали в пустом ангаре с бетонным полом и толстыми стенами. Здесь было холодно, как в склепе, хотя на улице стояла почти невыносимая жара. Настя куталась в широкий прозрачный платок и думала о Мельнике и о его пальто. Ей хотелось узнать, как оно пахнет: теплым драпом, смутным воспоминанием о туалетной воде, сильным мужским телом с тонкой и терпкой ноткой свежего пота. Близость для Насти всегда начиналась с запаха.

— Замерзла? — спросил Ганя. Он подошел почти неслышно, и теперь стоял у нее за спиной. Пах он, как всегда, безукоризненно и скучно. — Будешь кофе?

— Было бы неплохо, — Настя повела плечами, и шелковая ткань потекла вниз по ее спине.

— Держи. — Ганя протянул ей стаканчик, над которым поднимался пар. Стаканчик был бумажным: Ганя знал, что Настя не пьет из пластика.

Она сделала маленький глоток и, развернувшись спиной к съемочной площадке, расслабленно облокотилась о шаткие перила помоста. Ганя поморщился.

— Настя, не надо. Ты же знаешь: я ненавижу, когда ты так делаешь, — сказал он.

— Как? — вызывающе ответила она.

— Вот так. Когда стоишь на самом краю.

— Если боишься, — она пожала плечами, — иди вниз и лови меня.

Тонкая перекладина резко скрипнула и подалась под нажимом ее локтя. Сердце Насти прыгнуло и застыло. Если бы Гани не было рядом, она бы отошла от перил, но ей хотелось, чтобы Ганя мучился, и она не подала вида. Ганя передернул плечами и ушел — иногда в нем просыпалась гордость. Пожалуй, в такие моменты Настя любила его, но фокус заключался в том, что когда он возвращался к ней, то снова был прежним, нелюбимым податливым Ганькой. Настя дождалась, когда он скроется из вида, и медленно повернулась, стараясь как можно меньше опираться о перила.

Расстановку шкафов почти закончили. Отсюда, сверху, хорошо было видно, что они составляют не очень сложный, но вполне телегеничный лабиринт. Шкафы были разные: старая советская полировка, хлипкие современные ДСП, дешевая добротная «ИКЕЯ», массивные гробы из желтой фанеры и совсем уже почтенные старцы с завитушками и резьбой, кленовые, дубовые, березовые, помнящие совсем другую одежду и совсем других людей. В этом году вместе со шкафами на площадку доставили их хозяев. Насте это не нравилось: ей хватало забот с участниками, и видеть на площадке еще полсотни людей она совсем не хотела. Но обстоятельства того требовали: шоу перевалило пик популярности, у зрителей наступило пресыщение. Поползли слухи, что медиумы не настоящие. Программу можно было бы закрыть, однако даже на спаде «Ты поверишь!» приносило реальный доход, и канал стремился выжать из него как можно больше денег. Для повышения рейтинга на площадку пригласили людей, не имеющих отношения к телевидению — они должны были дать пищу для новых, выгодных проекту, слухов.

— Да никто не поверит, — говорил в курилке Ганя, когда месяц назад они с Настей вернулись с совещания. — Непременно решат, что подстава.

— Поверят, — возразила Настя. — Придут люди домой после съемки и станут рассказывать, как все это происходит. Их мужья и жены расскажут коллегам по работе, те — еще кому-нибудь, и мы добьемся того, чего хотели. Кто-то, конечно, не купится, но все равно станет смотреть и сомневаться. Ведь он услышит правду от человека, который был здесь сам и у которого нет оснований лгать.

Взволнованные люди стояли в дальнем конце ангара: некоторые переговаривались, другие молчали, хмуро глядя под ноги, третьи курили, отойдя в сторону на несколько шагов. Женщины, одетые в легкие блузки, зябко обнимали себя за плечи и встревожено поглядывали на растущий лабиринт. Приготовления подходили к концу. Теперь хозяевам шкафов предстояло выбрать из них один-единственный, в котором должны были спрятать человека. Их предупредили, что от выбора многое зависит: медиумы должны были искать, пользуясь только своими способностями. Шкаф не должен был стать для них подсказкой.

Настя окинула взглядом площадку, дала знак начинать и ушла. Возле мониторов в ПТС уже сидел Ганя, хмурый и злой. Он пил чай из бумажного стаканчика и смотрел, как толпа течет по лабиринту. Люди шли медленно, в их движениях чувствовалась торжественность и легкая тревога. В толпе отчетливо выделялась Анна, ведущая «Ты поверишь!», холодная блондинка, которую Настя терпеть не могла. Анна пролезла на проект еще до Настиного появления, в самом первом сезоне. Тогда она была модным автором мистических детективов. Для Насти Анна состояла из непомерно раздутого самомнения и набора бессистемных, непроверенных и спорных утверждений. За годы, которые продолжалось шоу, она успела растерять детективную популярность и женскую привлекательность, зато начала в соавторстве с медиумами писать книги о том, как развить в себе сверхспособности, сделала на этом имя и, как предполагала Настя, неплохие деньги.

Излишняя самоуверенность делала Анну незаменимой ведущей шоу. Люди, испуганные нервозной и непривычной обстановкой съемок, сразу начинали ей доверять и подчиняться. Ослепленные прожекторами, ошарашенные деловитым мельтешением съемочной группы, парализованные от сознания того, что их, они смотрели Анне в рот и верили каждому ее слову.

С хозяевами шкафов Анна собиралась проделать разработанный профессионалами и тщательно отрепетированный фокус. Сначала она только наблюдала. Люди сами делали все, что было нужно — раздражались и уставали. Толпа расслоилась на пассивных и активных. Активные двигались порывисто, их движения были размашисты. Они бросались то к одному шкафу, то к другому, замирали на мгновение, шли дальше, обмениваясь громкими замечаниями с теми, кто оказывался рядом. Они открывали дверцы, пугались своих отражений в маленьких, прикрепленных изнутри, и больших, наружных, зеркалах. Они проверяли на прочность перекладины для плечиков и совали носы в оставленные в шкафах мятые обувные коробки и карманы старых кофт.

Пассивные ходили медленно и осматривали шкафы, едва дотрагиваясь до них. Они сторонились других людей и не вступали в разговоры, в крайнем случае, кивали или пожимали плечами.

Через некоторое время все определились с выбором. Пассивные оставили свои мнения при себе. Активные высказывались громко. Сначала их было человек двадцать, и в гуле их голосов невозможно было ничего разобрать. Разговор шел на повышенных тонах. Уверенных в собственной правоте оставалось все меньше и меньше, в конце концов, кричать продолжили две истеричные женщины средних лет и крупный мужчина в клетчатой рубашке с коротким рукавом и круглой аккуратной бородкой на откормленном лице. Стоящие вокруг них люди заметно нервничали. Многие, устав, отошли в стороны, давая понять, что готовы к любому решению.

Анна подошла ближе.

Торжественность и тревогу на лицах большинства людей сменила тоска. Им хотелось, чтобы все это скорее кончилось. Визгливые голоса двух женщин становились все тише и тише, низкий мужской тембр брал над ними верх и вскоре победил. Круглолиций мужчина кивнул своей крупной головой и положил руку на ореховый шкаф девятнадцатого века, покрытый вырезанными виноградными кистями и украшенный фигурой аиста с отколотыми ногами.

Анна нырнула ему под руку и с сомнением постучала кончиком длинного рубинового ногтя по носу. Круглолицый мужчина смутился и отнял ладонь от орехового бока.

— Вы не думаете, — спросила Анна, — что шкаф слишком приметный? Резьба, виноград, аист с отбитыми ногами.

— Не такой уж он и особенный. Тут еще несколько таких шкафов есть, — возразил мужчина, но круглая его бородка затряслась, выдавая неуверенность.

— Но он все равно привлекает внимание, — мягко ответила Анна. Да еще и стоит на углу… Впрочем, может быть, я не права...

Анна отступила на шаг назад и подняла руки, будто сдаваясь. Круглолицый затих, зато воспряли его противницы. Одна выступала за полированный советский шкаф, другая — за желтого фанерного монстра. Правда, их пыл угас, они спорили уже не так жарко. В конце концов, обе отказались от своих шкафов и пошли по проходам искать тот, который устроил бы обеих. Остальные плыли возле них, будто клочья тумана. Они были похожи на посетителей, заблудившихся в огромном музее, были мрачны, молчаливы и ничего уже не хотели выбирать. Каждый раз, когда женщины были готовы согласиться друг с другом, вступала Анна. Она бросала фразу, иногда — критичный взгляд, и снова заставляла их усомниться в правильности выбора. Наконец стихли почти все. И тогда Анна возникла во главе вяло движущейся толпы.

— Устали? — спросила она.

— Да! — негромко ответили ей из толпы.

— Но ведь нужно что-то выбрать, — сказала она.

— Нужно, — угрюмо отозвалось несколько голосов.

— Я предлагаю, — продолжила Анна, — просто показать на первый попавшийся шкаф. Все выдохлись, а впереди еще само испытание. Сколько же можно спорить? Мне кажется, этот подойдет. — И она хлопнула ладонью по дверце шкафа, будто бы случайно оказавшегося справа от нее.

— Подойдет! — отрывисто крикнул кто-то; люди облегченно выдохнули.

— Мне не нравится, — высказался кто-то, но никто не обратил на него внимания.

Настя наслаждалась этим фокусом. Уставший человек, как правило, склонен был согласиться на что угодно, лишь бы ему дали отдохнуть. Чувство облегчения при этом было так велико, что он даже не замечал, что выбор сделали за него. Люди уходили с площадки довольные, одобрив тот шкаф, который несколькими часами ранее выбрала Настя, и о котором уже было известно нужным участникам шоу. Настя достала сигарету и покрутила ее между пальцами, прислушиваясь к тому, как похрустывает завернутый в тонкую бумагу табак. Владельцев шкафов размещали на помосте, чтобы они могли видеть работу медиумов, в выбранный шкаф прятали добровольца-осветителя. Истеричные женщины стояли у самых перил, гордые сделанным выбором. Круглолицый мужчина отошел подальше и повернулся к лабиринту спиной. С начала съемочного дня прошло уже больше трех часов, он обещал быть бесконечно длинным. Настя затянулась сигаретой, набрала полные легкие дыма, потом медленно, с наслаждением, выдохнула. Она чувствовала, что к концу дня онемеет спина, напряжение в глазах разрастется до мигрени, и уснуть не получится, потому что в голове будут крутиться имена и лица, из которых придется безошибочно выбирать десять героев «Ты поверишь!».

В дверях ангара появился первый медиум. Настя махнула в воздухе рукой, разгоняя дым перед монитором. Медиум был похож на стихийное бедствие: бил в бубен, кружился и бормотал, метался от дверцы к дверце, языком лизал потрепанные ДСП и благородное, покрытое лаком дерево. Замирал, наклоняя голову, будто надеялся услышать, как дышит запертый в шкафу человек. Настя глядела на него равнодушно, он был не лучше и не хуже других. Зрители на помосте посмеивались и пожимали плечами. Медиум бросал в их сторону полные злобы взгляды. Нужного шкафа он не нашел и, когда истекло его время, длинно выругался на непонятном, скорее всего, придуманном языке. Среди владельцев шкафов раздались смешки. Следующие трое претендентов не оставили о себе никаких воспоминаний. Потом на площадке появился Мельник.

Настя смотрела на экран и чувствовала, как больно бьется в груди сердце. Она опустила взгляд на незажженную сигарету, зажатую между пальцами, постучала ей, точно карандашом, по столу, поджала губы. Опытным редакторским взглядом Настя видела, что Мельник им не подходит. Он был слишком прост, слишком прям. Красив, но при этом не артистичен. Настя подняла глаза и увидела вопросительный Ганин взгляд. Она хотела сказать, что от Мельника придется избавиться, как бы ни было жалко, но не успела. Тонкий аромат туалетной воды коснулся ее ноздрей. Он был едва уловим, но тянул за собой запах моря, разогретого песка и сарсуэлы. Он тянул за собой звуки: прибой, шум толпы, говорящей на нескольких языках, детские крики, позвякивание посуды. Настя вспомнила, как длинный шелковый платок бился, подхваченный теплым морским ветром, и слегка касался сгиба ее руки, как наступала ночь, как она смотрела на мужчину за соседним столиком, и мужчина был красив, на него хотелось смотреть. И оттого, что он не замечал ее и не делал попыток познакомиться, становилось совсем легко, хотелось смеяться, смотреть, слушать, втягивать соленый воздух и просто быть. Это было замечательное воспоминание, одно из лучших за всю Настину жизнь. Теперь оно почему-то оказалось связано с Мельником, с его глазами цвета Средиземного моря, с теми глазами, которые Настя видела не на мониторе, а в зрительном зале, с его черными южными волосами и теплым запахом драпового пальто. Теперь она больше не думала о Гане и о том, что будет лучше для шоу, один только вопрос казался ей важным: действительно ли кожа Мельника прохладна, будто он только что вышел из воды, или ей только так показалось?

Ганя смотрел на Настю, а она смотрела в никуда, мимо серых боков мониторов и микшеров, мимо проводов и сквозь поверхность стола. Она ничего не собиралась говорить, глаза ее блестели нездоровым лихорадочным блеском, а дрожащие пальцы ломали тонкую сигарету, из которой сыпалась желтая табачная труха.

5.

Мельник снова забрался ей в голову, чтобы увидеть нужный шкаф. Но едва он дотронулся до ее мыслей, Настя вздрогнула, будто тут же ощутила его присутствие. Он иногда и раньше замечал, что люди реагируют на его прикосновения, но впервые это было так отчетливо и сильно. Его присутствие вызвало у нее воспоминание о море, и картинка была такой яркой, что Мельник не сразу смог добраться до нужных воспоминаний. Он бродил по лабиринту, не глядя на шкафы: просто шел, опустив голову, как человек, который в задумчивости забрел не туда.

Он пробирался через запах моря и детские крики, через блеск волны и легкий прохладный ветер, и Настя отвечала на каждое новое его прикосновение, будто все они были реальны. Он не хотел этого, ему стало стыдно. Мельник поднял голову и посмотрел вокруг себя: Настя была не единственной, кто знал правильные ответы. Рядом стояла Анна, она смотрела на Мельника холодно и зло, и он осознал, что она уже раз или два спрашивала его о чем-то, а он не отвечал. По бокам от него с камерами шли операторы. Он мог выбирать кого угодно, но в тот момент, когда Мельник готовился отпустить Настю, он услышал в ее голове высокий мужской голос:

— Посмотри, что он делает! Просто ходит. Настя, он просто ходит. Даже лица не видно. Кому будет интересно на это смотреть?

— Не дави на меня, Ганя, — раздраженно ответила Настя, и море в ее голове поблекло.

— Его нельзя брать в проект.

— А я считаю, он будет прекрасно смотреться в проекте.

Мельник застыл в изумлении. Он и представить себе не мог, что так близок к поражению — и это после того, как он точно назвал предмет из черного куба.

— Ваши десять минут заканчиваются, — скучая, проговорила Анна. — Нужно принять решение, у нас еще сорок участников после вас.

Искать другого человека было некогда. Мельник тронул Настю еще и еще и почувствовал, как охотно она отзывается на его прикосновения, как тянется к нему.

— На парне синяя спортивная куртка и черная футболка с надписью FBI. Сидит в темном шкафу из ДСП с зеркальной дверцей. А шкаф у нас… — Мельник повернул голову, определяя направление, — шкаф у нас вон там, в двух рядах от меня.

— Нужно найти его и открыть, — сказала Анна. В голосе ее появился неподдельный интерес.

— Что он делает! — высокий мужской голос снова ворвался в голову Насти, и она ответила:

— Угадывает.

— Настя, так нельзя! Нас обвинят, что мы подсказываем участникам ответы!

— Не обвинят. Мы сумеем смонтировать это красиво.

Настя сражалась за него, как лев, и Мельник вдруг понял, что она им одержима. Контакт с ним вызывал у нее чрезмерно сильные чувства, действовал на ее психику, изменял ее сознание. Продолжать его было неправильно. Но было очевидно, что только благодаря ей и этому ненормальному обожанию Мельник все еще здесь. Только ее слово имело вес, а все его умения и способности не играли ровно никакой роли. Это открытие было неожиданным, и Мельник не мог понять, что с ним теперь делать.

Он дошел до шкафа и стукнул кулаком по дверце.

— Здесь, — сказал он.

На весах лежали данное Саше слово и намеренное манипулирование человеком. Мельник не знал, как ему поступить. «Я могу отложить решение до следующей съемки», — думал он, выходя с площадки и осторожно выпутываясь из сплетения чужих мыслей. Каждый раз, когда он делал неосторожное движение, Настя возбужденно вздрагивала.

Он почти уже отпустил ее, как вдруг что-то темное промелькнуло у нее в голове — будто тень от грозовой тучи, которую пронесло по небу порывом сильного ветра. Там был кто-то еще. Мельник уже потерял контакт с ней, но был уверен: там был кто-то еще. Другой участник копался у нее в голове. Кто-то, о чьих возможностях Мельник не подозревал.

Настя устала. Она никак не могла сосредоточиться и злилась на Ганю, который глупо и беспочвенно ее ревновал и потому хотел избавить шоу от одного из самых перспективных участников. В конце концов, от этих переживаний у нее заболела голова, и ей стало тяжело сосредотачиваться на мониторах.

Звонок мобильного телефона напугал ее.

— Да, — я сейчас выйду, — ответила она звонившему, стараясь, чтобы волнения не было слышно в ее голосе.

Высокий благородно седеющий мужчина с приятными чертами лица ждал ее в припаркованной неподалеку машине. Едва только Настя села на заднее сидение рядом с ним, машина отъехала от обочины.

— Зря вы, Владимир Иванович, общаетесь со мной напрямую, — сказала ему Настя, — участники у нас разные. Какой-нибудь сумасшедший может устроить скандал. Нам не положено встречаться.

— Я все понимаю, дорогая моя, все понимаю, — бархатным голосом проговорил мужчина. Его ухоженная рука рассеянно поигрывала с набалдашником светлой трости. — Но у меня есть к вам несколько вопросов. Очень важных вопросов.

— Что вы хотели спросить?

— Кто этот молодой человек, который только что проходил испытание?

— Просто один из участников. Обычный участник. Его имя Вячеслав Мельник…

— Анастасия, он не похож на обычного участника.

— Но…

— Я отдал большие деньги за победу в этом шоу. И часть из них пошла в ваш карман. Так что я думаю, я имею право иногда получать ответы. Разве нет?

— Да, но…

— Вы даете ему точные подсказки.

— Нет. Мы ничего ему не говорили.

— Откуда же он знает?

— Я понятия не имею.

— Да? А мне показалось, что кто-то уверенно ведет его к финалу. Он красив, он верно угадывает… И я подумал: не взяли ли вы деньги с двоих? А, Анастасия Михайловна?

— Нет, что вы! Это совершенно невозможно!

Настя дрожала. Воспоминания о море совершенно исчезли из ее памяти, и теперь ей было просто страшно. Она боялась возможного скандала и разговора с руководством.

— Вы гарантируете, что он не победит?

— Боже мой, конечно да!

— И даже не дойдет до финала?

— Да. Владимир Иванович, мы взяли его только потому, что он хорошо смотрится на экране. Это привлечет к экранам больше женщин. А что касается его ответов… Я не знаю, как это объяснить, но я обязательно разберусь. Мы найдем того, кто сливает ему информацию, и этот человек будет сурово наказан. Я вам обещаю.

Машина объехала квартал и вернулась на то же место, откуда отправилась. Настя вышла на улицу и огляделась: вокруг не было ни души. Никто не видел, как она разговаривала с участником.

6.

Отснятую в июне программу Полина смотрела два с лишним месяца спустя, в разгар солнечного, зеленолистого сентября. Окно закрывали плотные белые жалюзи, так что разлитый по улицам свет едва ощущался в маленьком прохладном холле частной стоматологии. Тут было тихо и безлюдно, тикали часы, тускло поблескивал, ходя влево и вправо, медный маятник, и Полина, уютно устроившись за стойкой регистрации, смотрела "Ты поверишь!" по телевизору. Она всю жизнь брезговала такими программами, и если бы не участие Мельника и не больное сердце Саши, Полина никогда не стала бы этого делать.

Первая серия сезона повергла Полину в состояние шока. Непривычная к современному телеязыку, к мощной и напористой подаче материала, она смотрела, не мигая, и, как не стыдно было ей признать, верила.

Она вздрогнула, услышав резкий и громкий женский голос, который не был связан с тем, что она видела на экране.

— К Рыбину, на пятнадцать тридцать.

Полина не сразу поняла, кто эта женщина, кто такой Рыбин и что значит "пятнадцать тридцать".

— На пятнадцать тридцать к Рыбину, — раздраженно повторила женщина в оранжевом, в цвет будущего октября, пальто. Она стояла у стройки регистрации и барабанила по столешнице длинными ногтями цвета густого тумана.

— Ждите, — невежливо ответила Полина, — он еще занят.

Она взъерошила ёжик своей короткой стрижки и снова стала смотреть «Ты поверишь!», не обращая внимания на острый, недовольный взгляд, брошенный в ее сторону. Мельник мелькнул на экране и пропал, и из-за женщины Полина не успела расслышать, что про него сказали. Теперь на экране был мужчина лет сорока и самой заурядной внешности: с крупным носом, маленькими глазами и собранными в хвост волосами мышиного цвета. Но лицо его менялось, когда на губах расцветала добрая, открытая, по-детски беззащитная улыбка. Полине он понравился. Между шкафами мужчина двигался медленно. Он прошел мимо того, где был спрятан человек, и остановился перед массивным шкафом с дверцей, от которой была отколота длинная щепа.

План сменился, и Полина смотрела теперь на лабиринт снаружи и издалека. Между ней и шкафами была ведущая, которая шептала в камеру, чтобы не могли слышать участники:

— Константин прошел мимо нужного шкафа и остановился возле дверцы с яркой царапиной. Приметный шкаф. Если помните, он даже не обсуждался — это было бы слишком просто. Неужели наш участник сделает такой очевидный выбор? Обидно. Помните, как хорошо Константин проходил стартовые испытания?

Участник отошел от шкафа и стоял чуть поодаль, качая головой и потирая подбородок маленькой рукой с тонкими пальцами и аккуратными, матово поблескивающими ногтями.

— Нет, не могу. Простите, — растеряно сказал он Анне. Та уже оказалась рядом и поддерживала Константина за локоть.

— Очень, очень жаль, — сказала она, сочувственно кивая головой. Константин доверительно прильнул к ней, будто давно был с ней знаком. — Что случилось?

— Потоки энергетические неравнозначны, — ответил Константин. Он произнес это так искренне, что даже тонко чувствующая Полина ему поверила.

— Понимаете, — продолжил он, — мы ищем живую энергию...

— Так… — Анна выглядела встревоженной.

—… а мне мертвая идет. Вперебой. От этого шкафа.

— И что же с ним? — Анна удивилась. Она подошла к шкафу, открыла дверцу и заглянула внутрь. Там было почти пусто. На вешалке висела старая, годов восьмидесятых, вареная джинсовая куртка.

Константин прикрыл глаза и втянул воздух сквозь сжатые зубы. Его рука поднялась и закрыла лицо.

— Да, — глухо сказал он, — она стояла так. Она стояла здесь. Потом был резкий испуг. Сердце вздрогнуло. Потом — удар. Сердце остановилось. Острое… Нож. Кажется, нож. И… обмякла вот так вот, упала… Вы простите: не могу больше, не могу...

Константин плакал.

— Понятия не имею, о чем вы говорите, — сухо сказала Анна и отстранилась.

Полине захотелось разгадки. Она смотрела, как камера, подрагивая, следует за Константином, а он идет, опустив голову, то ли переживая поражение, то ли под впечатлением застигнувшего его видения. Другая камера показала, как из толпы на помосте вышел мужчина — очень похожий на Константина, такого же возраста, такой же комплекции, только коротко стриженый. Он спустился по лестнице вниз, вытирая ладонью текущие по щекам слезы, взял Константина за локоть и повел дальше от камер. Оператор какое-то время шел вслед за ними, потом отстал и показывал мужчин уже издалека: они стояли за фанерным щитом декорации и шептали, склонив друг к другу головы. Все было слышно: Константин забыл, что на нем остался включенный радиомикрофон.

Полина не смогла дослушать: из кабинета вышел доктор Рыбин, забрал недовольную ожидающую и ушел, а Полина осталась выписывать счет за лечение молодому парню с невнятной от заморозки дикцией.

За серым свитером парня на широком плоском экране двухмерная Анна стояла посреди толпы растерянных зрителей, качала головой и говорила:

— Вы только подумайте! Как неожиданно! Кто бы мог подумать! У меня просто мороз по коже… Такого просто не бывает, просто не бывает...

А они сочувственно кивали, и глаза их блестели от возбуждения, как блестели бы у каждого, кто стал свидетелем чуда.

7.

Съемка длиной в десять часов была окончена, Настя сидела перед монитором и массировала веки, не думая о том, чтобы беречь макияж. Она делала вид, что устали глаза, и отчасти так оно и было: серый туман обволакивал предметы и вспыхивал золотистыми звездочками, которые оборачивались короткими очередями головной боли. Но лицо Настя закрывала не поэтому, она пыталась остановить слезы. Она не понимала, почему готова заплакать. Думала, это проснулась вдруг сентиментальность, думала, Константин блестяще сыграл свою роль и заставил ее поверить.

Когда редакторы принесли эту историю, Настя поняла, что за нее надо хвататься. Редакторы на шоу были отличные, с нюхом на жареное и умением осторожно работать с публикой.

— Здравствуйте, Игорь, почему вы решили принять участие в нашей программе? — спросила Маша нервного человека средних лет. Тот пожал плечами.

— Ну хорошо, — Маша улыбнулась, слегка подалась вперед и грудью навалилась на разделявший их стол — практика показывала, что так беседа становилась более доверительной, — расскажите немного о вашем шкафе. У него есть какая-то история?

Игорь молчал и даже немного отвернулся в сторону. У Маши в животе похолодело. Она замерла, боясь спугнуть. В воздухе запахло сюжетом.

— Я выкинуть его хочу, но не могу, — сказал наконец Игорь. — Думаю, потерялся бы тут у вас. Или разбился бы при перевозке.

— Почему же? — осторожно шепнула Маша. — Что с этим шкафом?

— В нем умерла моя мама.

Маша замерла. Игорь помолчал немного и продолжил:

— Ее убил грабитель. Залез в квартиру, стал рыться в вещах. Немного забрал, даже деньги не все успел найти, хотя она их особо и не прятала. И тут она вернулась. Он залез в шкаф, надеялся, что не заметит, а она как раз к шкафу пошла. Открыла дверь, и тут он… И она… И прямо в шкаф упала. Там ее нашли. В шкафу.

Маша опять не сказала ни слова, намеренно не сказала, чтобы Игорь запомнил об этом разговоре как можно меньше и думал, что не сообщил ей никаких подробностей. Потом стала копать, задействовала связи с журналистами криминальной хроники и с полицией, осторожно поговорила с соседями. После написала Константину текст.

Настя пересмотрела разговор Константина и Игоря. Две фигуры смутно темнели за декорациями, куда не проникал свет прожекторов со съемочной площадки.

Настя нервничала. Она знала, что правдивая история, пропущенная через экран, выглядит неправдоподобно, а талантливо сделанная ложь, напротив, приобретает звучную убедительность правды.

—… вижу, дверь открывается… — шептал владельцу шкафа Константин. Благодаря шепоту интонации сглаживались, и фальши почти не было слышно. — Потом — раз, раз… Будто две молнии. Сталью, серебром сверкнуло… Кровь… Падение… Мягкое. На одежду — и вниз. Еще страх вижу.

— У мамы? — хрипло спросил Игорь.

— Нет, — ответил Константин, его голос был мягок. — Она не успела понять, что произошло. Грабитель испугался. Вылетел из квартиры. Потом ярость… Ваша ярость. Та отметина на шкафу — это же вы. Вы хотели уничтожить его, но потом рука не поднялась...

— Не поднялась. Шкаф был ей дорог.

— Бабушкин. Начало века.

— Откуда вы… Как вы… Я же не говорил ни про щепку, ни про нож… Никому не говорил. Черт, я не знаю, что с этим делать!

— Я не думаю, что вам стоит казнить себя, и уж тем более нельзя винить шкаф, понимаете? Он видел несколько поколений вашей семьи, он хранит семейный дух. Он принял вашу маму в свои объятия, сделал ее кончину безболезненной. Он — ваша память. Знаете, некоторые люди просто выбрасывают из памяти все плохое. Но фокус в том, что вместе с плохим стирается и хорошее. Оно того не стоит. Берегите память о вашей маме. Заберите шкаф домой.

Настя пересмотрела эпизод несколько раз, потом прикрыла глаза и вспомнила красивое лицо Мельника. По телу ее прошла сладкая дрожь, и Настя закусила губу, чтобы не заплакать от счастья. Потом повернулась к Гане и, пытаясь оправдать волнение, сказала:

— Вот для этого мы и работаем. Да, пусть нам приходится создавать иллюзию. Но ради этих глаз, ради того, чтобы человек сбросил груз с души, чтобы мог пережить то страшное, что с ним произошло — ради этого стоит жить.

Ганя улыбнулся и кивнул. Он нравился ей и за эту молчаливую поддержку, и за то, что в конце концов не стал противиться тому, чтобы оставить Мельника в проекте.

— Ты сегодня едешь ко мне? — спросила Настя.

— Еду, — ответил Ганя.

Он был действительно нужен Насте. Она чувствовала, что Мельник затягивает ее, словно омут под мельничным колесом.