Глава 1.

ЛЕСТНИЦА

Раздвинь границы своего сознания,

Избавься от субъективного точечного мышления,

пойми добро, пойми зло, пойми всех людей, все культуры

и весь мир.

Но будь готовым к одиночеству:

уже никто не поймёт тебя.

Глава 1

Постапокалиптический мир

Сегодня был важный день, сегодня должны были прийти торговцы из Старого Города. На самом деле они не из Старого Города — они вообще не испанцы, — но четыре дня назад приехали горцы и сказали, что караван будет в Южных Водах сегодня. Южными Водами все называли Гуадарранке, хотя эти воды далеко не самые южные: ниже есть Чарко Редондо (который все называют Мёртвыми Водами), ещё южнее — Альмодовар — это одни из самых крупных водохранилищ; ещё есть множество озёр, рек, прудов и всяких других водных ресурсов. Особенность Гуадарранке же в том, что из всех южных водохранилищ только оно одно не заросло и не заболотилось, в нём единственном водилась «чистая» рыба и из всех южных берегов, пригодных для жизни, это место было относительно безопасным, поэтому до остальных никому дела не было. Раз уж развенчиваются все местные названия, то стоит добавить, что под чистой рыбой (фруктами, мясом — да чем угодно съедобным) подразумевают ту, в которой нет радиации, нет мутации и болезней. В общем, совершенно чистую. У неё даже вкус другой, хотя старики и утверждали, что радиация на вкус не чувствуется. Старым Городом же здесь называли Севилью. И большинство более или менее сведущих в географии чужаков знали этот город именно как Севилью. И вообще люди образованнее предпочитали называть всё так, как оно называлось и много веков назад, наверно, в первую очередь потому, что Старым Городом называли и Гранаду, и Кордобу. Ну и дань уважения предкам, разумеется. Да и вообще почти в каждом племени и каждой местности были свои представления о «Старом Городе», начиная Лондоном и заканчивая Пномпенем (если там ещё кто-то живёт, конечно).

Севилья — самый близкий город из крупных исторических центров к Южным Водам, но даже там кроме брата Хавьера никто никогда не бывал. Пять лет назад небольшая экспедиция добралась до Марбельи, и все были в таком диком восторге, как будто дошли до Рима. Дальше заходить никто не рискует, и больше боятся даже не столько риска никогда уже не попасть домой, сколько гнева Хавьера, который настолько горячо печётся о своём народе, что временами забывает о каких-либо канонах демократии: он запрещал разъединяться и выступал категорически против экспедиций. Но всегда радужно принимал путешественников и торговцев, беженцев, бывших бандитов — всех людей. Южане славились своим гостеприимством.

Сегодня должны были приехать торговцы из Севильи, и семья Эккерсбергов ждала караван больше, чем кто-либо ещё. В частности Дэвид, которого Дэвидом называли только дома, и то не все; Давид, точнее говоря. Он считал дни до зимней ярмарки уже месяца два, хотя и знал, что она никогда не начинается по расписанию. И каждый раз он томился в ожидании и переживал, потому что никогда не знаешь, придут ли торговцы вообще, не перехватили ли их по дороге, не ограбили ли горцы или мародёры, не напали ли волки. Да мало ли что может случиться. Но угроза не сравнится ни с чем, и Дэвид её боялся. Не все племена любили торговцев так, как жители Южных Вод. Потому что торговцы рискуют не только собой. Они рискуют вывести угрозу на след всех тех оседлых поселений, которые навещают, поэтому приход каравана всегда сопровождался некой долей тревоги. И сейчас Дэйв сидел у кровати Дьего, своего лучшего друга и аморального наставника, пытаясь поселить в его сердце тот же энтузиазм, что томил его собственное.

Но Дьего было всё равно. Он вообще не ел сушёную рыбу, не любил вяленое мясо, а всё несъедобное уже давно было собрано им и его семьёй с предыдущих ярмарок и всяких авантюр и историй. К тому же он знал, что его сёстры и мать пойдут на ярмарку, а они уж точно соберут всё то, что могло бы его заинтересовать, так что нет никакого смысла напрягаться. Ему тоже было интересно, и он бы напрягся ещё как, если бы не одно решающее всё обстоятельство. Он хотел спать, безумно хотел спать, каждый кусочек его тела хотел спать, глаза вообще не открывались, и мозг отчаянно протестовал против бесчувственных попыток извне разорвать связь с дремотным бредом; и все его туманные мысли сейчас терзались вопросом такта: как бы помягче дать другу понять, что вставать он, Дьего Калавера, не намерен, и после их ночного побега от Камило, после изнурительной встречи с его дочерями и вообще сутками сплошного активного бодрствования ему хочется спать. Безумно хочется спать хотя бы сейчас.

Он не посылал Давида жёстко только по той причине, что, несмотря на всю свою сонливость, прекрасно понимал, почему парень так рвётся туда (а вовсе не потому, что боялся гневом или движениями тела спугнуть сон). Во-первых, Давид надеется получить письмо от Хильды, дочки дубильщика кожи. Она приезжала с караваном семь лет назад, они с Давидом подружились, и с тех пор пишут друг другу письма и передают через торговцев подарки. И несмотря на то, что Ди (так Дьего звал Дэвида) был без памяти влюблён в Каталину вот уже лет 20, каждый раз, когда приезжали торговцы и ему надо было подойти к Альфреду, поговорить с ним, получить посылку и передать свою, он нервничал, как шестилетний ребёнок, и требовал от Дьего ходить с ним. На самом деле Каталина и Хильда — единственные два камня в механизме жизни Давида, которые выбивают его на романтически-печальный лад. И Дьего понимал, почему. Дело не в любви всей жизни, судьбе и прочих платонических духовных высоких материях, дело в обстоятельствах.

Как уже понятно по фамилии и не совсем испанскому произношению имени в семье, Дэйв — не местный. Он родился в Дании, как и вся его семья, и все его предки всегда жили в Дании уже не один век. Жить на севере — это тяжело. Там больше физической свободы, но меньше физиологической: иными словами, есть нечего. Приходится постоянно выходить на охоту. Но некоторым поселениям удалось тайно разводить мелкий рогатый скот, а кому-то даже крупный; к сожалению, к Эккерсбергам это не относилось. Но Дэвиду повезло. Ему вообще всю жизнь везло. И повезло ему тем, что его родители — врачи. Весь его род — врачи. Никто их не учил, они учились сами, опыт, трудолюбие и терпение привели к тому, что фамилия Эккерсбергов стала известна чуть ли не всей западной Ютландии благодаря семейным познаниям в медицине. И это значило, что кто угодно и когда угодно мог отдать им что угодно ради спасения жизни кого-то из близких. Или своей. И это значило, что жизнь Эккерсбергов стала чуть легче, чем других охотников, уже хотя бы потому что на охоту выходить так часто не требовалось. За работу им платили мясом, сыром, реже молоком, однажды Дэвид даже ел говядину (и решил, что вкуснее в мире не существует ничего). Он даже запомнил этот день: 26 декабря. В общем, их можно было назвать счастливчиками. Во всяком случае, им удалось выживать вот уже сколько лет: почти полтора века. А на севере обычно долго не живут.

Словом, Эккерсберги — датчане. И хоть им повезло больше, чем большинству северян, жизнь была куда тяжелее, чем на юге. Особенно потяжелела она тогда, когда вопреки чьим-либо ожиданиям угроза всё же появилась, и ближайшее селение скотоводов исчезло за несколько минут. Вместе с ним исчезли все овцы, козы и какие-либо запасы еды, даже сами дома. Это было очень плохо, потому что близились времена голода: выследить оленя в феврале сложнее, чем быть выслеженным волком или медведем.

Надо представить и всю семью Дэвида: отец Артур и мать Карен. У Карен есть три младших брата (Йен, Питер и Микаэль), они переехали к Эккерсбергам вместе с ней. Чуть позже к ним всё же примкнул и старший брат, Ганс. Его жена умерла, её родственники пропали без вести, осталась только дочь Моника, она на четыре года младше Дэвида. У Артура младшие брат Мельхиор и сестра Амалье. Амалье замужем за Рональдом, у которого две сестры: Александра и Марина. И так далее. В общем, вместе со всеми родственниками на тот момент их было 19 человек. Решение перебраться на юг обдумывалось года четыре, наверное; до этого ещё несколько десятков лет примерно наравне с решением взорвать все базы угрозы и спасти мир, прежде чем Артур решил задуматься над вопросом серьёзно. Каждый раз останавливало то, что кто-то болел. Либо кто-то хромал и с большим трудом перенёс бы такое тяжёлое путешествие, либо кто-то беременел, а когда не беременел, все вдруг вспоминали о стариках и маленьких детях, но однажды, наконец, всё было решено. Это было действительно трудное путешествие, оно заняло больше полугода, и по дороге скончались родители Артура и отец Рональда, у Карен случился выкидыш, и по меньшей мере три человека чуть не погибли от местных инфекций. И в среднем раз в неделю появлялась угроза, каким-то чудом Эккерсбергам удавалось скрыться. И так они дошли до Пиренеев. Артур хотел дойти до Средиземного моря, туда, где лето круглый год, никогда нет снега и всегда есть фрукты, но по дороге они попали к Хавьеру. Они хотели пожить полгода на Гуадарранке, прежде чем отправиться на юг, но так и не ушли, о чём, в общем-то, никогда не жалели. Проблема была только в общении: выучить испанский оказалось значительно сложнее, чем все они думали. Дети влились быстро, а вот из взрослых многие до сих пор знают только несколько общих фраз. Первые несколько лет все датчане чувствовали себя чужаками, да и испанцы считали также, хотя и стремились ладить и очень не хотели потерять северных гостей: Артур спас жизнь племянника Хавьера, которого искусал дикий пёс. И на севере, и на юге врачей ценили больше, чем самых искусных охотников.

Дэвиду было пять лет, и он впервые видел смуглую темноволосую девочку. Он видел тёмные волосы и в Дании, и летом кожа слабо покрывалась загаром, но всё это было не то, как бы ни темнели северяне, они всё равно в его представлении оставались светлыми, это он понял уже здесь, в Испании. Так он и влюбился в Каталину. Она была всего лишь красавицей, а он всего лишь был ещё слишком потрясён от пережитого путешествия, он был взволнован, а тут она… В общем, так сложились обстоятельства. На её месте могла быть любая другая красавица, и Дэйв бы в неё влюбился. Но первой из девочек он увидел Кати, которая вместе с дядей и маленьким братом подошли к путникам поговорить (точнее, помахать перед лицами чужаков руками), Дэйв стоял за маминой юбкой и несколько испугано смотрел на девочку. А она на него, с удивлением и интересом, маленькими зубками обкусывая шкурку яблока, потом она угостила его апельсином, и он подарил ей овечий зуб, горстку которых всегда носил в кармане. С Дьего он познакомился намного позже.

Но Дэйв любил север. Он провёл там всего пять лет своей жизни, из которых что-либо хранить в его памяти может разве что последний год, и то сомнительно, но Дэйв действительно что-то помнил. Он чуть не умер через неделю после приезда на водохранилище, и после ещё четыре раза так сильно болел, что местные уже готовились к похоронам. Дэвид, который на родине отличался неподражаемым здоровьем, который однажды в четырёхлетнем возрасте провалился под лёд (не полностью, он смог удержаться на руках), сам вылез и сам ещё, мокрый, на морозе плёлся домой. И не заболел! Его отогрели, напоили горячим бульоном и отваром из древесной коры и трав, но всё равно все ждали воспаления лёгких или чего похуже, а к вечеру он уже бегал и рвался на улицу опять кататься по горке к пруду. Дэвид, который стойко переносил любые холода, который единственный не заражался, если в пещере у кого-то был грипп или ещё какая-нибудь инфекция; этот самый здоровый Дэвид не только переболел в Испании всем, чем только можно было, но и открыл для местных новые инфекции. И перезаражал, конечно же, хотя болезни для всех протекли легко. Для всех, кроме кое-кого одного. Кроме того, кто болел и по дороге тоже, весь год, постоянно, но то, что началось с ним на Гуадарранке, не могло сравниться ни с чем. Артур вернулся бы домой, если бы не боялся, что по дороге мальчику может стать ещё хуже. И так тянулось четыре года, все были в отчаянии и уже жалели, что покинули север, никто не думал, что ребёнок продержится долго. Но со временем он окреп. Хотя до сих пор почти каждый день пьёт настой из ромашки, чтобы не началась аллергия, летом старается очень мало времени проводить на солнце, и если начинается вдруг эпидемия, он болеет первым, но уже относительно легко, поправляется быстро. Солнце, которое он так любил, стало его злейшим врагом: всё детство он ходил красным, как маковый цветок, потому что бледная северная кожа как-то обгорала даже в тени одежды и деревьев, а овечье молоко, из которого Эккерсберги на родине готовили мазь от ожогов, здесь было не раздобыть. Словом, Дэвид скучал по Дании, безумно скучал, особенно по снегу. В Испании он только однажды видел снег, когда 12 лет назад зимой Артур уговорил Хавьера отпустить их и некоторых воодушевившихся испанцев на экспедицию в горы. Вот там они посмотрели на снег, маленькую горсточку, которая больше походила на иней, и то она была в опасном месте, на голой скале у самой вершины, откуда, во-первых, легко сорваться, а во-вторых, прекрасно видно для угрозы, так что пришлось ограничиться одним зрелищем. Дэвид безумно скучал по зиме и родным землям, и где-то в глубине души мечтал вернуться, так глубоко, что не всегда решался признаться даже себе. И потому он особенно любил ярмарки; и он, и все остальные датчане, потому что среди торговцев были и народы севера. И датчане тоже. Только эти датчане были с восточной стороны. Они привозили вяленую оленину, семена, меха, кожу, шерстяные вещи, красивую одежду и много всяких мелочей; на самом деле, ничего действительно необходимого у них не бывало в продаже, но было нечто особенное, в самом караване, из-за чего все испанцы сбегались каждый раз. Это лошади. Лошади, купленные, на самом деле, в Испании же, но никто из жителей Гуадарранке никогда прежде лошадей не видел, и вообще лошадь — это было что-то сродни мифическому существу. И уж тем более, чтобы она, такое большое и сильное животное, соглашалась возить на себе человека, а человек бы так легко держался и не падал при такой скорости. Ведь все местные пытались покататься. Не справился никто. Лошадей растили в двух местах: в Альбасете и Сарагосе. Во всяком случае, об этих местах знали; возможно, лошадей разводили где-то ещё. У всех торговцев, доходящих до Гуадарранке, были лошади, и каждый местный мечтал завести и себе хотя бы самую дохлую клячу. Вообще все мечтали держать животных. На Гуадарранке было несколько домашних собак и кошек, один ястреб, которого Маркос ещё птенцом нашёл в лесу и вырастил, и два ворона. Когда-то давно была корова, но её бык заболел и умер, телята все были девочками; в общем, коров однажды пришлось резать, и на этом всё закончилось. Однажды ярмарка довезла по паре ягнят и козлят (по просьбе Хавьера; обычно всех животных раскупали ещё задолго до центра полуострова). Заботу о них поручили датчанам — никто из местных никогда не видел живой козы, только овец в Марбелье, но там ими слишком дорожили, чтобы согласиться продать. О лошадях Хавьер даже не заикался, это было слишком сложно. И слишком дорого, ведь, по сути, местные не могли дать взамен ничего того, что торговцы не могли бы получить в более северных городах, сюда они доходили по большей части благодаря Эккерсбергам. С караваном ездила Анна, жена двоюродного брата Артура, который скончался ещё в Дании. Анна — француженка, и торговцы были счастливы взять её с собой, потому что она говорила на трёх языках: французском, датском и испанском. Она им очень помогала, стала женой торговца-грека, и благодаря ей до Гуадарранке всё же доходили. Но попросить привезти жеребёнка было невозможно. Хавьер только надеялся на то, что однажды одна из кобыл будет на сносях в Гуадарранке, и малыша оставят здесь, что и случилось в этот раз, но об этом позже.

Итак, Хильда — датчанка, с которой подружился Дэвид семь лет назад и чувства к которой не меньшая жертва обстоятельств, чем к Каталине, тут даже комментировать, наверно, не стоит. Чем старше он становился, тем отчётливее понимал, что с Каталиной ему ничего не светит и неплохо было бы присмотреться к кому-то ещё. Дэйв был готов жениться на Хильде, настолько всё в нём перевернулось от вида родного светлого лица, белокурых волос, от звука датской речи, датской речи кого-то неродственного, кого-то молодого и противоположного пола. Это всё равно, что увидеть последнюю выжившую женщину на планете. Хильда всем парням понравилась, и они ей, на самом деле, нравились больше, чем Дэвид, но она не знала испанского, а они не знали датского, так что билингв сразу оказался вне конкуренции. Ходили слухи, что у Хильды ночевал кто-то из сыновей Андреса, но Дэвид в это не верил.

Словом, у Дэвида было море причин жаждать приезда каравана. А Дьего находился в слишком печальном состоянии: в глубине души он осознавал, что Давид не отстанет. Дьего отчаянно вживался в нестабильные галлюцинации, понимая, что стоит осознать их нереальность, как сон будет прогнан, но Ди уже достал своё письмо к Хильде и начал зачитывать. Дьего напряг ногу и резко пнул друга так, что тот свалился с кровати. Давид выругался, но читать перестал: сложил письмо обратно в кожаную сумку и сел на табурет рядом с кроватью Дьего. Он не хотел мешать ему спать, Ди прекрасно знал, как сильно устал его друг. И прекрасно знал, какой гнев вызывают чьи-то попытки разбудить, и он бы оставил Дьего и ушёл, если бы смог справиться без него. Все остальные парни потом ещё очень долго смеялись бы над ним, подшучивали и придумывали сплетни, узнай они, как до сих пор Давид нервничает из-за Хильды. Дьего хоть и подтрунивал временами, но держал язык за зубами. А идти один Ди не хотел. Можно было попросить Монику сходить с ним, Моника тоже умеет хранить тайны, но Моника обязательно бы докопалась и заставила бы потом всю душу излить. Она это умеет, и этого Давид не хотел. Но выхода не было: даже если он разбудит Дьего, он разбудит в нём ещё и ярость, что приведёт к ссоре, словом, сопровождения не получится. Давид встал, хмуро пнул друга, взял сумку, выругался и вышел.

Моника молча выслушала брата, кивнула и даже предложила сходить вместо него, раз Дэйви боится расспросов Альфреда и ежегодных требований примкнуть к каравану. И как он только раньше не догадался обратиться к ней! Но Дэйв сходил всё же сам, потому что хотел не только получить своё письмо, но и походить по самой ярмарке и, конечно же, посмотреть на лошадей. Но на этот раз ничего особенного не было, кроме каких-то крохотных жёлтых птенцов, которых Анна подарила Артуру; Дэйв пока ещё не понимал, насколько роскошный это подарок.

Как уже было сказано, одна из лошадей оказалась беременной, и торговцы согласились пожить на Гуадарранке недельку-две, пока кобыла не разродится, хотя и не понимали, зачем местным лошадь, о которой они даже не знают, как нужно заботиться, и не знают, как её заезжать. Но пожить здесь они были не против, во-первых, из-за тепла, во-вторых, потому что они очень устали и с самого начала планировали задержаться где-нибудь на несколько дней, чтобы передохнуть, ну и почему бы не на Южных Водах, где для каравана готовы сделать что угодно. И была на то ещё одна причина, о которой они надеялись, что никто не узнает.

— А, Дэвид, привет, как жизнь? — Альфред размещал разобранную повозку вдоль стен землянки, когда парочка зашла к нему. Он стоял к ним спиной и только косо оглянулся, когда услышал шум у входа. — А ты не один, женился уже, пока я вёз твоё письмо к Хильде, кобелёнок?

— Да нет, ты что, я верен ей, — Дэйв нервно посмеялся, рассматривая толстую крепкую спину мужчины и пытаясь понять, было сказанное шуткой добродушной или едкой, — а это Моника, моя кузина. Дочь Ганса. Ты ведь помнишь Ганса?

— Ах да, и я помню эту кудрявую прелесть, — что-то грохотнуло, и Альфред, наконец, выпрямился во весь рост и повернул к гостям свой плотный выступ живота, потягиваясь и хрустя старыми костями, — буэнос диас, Моника, как отец?

— Ола, — она могла вообще не разговаривать, только опускать и поднимать взгляд и скромно улыбаться, этого было достаточно, чтобы привлечь всеобщее внимание. Моника считалась местной красавицей: из совершеннолетней молодёжи она одна была северных кровей и женского пола. — А он ещё не заходил? Отец отлично, женился полгода назад.

— Вот это да, да ты что! — Альфред заметно повеселел и сел на один из ящиков. — Проходите, ребята, садитесь. И на ком он женился? На испанке?

— Да, на Софии. Не помнишь её?

— Помню, помню, меня всегда раздражало её имя, но баба что надо, — его заливистый смех сопровождал каждую реплику, — вы с ней дружите? А то моя Хильди никогда не признаёт моих женщин.

Дэвид сделал вид, что не заметил, как ему подмигнули.

— Да, мы подруги.

— Они лучшие подруги! София даже учит датский.

— Правильно, правильно, пусть учит. Ну а ты, красавица, сколько тебе лет уже? 20? И тебе замуж пора.

— 15.

— Не верю я тебе, в 15 девочки такими женщинами не бывают.

— Ей 21, и у неё слишком много поклонников.

— Да, не могу выбрать.

Смех, смех, смех. Кокетливый, громовой и нервный.

— Ещё бы! Испанцы увидели настоящую красоту. Трудно тебе, Дэйви, а? Никак не найдёшь себе среди местных невесту? Хильда хотела приехать с нами, но заболела, бедняжка.

На секунду повисла пауза.

— Чем?

— Что-то женское, я не разбираюсь.

Моника посмотрела на брата, и он прочёл в её глазах: та-да-дам.

— Это ведь несерьёзно?

— Нет, вроде нет. Сестра мне сказала, чтобы ехал и не переживал, мол, это можно вылечить и нет повода для беспокойств.

— А что с ней именно? — Моника решила всё же встрять. — В чём проявляется болезнь?

— Я же сказал. Что-то женское. Я не разбираюсь.

Альфред резко встал и пошёл в угол к доскам. Его весёлость быстро куда-то пропала.

— Она передала тебе всякую дребедень, — он вернулся к своему ящику и кинул Давиду кожаный мешочек. Послышался звон. — Там нет письма. Только всякие амулеты.

— Я бы тоже хотел передать ей это, — сбитый с толку Дэйв протянул мужчине сумку.

— Ты особо не грусти. Тебе уже 26. Тебе ещё лет семь назад было пора жениться. Я всё равно не пущу Хильду на юг.

— Я хотел бы вернуться на север.

— Не бредь.

— Вы же… — и тут Дэвид понял, что перестал вообще что-то понимать. Он как будто заблудился в лесу, и узнать дорогу можно было только одним способом: залезть на дерево и посмотреть на пространство сверху. А он всё никак не мог вылезти из травы. — Вы же звали меня ездить с вами.

— Нет, парень, нет. Я как вернусь, женю Хильди на сыне друга. Сестра моя плохо за ней следит и… и учит тому, чему не стоит учить молодую женщину.

— Они встречаются?

— Я не знаю, что они делают, но знаю, что такое делать надо официально.

Дэвид молчал, и Моника снова решила взять инициативу на себя.

— Как прошла зима в том году?

— Хреново. Говорят, в Дании тоже появилась база, потому что угрозы стали появляться чаще. Я сам не видел, но ребята видели, как они вычистили все поселения в устье Киля. Это на юге.

— Но вы не голодаете?

— Нет, не голодаем, если ходить на охоту; живность есть. Но люди пропадают всё чаще. Многие стали перебираться совсем на север, где безопаснее, но где невозможно жить. Не знаю, как они там. А некоторые, как вы, пошли на юг, но никто пока ещё не дошёл.

— Нам говорили, что за нами следят уже меньше.

— Меньше, чем лет 50 назад, может быть. Но больше, чем в прошлом году. Такое ощущение, что нас им кто-то сдаёт, я не представляю, как они вынюхивают поселения. Те семьи в Киле жили там с самого начала! Они мастера маскировок. Они отлично прятали свои дома, их вообще никогда не найти было. Как эти откопали — я не знаю. Если только их сдали.

— Нашли карты?

— Понятия не имею, но вполне возможно. Не знаю, какой дебил на карте отмечал оседлые поселения. У вас тут всё тихо? Слышал, в районах Лиссабона оживление. Все прутся в Испанию и Грецию, и это просекли.

— Нет, у нас пока всё спокойно, слава Богу.

Они недолго говорили: Дэвид окончательно погряз в своей траве, уткнулся лицом в землю, дышал сыростью и не хотел воспринимать ничего вокруг, хотя внимательно переводил взгляд с Альфреда на Монику, следя за разговором. Альфред на него не смотрел, но Моника понимала, и понимала ещё кое-что другое: понимала, откуда вдруг такая щедрость у торговцев. Почему они остались жить здесь, когда могли дождаться родов кобылы в местности солиднее и прилично заработать на продаже жеребёнка. И Альфред понимал, что она понимала, и всё пытался выглядеть беззаботным и уверенным в себе, но всё сказывалось против.

Моника рассказала о своих подозрениях родителям. Удобно быть датчанином в Испании: как бы внимательно ни подслушивали тебя, никто всё равно ничего не поймёт. Вечером Эккерсберги собрались всей своей национальной семьёй, но теперь с ними были и Анна, и её малолетние двойняшки, родившиеся через месяц после предыдущей ярмарки, и вопрос поднялся при ней. И Анна рассказала всем то, чего так боялись датчане, честно призналась в беде и умоляла ничего не говорить испанцам. И датчане не сказали: это было действительно трудное решение. Но они не могли выгнать родных людей, и ведь теперь у Анны были дети. Оставалось только молиться и надеяться, что всё пройдёт гладко.

И прошла уже неделя. На следующий день после прихода каравана кобыла родила, и это стало поистине событием. Правда, испанцы не учли одно очень важное обстоятельство: нельзя было вот так просто оставить жеребёнка, ему ещё долго нужна была мать. И никого не удивило, что торговцы так быстро согласились пробыть на водохранилище до тех пор, пока у кобылы не прекратится молоко.

За эту неделю Дэйв сблизился с Кати. Это был совет Дьего: Ди сделал всё так, как ему сказал друг. Когда Кати, как и все знающая о его дружбе с Хильдой, спросила его, почему он такой грустный, почему сидит отдельно у воды и подставляет себя комарам, а не спускается в пещеру, как все, веселиться; он честно рассказал ей, что Хильда вела себя непристойно, разочаровала его, а теперь и вовсе выходит замуж. Кати проявила себя так, как он и не ожидал, рассказав ту старую сплетню, как сын Альфонсо переспал с ней, с Хильдой, в первый же день ярмарки, и тут уже Дэвид не смог сдержать свой драматизм. Напускной драматизм. Не мог он переживать из-за Хильды, когда рядом сидела Каталина. На самом деле он уже чувствовал, что переигрывает, когда начал тоскливо жаловаться на то, что так навсегда и останется здесь чужаком, что стоило ему однажды уехать с караваном, что его место не здесь и бла-бла, но опомнился раньше, чем Каталина. План Дьего не сработал. Она действительно прониклась к парню сочувствием, обещала никому не рассказывать и поддерживала его всю эту неделю, но держалась настолько наивно, что Давид даже не надеялся её поцеловать. Он чувствовал себя так глупо. Он 20 лет любил её, и, скорее всего, однажды ему придётся увидеть, как она выйдет замуж. Все отмечали, что молодые люди на Гуадарранке — самые инфантильные и беспомощные в мире: избалованные лёгкостью жизни.

Он потом всю жизнь жалел о том, что так и не признался ей в любви. Своевременно. Поначалу он надеялся, что за него это сделают Дьего, Маркос, родители или остальные, или чтобы она сама догадалась, но лишь поначалу: позже он твёрдо понял, что для неё же лучше было этого не знать. Чтобы она не мучилась так, как мучается он, от сожалений о недосказанном. Хотя, может быть, если бы он признался, всё бы случилось по-другому, он был бы рядом в нужный момент или она оказалась бы в другом месте… но чувство незаконченности и навсегда потерянного шанса преследовало его всегда.

Испанцы ничего не подозревали, даже когда торговцы предложили на всякий случай спрятать лошадей и повозки в катакомбах. Объяснили это своей природной паранойей: они уже так давно не задерживались где-либо дольше, чем на неделю. Да, они понимают, что ещё даже неделя не прошла, но ведь ещё впереди столько времени, неплохо бы страховаться заранее. Не подозревали ничего, когда торговцы отказывались идти на охоту, не подозревали ничего в их озадаченности и какой-то внутренней скрытной панике, которая передалась и датчанам, с каждым днём всё больше и больше начинавшим жалеть о том, что не признались Хавьеру об истинной причине внезапной любви кочевников к Гуадарранке.

Дэвид не присутствовал при том собрании, а при разговоре с Альфредом был слишком раздавлен болезнью и помолвкой Хильды, чтобы слушать что-то ещё. Он был единственным датчанином, который ничего не подозревал.

Панику разнесла птица Маркоса, поднявшая резкий крик около 10 утра. Это было настолько неожиданно, что всё поселение тут же утонуло в смуте и животном страхе: спасли ситуацию торговцы, как будто давно репетировали учебную тревогу и сидели в ожидании настоящей. Они руководили бегством, они помогли испанцам собраться за какие-то минуты, спрятаться в подземные ходы и по катакомбам пробраться в укрытие, выкопанное под озером. Сколько же было паники! Этим ходам уже более ста лет, и в последний раз ими так массово пользовались треть века назад. Многие из современных жителей Гуадарранке никогда даже не залезали в катакомбы, а старики уже и забыли, как открываются люки и как они маскируются снаружи, когда ты уже сидишь внутри; поначалу все восхищались предусмотрительными кочевниками, которые с первых же дней на водохранилище осмотрели все укрытия и запрятали там свой скот, потом начали шарахаться от каждой упавшей с потолка песчинки и с дрожью ожидать обвала. Особенно, когда капала вода. Это было похоже на какую-то магию: как только человек оказывался под землёй, он не издавал ни одного звука, кроме тяжёлого учащённого дыхания, все молчали и, тем не менее, действовали сообща, как косяк рыб, по непонятной технике синхронного движения метающийся из стороны в сторону. Они сами не заметили, как дошли до центрального убежища, занимая каждый своё место: торговцы расположились прямо на земле, постелив волчьи шкуры. На стенах горели факелы, пламя то и дело покачивалось и билось, и от каждого его нелогичного движения застывали сердца у беженцев. Они так сидели, должно быть, около получаса, прежде чем Хавьер, бледный, как старая луна, потерянным голосом стал пересчитывать своих соплеменников.

Не хватало двоих племянников Маркоса: Рауля и Каталины. Никто не заметил этого вовремя, Маркос думал, что видел племянников впереди; когда же все собрались в убежище, стало ясно, что он обознался.

Все с надеждой метнули взгляды к Маркосу и Хавьеру. Все хотели остаться здесь, в безопасности, и чтобы соплеменники тоже остались здесь, в безопасности; хотели и боялись признаться в этом даже себе. Хотелось, чтобы это решение принял Хавьер и избавил их всех от ответственности. Марианна, жена Маркоса, начала рыдать, у её дочерей, Изабель и Пилар, окаменели глаза и челюсть: обе девушки внезапно стали какими-то мёртвыми, и если бы они сидели здесь до появления беженцев, на них бы никто не обратил внимания и принял бы их за трупы древности. Но Моника и Дьего с мольбой смотрели на того, кто точно совершил бы глупость.

— Хавьер, у меня погиб сын двадцать лет назад.

— Я люблю твоих детей как своих, и Рауля с Кати я тоже считаю твоими детьми, но подумай о том, что будет, если открыть люк у угрозы.

— Мне наплевать. Я не буду здесь сидеть.

— У тебя две дочери, Маркос.

Говорить было трудно.

— Маркос, молю… — встрял плач одной из женщин.

— Может быть, они спрятались в пещере. Они могли слышать крик твоей птицы.

— Мне наплевать!

— Сынок, а ты сядь.

Поздно. Давид уже стоял, полный решимости.

— Можно просунуть тростниковую трубку сквозь землю и осмотреться.

— Давид, сядь.

— Я пойду за ней.

— Сядь, Давид.

— …за ними.

Магия групповой синхронности исчезла. Все старались говорить тихо, но суета и ужас всё больше и больше заполняли сырой и затхлый воздух катакомб.

— Хавьер, я тебя прошу. Никто не увидит люк.

— Hvad sker der?

— Ingen Catalina og Raul. David vil gå efter dem.

Теперь, когда уже все датчане, узнавшие, в чём дело, подняли истерику, запрещая их мальчику куда-то идти. Началось смешение языков, агрессивный шёпот на датском, французском, греческом, румынском и испанском, плачь, хватания за руки, ломания рук и прочее и прочее.

— Я прошу, перестаньте. У Маркоса жена и дочери. У меня нет никого. Если я и женюсь на ком-то, то только на Кати. Мам, пап, вы лишаете меня семьи. Если я не спасу её, у вас никогда не будет внуков, понимаете? Вы же спасли бы меня?

— Дави умную вещь предложил: можно осмотреть местность.

— Маркос, ну ты же умный человек.

— Хави, перестань. Если бы это были твои дети?

— Я бы принял эту жертву ради 63 человек. 87 человек.

Тут все внезапно вспомнили этих 24 человек, вспомнили кочевников. Поднялся ропот, и чтобы отвлечь внимание от виновников и вернуться к главной теме, внезапно заговорил Микаэль, продолжая мысль Хави и смотря на Давида и Маркоса.

— Подумайте о другом. Подумайте о том, что убежище смогут найти, как только вы выберетесь на поверхность. И ценой Кати и Рауля станем все мы. А эту жертву вы принять готовы? И вообще… вы вообще понимаете, чего хотите? Вы всерьёз думаете, что сможете там, наверху, скрыться от них?

— Я никогда себе не прощу, если брошу их.

Марианна рыдала. Испанцы всё больше и больше отвлекались от недостающих молодых людей и всё жарче и жарче обсуждали вероломство кочевников.

— Маркос, они, может быть, сидят в пещере. Или зашли с другого хода катакомб. Может быть, они заблудились в катакомбах.

— Хватит ворчать! Сейчас делать нечего. Мы с этими подонками разберёмся, когда всё уже будет кончено. Там, наверху.

— Вот именно, заткнитесь все, если хотите, чтоб вас не нашли.

— Эрик, ну что ты несёшь?! При чём здесь они? Разве бежали бы они на юг? Не умнее идти на север?

— Давайте вы вдвоём пойдёте искать их по ходам? Мы втроём пойдём. Алонсо останется за старшего. Они…

— До севера ещё нужно дойти.

— Нет, давайте пошлём их искать детей! Они рисковали нами ради своего спасения.

— Да конечно, выйдет такая толпа на землю и не выдаст себя.

— Нет, Хави, ты не видишь? Разве можешь ты их тут оставить?

— Плевать! Зато отвлекут внимание! Пусть забирают их, а дети, может быть, где-то прячутся под деревом. Почему мы должны платить собой?

— Прости, Хави, но я не верю, что они бы сами смогли найти люк и забраться в него.

Началась полнейшая смута. Все говорили о разном, Хавьер никак не мог взять контроль над ситуацией. Он сам уже не понимал, что его беспокоит больше, лицемерие торговцев или печальная участь Рамиресов, племянников Маркоса. Споры набухали и лопались от напряжения, и неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы внезапно Камило, один из кузенов Дьего, не призвал всеобщее внимание.

— ГДЕ ДАВИД?!

— Дави, ублюдок белозадый, ты нас всех убьёшь!

Новая тема, новые шёпоты, новые волнения: о былых проблемах забыли в одну секунду. Все ринулись к ходу на землю, по которому уже карабкался к люку Дэйв.

— У Маркоса семья: он не может собой рисковать. У Рауля невеста. Он ей нужен, ведь она сирота. Мам, пап, я вернусь, обещаю. Я правда вернусь. Чёрт возьми, мне 26 лет! Я имею право принимать за себя решения, да хватит реветь! Я справлюсь.

Дави гневно обращался к толпе, непредсказуемо переходя с испанского на датский и наоборот. Понять, что ему кричали снизу, было трудно, потому что кричали все шёпотом и одновременно, но подниматься за ним боялись, чтобы не нашуметь и не привлечь внимание вибрацией земли.

— Заткнитесь все, идиоты! Нас найдут по шуму!

— Если сейчас ты увидишь что-то у люка, вернёшься обратно и вопрос будет закрыт.

Он промолчал. Все молчали, затаив дыхание. Даже Карен и Марианна перестали плакать. Трубочка медленно проталкивалась между досками сквозь землю вверх, на воздух: у Дэвида дрожали руки, и он медлил даже больше, чем, возможно, стоило. Он резко дунул в неё, и на землю снаружи беззвучно упал кожаный колпачок. Прошло минут пять, прежде чем Дэйв втащил обратно свою подзорную трубу, сказав, что всё чисто, и вызвав новые плачи и гневные шептания.

— Дави, слушай меня, — Маркос стал подниматься наверх, чтобы помочь открыть люк и закрыть его за новоявленным рыцарем. — Когда всё кончится, я вас лично поженю. Дурак ты, почему раньше не говорил? Ты уже почти старик. И пусть только попробует хоть слово против сказать.

Дэйв только улыбнулся.

Он знал, где Каталина, и подозревал, что Рауль вместе с ней: одному идти ему было некуда. Как только Дэйв оказался на поверхности, он тут же, максимально припадая к земле, побежал в сторону топи: там росли грибы. И чем больше он бежал, тем больше понимал, что Кати там не будет. Она явно уже должна была вернуться к селению и понять, что все исчезли, и чем больше он думал об этом, тем больше его поглощала паника. И он не помнил, где находились люки. Он бы даже дорогу обратно не нашёл: слишком хорошо они были замаскированы. Но он упрямо бежал к топи, потому что теперь ему уже ничего другого делать не оставалось. И страшно ему было по большей части заранее, от мыслей о том, что же он будет делать, когда не найдёт никого на топи.

И на топи он действительно никого не нашёл. Он спрятался под поваленное дерево, чтобы полежать и отдышаться, прислушаться к шорохам и собраться с мыслями. Теперь стоило бежать к домам: возможно, Кати где-то у них. Он лежал и думал о том, что, быть может, угрозы никакой и не было, а ястреб кричал просто так, зовя самку или ругаясь на других птиц, и чем больше он об этом думал, тем больше в это верил: нельзя вот так просто пробежать километр-полтора, когда рядом рыщет угроза. Он лежит сейчас под деревом, тяжело и шумно дышит, воняет потом, а рядом тишина. Никого нет. Значит, все зря паникуют. Ох, поржут же они, если всё окажется ложной тревогой.

И он уже сам смеялся. Тихо и нервно, как в истерике. Потому что прямо рядом с собой вдруг увидел след. Поначалу Дэйв принял его за ямку, а сейчас всё больше различал углубления от когтей, как будто ящерица пробежалась. Огромная ящерица, крупнее лошади, по всей видимости, раз этот размазанный нечёткий след больше головы человека, длиннее, может быть, и пятидесяти сантиметров. А рядом поломаны кусты и ветви деревьев.

Медлить было нельзя. Он нутром чувствовал, что Рауль и Кати живы, что они по-прежнему свободны, и был обязан поторопиться найти их раньше врагов.

И он побежал к домам. Он то и дело падал, потому что ноги уже измазались грязью и скользили на влажной траве, хотя время и шло к полудню; он падал, вскакивал и бежал дальше. Он уже не думал о том, что нужно спасти Кати, что он не переживёт, если потеряет ещё и её, он просто бежал, он только чувствовал, что должен. Ему уже даже страшно не было, он только чувствовал, как неприятно громыхает и трясётся вся грудная клетка.

Дэвид обошёл все дома, вполголоса зовя Рамиресов, но нигде никого не было. У него оставалась последняя надежда: каменные залежи под холмом, где была пещера. Поначалу местные хотели использовать её как убежище, но она выглядела слишком очевидной, поэтому всё же стали копать подземные ходы; но что делать Каталине: в любом случае, уж лучше спрятаться там, чем остаться одной в лесу.

И Дэвид побежал к пещере, чувствуя, как выдыхается, как болят ноги, как болит спина и как щиплет от грязи и сока трав разодранные в кровь ладони, он падал всё чаще и вскоре уже не бежал, а просто шёл, ударяясь то об одно дерево, то об другое.

До пещеры было километра два, и вскоре он наткнулся на ещё одни следы гигантских ящеров, или что это было. Боль исчезла моментально, и Дэвид побежал, побежал, казалось, ещё быстрее, чем когда только вылез из люка. Он уже видел за деревьями огромные валуны.

— Каталина!

Он добежал до первого, схватившись за него руками, и тяжело отдышался. Где-то вдали он услышал крик, похожий на птичий, но слишком грубый и громкий: Дэвид рванул дальше.

— Кати! Рауль! Мать вашу, ну где вы!

Он спрятался за одним из валунов, прислонившись к нему плечом и с опаской выглядывая в сторону леса. Там уже снова слышались крики: громче, чем в первый раз. Такого страха Дэйв не испытывал ещё никогда в жизни: он не чувствовал своего тела, не чувствовал воздух и даже не мог с точностью сказать, дышит ли он вообще. Он даже не мог понять, что слышит: своё дыхание или бой сердца, он только метнулся в сторону пещеры и забился за валун.

Засекли, засекли.

Он быстро разгребал мелкие камешки руками, пытаясь откопать щель и протиснуться в неё.

— Чёрт, чёрт, чёрт…

— Дави?

Он замер.

— Кати?

— Дави, это ты! Быстрее! Быстрее лезь сюда!

Между камнями снизу просунулась тонкая женская рука, вся перепачканная кровью и землёй. Дэвид закопал активнее.

— Они все в убежище. Почему вы не пошли в убежище?

— Мы не успели.

— Кто там?

— Давид.

— Чёрт, чёрт, чёрт…

— Почему ты не с ними, Дави?

— Я… не успел спрятаться. Кати, сидите здесь и не вылезайте, сидите, сколько сможете! Я видел люк, пока бежал сюда.

— Ты куда?

— Я вижу другую щель, залезу в неё. Я буду рядом.

— Здесь нет…

— Тихо! Если бежать в сторону дома… метрах в пятидесяти отсюда. Слушай! Сросшееся дерево. Рядом люк. Залезьте в него и бегом в убежище.

— Дави, — послышался мужской голос, — Адэла с ними?

— Да, там все, кроме нас с вами.

— Не дури, Ди, лезь к нам!

— Руку обратно сунь!

— Ты успеешь!

— Они вас тоже засекут.

— Дави, пожалуйста. Идиот!

Она начинала раскапывать изнутри, поэтому он положил сверху дыры камень и быстро сыпанул мелкий мусор.

— Перестань! Тут рядом щель. Молчи! Они рядом. Пока!

Стоило сказать «прощай». Он понимал, что теперь его судьба уже предрешена, но также понимал, что выбора не было. Даже если бы он успел раскопать щель и залезть к Рамиресам, такое подозрительно удобное для укрытий место проверили бы первым, нашли бы их всех троих. А так… если он побегает по лесу, то, возможно, отвлечёт внимание. Так оно и оказалось: он рванул в сторону деревьев и заметил вдали то существо, чей след, по всей видимости, и видел.

В самом деле, как ящерица. Огромная, метров пять, вероятно, в длину, может быть больше, одна голова размером с Кати. Ящерица бежала быстро, как будто скользила по земле, и трещали молодые деревья, хрустя и валясь под напором рептилии, на шее которой сидело оно, одно из тех существ, которых все так боялись и которых сам Дэйв никогда не видел, которых все называли по-разному, но о которых сразу бы подумали при слове «угроза» — на каком бы языке это ни прозвучало.

Он рванул в сторону топи. Он слышал, что они боятся воды, и бежал так быстро, как только мог. Он понимал, что существо уже его заметило и направило свою ящерицу, заоравшую на весь лес, в сторону жертвы; перед глазами Дэвида стояла эта секундная картина: гигантская тёмно-зелёная ящерица и человек, одетый во всё белое, сидящий на ней. Совершенно серый человек, только это, разумеется, был не человек. Дэйв не успел рассмотреть их, но теперь оглядываться уже не было времени.

Ящер орал и грохотал шершавыми лапами, разносящими весь лес. Дэйв ужасался от того, как близко прозвучал рёв в последний раз: казалось, между ними было расстояние километра полтора, а теперь… он уже совсем близко, за какие-то секунды. Дэйв прыгнул на торчащую ветку и за несколько секунд залез на дерево, карабкаясь всё выше, и вовремя успел: ящер уже стоял снизу. И тогда Дэйв рассмотрел его, рассмотрел своего преследователя. Его фигура действительно была похожа на человеческую, но крупнее чуть ли не в два раза: он выглядел метра на два с половиной в высоту, а может и три. У него не было лица, он был весь обтянут какой-то серой тканью, закрывающей даже глаза, и на плечах висел плотный синевато-серый плащ, не позволяющий разглядеть фигуру. Единственное, что на нём было помимо серой ткани, — гладкое тёмно-синее кольцо, обхватывающее голову на уровне лба. Дэйв рассмотрел всё это, потому что встретился взглядом с существом. Оно сидело внизу, на каком-то странном приспособлении на шее ящерицы, и подняло голову, внимательно и сосредоточенно смотря на Дэвида. Дэйв не мог видеть глаз, но он точно знал, что знает направление взгляда своего преследователя. Хотя кто мог знать. Может, у них и вовсе нет глаз.

Это продолжалось какую-то секунду, зато какую долгую секунду. В следующую ящер положил лапы на ствол, его всадник наклонился вперёд, и огромное чудовище заползло вверх по дереву за своей жертвой.

— Твою мать!

Этого Дэйв не ожидал и мгновенно рванул выше, но ящер был быстрее: спасло парня только то, что дерево не выдержало тяжести нового гостя, плавно погнулось в его сторону, и Дэвид, добравшийся уже почти до самой верхушки, успел перелезть на другое, прежде чем дошедший до параллели с землёй ствол хрустнул и упал. К сожалению беглеца, ящер приземлился на лапы, а его всадник по-прежнему невозмутимо восседал на своём троне, и погоня продолжилась. Сверху Дэйв услышал, а вскоре и увидел ещё двух ящеров, с ужасом наблюдая их приближение: один поменьше, второй крупнее. Они неслись с такой скоростью, что теперь он, Дэвид Эккерсберг, в полной мере осознавал, как им удавалось так стремительно вычищать поселения.

На этот раз с поваленного дерева его перехватил один из всадников, зацепив чем-то наподобие верёвки тяжело дышащего Дэвида ещё до того, как тот успел бы ухватиться за новое дерево. А ведь он даже кричать боялся, чтобы не услышали свои и не пугались за своего соплеменника. Хотя он бы и не смог. Он только дрожал, грохотал вместе с разошедшимся сердцем и забывал, как нужно дышать.

Ему удалось выскочить из петли до того, как она успела затянуться, и Давид шумно рухнул на траву. Ему показалось, что он сломал себе рёбра, так сильно хрустнули кости, но боли от страха не чувствовал — ничего не чувствовал. Спотыкаясь и скользя, он рванул с места, чуть ли не на четвереньках, пытаясь скрыться от охотников. Но они уже были рядом. Дэйву снова повезло: он провалился в торфяник, но не заболоченный, и забился в углу ямы за корни деревьев. Там было мокро, склизко и холодно, Дэйв чувствовал движение червей и мелких насекомых, касающихся его тела или уже даже ползающих по нему, от чего дрожал ещё более нервно и резко. Но думать он сейчас мог только о морде ящера, огромной, с белыми глазами без зрачка и острыми губами. Именно губами. Они были похожи на многослойные лезвия и так плотно смыкались, что поначалу Дэйв и не заметил за ними клыки. Ящерица засунула голову в яму и уставилась на парня, пытаясь протиснуться глубже и тщательно рыхля когтистыми лапами землю. Снаружи раздался вопль, на этот раз уже настолько близкий, что Давид приготовился оглохнуть. Он не знал, что делать, он испуганно смотрел по сторонам и раздумывал, как выбраться из ловушки, в которую сам залез. И для начала он неосознанно стал сгребать в ладони землю и швырять её рассыпающимися комьями ящеру в глаза.

Ящер завопил и дёрнулся наружу. Если бы Дэйв мог что-либо слышать, то он бы слышал, как животное грохочет наверху и скачет, мучаясь от боли в глазах. Но Дэйв был оглушён, и адреналин окончательно восторжествовал над его телом.

Медлить было нельзя, и Дэвид стремительно стал ползти наружу, где его уже ждали. Он прыгнул в траву и побежал, стараясь придерживаться нижних слоёв, стараясь не вылезать из кустов, быть ближе к корягам и поваленным или просто ветвистым деревьям, пока, наконец, не добежал до ручья.

Дэвид стремительно прыгнул в воду, пытаясь залечь на дно и погрузиться всем телом. Ручей был слишком мелким и узким, но достаточно мокрым для того, чтобы преследователи резко остановились, не доходя до берега, и замерли на месте. Дэвид торжествующе расхохотался и стал кидаться в них комьями мокрой земли и ила, камнями и просто брызгать водой, торопливо двигаясь в направлении течения воды, ползком, боясь высунуться. В полутора километрах должно было быть озеро, нужно было только добраться до него, а дальше — он спасён.

Но его планам не было суждено сбыться. Дэвид извивался в грязи и воде, торопливо пробираясь, в истеричных рывках, в сторону озера, поднимая вокруг себя стены брызг, пока его мощно не ударило что-то со спины и не повалило на землю.

Они скрутили его так быстро, что он даже не успел осознать, что произошло. Только вот несколько секунд, и он уже болтается за всадником, связанный, замотанный в какое-то тряпьё, и трясётся от дикой скачки на ящере, бьётся об его грубую шершавую кожу лицом, царапает шею и удивляется тому, почему так горит и жжёт всё тело и как это огромное уродство может не вонять. И чем дальше, тем сильнее разгонялся ящер, тем больнее вдувался ветер в правое ухо пленника, тем чаще лицо билось о тело животного, и Дэвиду приходилось временами вскрикивать от боли, пока всадник не остановился. Дэйв чувствовал, что существо смотрит на него, и поначалу он думал, что виной этому любопытству болезненные стоны, но время шло, а ему никак не пытались помочь, и вскоре Дэйв уже начал сомневаться в том, что угроза на него смотрит; он силился поднять голову и осмотреть местность, понять, достигли ли они базы, есть ли рядом люди и куда они вообще забрались. Он видел траву и чувствовал запах земли, которую своими когтистыми громоздкими лапами взрыхлил ящер при остановке; видел горы вдалеке и предполагал, что они движутся в сторону Бетики. Хотя знать наверняка он не мог: Дэвид имел очень поверхностные представление о географии Испании, в отличие от своего отца, но ему казалось, что именно эти горы он видел в детстве, когда они с семьёй совершали свой поход.

Потом его вырвало, и ящер нервно дёрнулся в сторону и заворчал, угроза спрыгнула с животного, и бледный измученный Дэвид вскоре смог увидеть перед собой сероватую ткань непонятной одежды и впервые услышал голос.

Он даже не сразу понял, что снова слышит.

Он даже не сразу понял, что это голос. Немногим удавалось слышать так много разных языков, сколько удавалось Дэвиду, столько разных голосов, тембров и речевых дефектов, но то, что он слышал теперь от угрозы, не напоминало даже отдалённо иностранный язык. Там не было слов, там был сплошной плавный и гладкий звук с певучей интонацией, будто без единой согласной и будто вообще не речь. Дэйв вспомнил, что как-то слышал от Анны, что её родное поселение, французы, называло угрозу певичками. Но Дэвиду это казалось настолько нелепым и глупым, что он ни за что бы не вспомнил, если бы сейчас не услышал странную речь существа, которая, в самом деле, больше напоминала пение, чем речь, причём пение без слов. Вот только откуда могли их слышать французы, он понятия не имел. Дэвид часто слышал, что во Франции, Норвегии, на юге Испании и где-то ещё есть скелеты этих существ: когда-то кому-то удавалось не просто скрыться от угрозы, но даже убить её. Вероятно, когда она была без своих ящеров, потому что о них Дэйв не слышал никогда и ничего. Но вот Эккерсберги перебрались на юг Испании, где все восприняли новость о возможности убить угрозу с таким изумлением, что стало понятно, что никаких трофеев здесь быть не может. Понятное дело. И Дэйв никогда в эти рассказы не верил, а теперь понимал, что раз кто-то был так близко к «певичкам», что слышал их «разговор», значит, спастись от них вполне возможно.

Скачка была тяжёлой. Дэвиду казалось, что они в несколько раз превысили ту скорость, на которой ящер настиг его в лесу. На бегу Дэйв даже не мог разглядеть траву, камни и мелкие кусты, настолько стремительно всё это проносилось мимо, как жидкая туманистая каша картинок; и теперь, когда всё закончилось, когда отхлынул адреналин и земля под лапами транспорта остановилась, Дэйв почувствовал во всей полноте, как дурно ему было, как сковало все внутренности и как рвало мозг, глаза и горло на части, какую адскую боль вызывают все ушибы и порезы, и его тошнило, из глаз текли слёзы, и вообще он был уверен, что сейчас умрёт. Он даже уже больше не слушал странный и, на удивление, приятный голос угрозы, только бессильно лежал щекой на шершавой тёплой коже ящера и думал о снеге, зимней серости датского неба, такого пасмурного и дружелюбного, которое закрывает, как мокрой губкой, его родные земли, семью и пещеру от всего зла, которое может прийти оттуда, из черноты и бесконечности. Только в Испании он понял, как любит облачную и пасмурную погоду, насколько глубоко она селит уютное чувство защищённости и ленивого тепла, чувство такое приятное и крепкое, какое никогда не сумеет внушить солнце. Он даже не сразу почувствовал, что развязан, что мокро ему не от снега, а от влажной ткани на лице, шее и груди, а серое небо — это его похититель, молча приводящий свою жертву в чувства. Теперь, когда они были так близко друг к другу, Дэйв разглядел там, где по человеческой аналогии должно быть лицо, слабый тонкий выступ посередине, как будто под тканью был нос, только очень тонкий и плоский, или как будто голова в этой части принимала выпуклый угольный изгиб, так что маска только чуть-чуть теряла округлость форм и делилась в средней центральной линии на две гладкие и правильные части. Форма лица, плотно обтянутого тканью, удивительно напоминала человеческое: почти правильно овальное, сужающееся к подбородку. И шея, и сам силуэт фигуры, насколько его позволял рассмотреть тяжёлый толстый плащ, — всё напоминало формы людей, разве что рост значительно превосходил человеческие пропорции. Хотя в Германии Дэйв видел однажды мужчину, который был выше даже знакомых Эккерсбергам норвежцев-кочевников, он вымахивал более двух метров, да и что мешает существу носить под обувью подставки, благо его плотная одежда скрывает стопы. Словом, Дэйв подумал, что, теоретически, он мог бы попробовать сразить угрозу, надеть на себя её одежду, и никто бы из остальных не заметил разницы: как он уже обратил внимание, особой разговорчивостью они не отличались. И только он подумал об этом, как осознал, впервые за время остановки, что они здесь одни на этом пустыре, что остальная угроза исчезла и, вероятно, продолжает рыскать на Гуадарранке. Дэйв вспомнил только сейчас возмущение соплеменников и вероломство кочевников и с горечью осознал, что, признайся торговцы в опасности прежде, можно было бы наделать запасов продовольствия и всех нужных вещей, очистить все дома, убрать все вещи под землю, а все те, которые унести не удалось бы, посыпать, как и пол, сушёным илистым порошком, будто пылью, и самим залечь на дно на неделю-две. Тогда угроза увидела бы безлюдные дома, в которых нет ни еды, ни каких-либо других атрибутов человеческой жизни, и оставила бы местность в покое, в худшем случае — разобрала бы и унесла постройки и остатки вещей, как это было сделано в Дании; теперь же они не остановятся, пока не выкопают испанцев и их гостей. И он всё больше жалел о своём опрометчивом геройстве, стыдился своей глупости и поведения, не соответствующего его возрасту, стыдился откровенной драматизации и театральности, проявленных в катакомбах. Особенно про внуков и женитьбу, это было самым глупым. Он вообще всегда был нелогичным, сейчас он это понимал. Он понимал это только под атаками совести в критических или даже экстремальных ситуациях, а более напряжённой, чем та, в которой он теперь находился, не могла быть даже детская тяжёлая болезнь, когда он по всем показателям должен был не пережить весну. Он чувствовал себя нелепо, очень. Он вспоминал себя в катакомбах и не понимал, на что он вообще рассчитывал. О чём он думал, кроме тщеславия. О чём он думал, когда за 20 лет ни разу не проявил инициативу в отношениях с девушкой, которую любил, и любил ли он её вообще. Малодушие проворно затягивало узел вокруг его горла. Всё было зря, зря он вылез на поиски Кати: может быть, если бы не он, ящеры ушли бы на охоту дальше к морю. Теперь же он, Дэвид, по всей видимости, вместе со своим захватчиком, ждёт остальных. Он подставил Хавьера.

Существо спустило Дэвида на траву, потом посыпало ему каким-то порошком лицо, и Дэйв сначала в панике начал ощущать, как парализуется его тело, и чуть позже отключился и уснул.

Очнулся он, когда уже близился закат, и первое, на что он обратил внимание, — это заметное беспокойство его захватчиков. Они все вернулись, и их оказалось намного больше, чем он видел в лесу. Сам он уже не лежал на траве, он сидел в каком-то ящике из непонятного материала, напоминающего дерево; в котором были оставлены небольшие щели для воздуха и света. Через них Дэйв мог разглядеть пустырь, заполненный ящерицами, какими-то странными приспособлениями за ними (на одном из которых он, по всей видимости, находился), и мог слышать где-то впереди голоса угрозы.

Это было пугающе. Голоса у них были разных тембров, но очень похожие, во всяком случае, Дэйв не мог их расчленять и поначалу даже не понимал, когда «говорил» один захватчик, а когда несколько сразу. Это звучало, вероятно, красиво, потому что сами голоса их звучали красиво, ровно и гладко, и в них не было резкости, не было шума и помех, и Дэвид уже начинал сомневаться в том, что существа именно говорят. Тем более что он не мог их видеть: они были где-то спереди, и видеть их мешал ящер. Дэвид уже начинал паниковать, представляя, как они поют что-то ритуальное, он видел такие племена в горах. Ни он, ни испанцы, ни датчане, ни кто-либо другой не мог с точностью сказать, зачем угроза выискивает и похищает людей. На самом деле, никто на Земле этого не знал. И Дэвид не знал. Все только знали, что сбежать от них нельзя. А сбежать нельзя, как знал Дэйв, только в том случае, если ты мёртв, поэтому его паника росла с каждой секундой, перед его глазами всплывали картинки с ритуальными мисочками с волчьей кровью, а рассказы испанцев об Африке и им самим прочитанные книги об индейцах Нового Света заставляли адреналин вновь закипать в жилах и вливаться в сердце и мозг, раскармливая вечно голодный страх.

Но к Дэйву так никто и не подошёл: закончив своё пение, захватчики растеклись по ящерам, и не успел их трофей убедиться в этом, как ящик тронулся и мягко рванул вперёд. Рванул так, что Дэвида отбросило назад, и он ударился о стенку ящика, но, как ни странно, тряски не было: ящик слабо и плавно покачивался, не больше, чем качается на воде плот; иногда поднимался, иногда нырял куда-то вниз, вероятно, от подъёмов и спусков — местность не была гладко-равнинной, — но скорость Дэвид чувствовал очень ощутимо, потому что сквозь щели очень неприятно и громко задувал воздух. Поначалу Дэйв пытался через щели рассмотреть происходящее, но от скорости смены картинок, в которых он ничего не понимал — настолько они смазывались — у него закружилась голова. Вообще у него кружилась голова, даже когда он смотрел в щели задней стенки, мрачно и тоскливо наблюдая, как быстро уменьшаются холмы и сливаются с общим горизонтом.

Ему было плохо, и от скорости, хоть и плавной, было плохо, и от ещё недавнего недомогания было плохо, и от парализующего порошка, о виновности которого Дэйв догадывался, но знать наверняка не мог. Он очень хотел лечь на дно, где были подушка и два одеяла: одно было постелено на досках, вторым можно было укрыться от сквозняка. А ему действительно было холодно, и вскоре Дэйв лёг на живот, накрывшись одеялом с головой, но он не мог перестать смотреть в щели. Ведь, скорее всего, его убьют или, в лучшем случае, на всю жизнь запрут на дальней базе, где он уже никогда не увидит родные земли. Даже если его оставят на ближней и он сможет видеть испанские поля и горы, увидеть Гуадарранке ему всё равно не удастся. Не удавалось и сейчас, но всё же, то, что он видел, было ближе. И он уныло пожирал и пережёвывал снова и снова вид тускнеющих в последние минуты солнечного света травы, холмов, гор, леса, уже очень маленького и очень далёкого, хотя и понимал, что это другой лес, чужой, не их. И в то же время его тошнило, будто пейзажи эти были отравлены и он не мог их переварить, и вскоре ему пришлось всё же лечь набок и отвернуться. Ему было очень плохо, поэтому Дэвид, чтобы как-то отвлечься, восстанавливал в памяти образ похитителя и пытался представить, как он выглядит без маски и одежды. Его не покидала мысль, или даже не мысль, а чувство, не доросшее пока ещё до мысли и не способное быть обдуманным и взвешенным, но уже сейчас заставляющее ощущать волнение и какую-то смуту от своего появления; чувство, что угроза — это тоже люди. Люди, которые потому и скрывают своё лицо, чтобы остальные люди — люди, такие, как он сам, как торговцы, как Хавьер и все запуганные поселения и кочевники, которые живут в лесах и горах, — верили в истории о небесной угрозе, чтобы скрыть то, как они похожи, чтобы их боялись и не сомневались в своей слабости. Он не понимал, зачем в жаркой Испании носить столько одежды. Если только её цель не скрыть искусственность удлинённых ног и идентичность с человеческими пропорциями. Это вполне могли быть люди, и единственное, что действительно отличало их от человека — голос. Но ведь, если вырезать из дерева флейту и дуть в неё, то снова не будет шума, так может быть, то, что слышал он, не голос? Это всего лишь звуки какого-то инструмента, более совершенного, чем флейта. Они даже переговариваться научились с помощью этих звуков, чтобы мятежные люди не слышали их настоящие голоса.

Дэвид вспоминал всё то, что знал о человеческом страхе и небесной угрозе. Вспоминал, что рассказывали об этом в Дании и здесь: многое не сходилось, но в общих чертах ясно было одно: раньше на Земле был рай. Рай, в котором не нужно было ходить на охоту, в котором были большие города и в них жило большинство людей, в котором были высокие дома, в котором было много еды и много всяких удобств, которые трудно не только описать, но и вообще себе представить. И не было страха. Все умирали от болезней или старости, никто никого не похищал, никого не убивал. Люди могли свободно ходить по открытым пространствам и не бояться неба. И, самое главное, всё в раю управлялось силой Э, она могла поднимать ящики на большую высоту, и для этого никому не надо было применять физических усилий, она могла разгонять предметы на скорость, во много раз превышающую и оленя, и волка, и лошадь. Она могла всё. Она питала рай. Пока однажды солнце, которое само в себе хранит огромную силу Э, не забрало райскую, как магнит, и не лишило её Землю. Дальше Дэвид не очень понимал (хотя и до этого, по правде, тоже). Никто не понимал. Все ведь знали, что без этой магической силы не сложно выжить: они сами как-то жили. Но они примирительно и снисходительно соглашались понять, что те люди, люди рая, слишком многое потеряли вместе с силой Э, и вся их жизнь перевернулась. Это всё равно, что лишить испанцев тепла и света, погрузить мир в вечную тьму. Весь бы мир остановился. И тогда весь мир рая остановился. Люди не могли перемещаться (а тогда расстояния были куда больше, чем теперь), не могли общаться друг с другом, не могли даже получать пищу. Начался хаос. Начались самоубийства. Начались убийства. Мародёрство, насилие, грабёж. И тогда, через несколько месяцев, когда прошла первая волна смертей и люди уже были готовы попробовать научиться жить дальше, когда скорость хаоса немного убавилась и появились первые надежды на новый мир, тогда появилась и угроза, с неба, и начались массовые похищения людей, животных, предметов быта, деревьев, всего. Земля опустошалась. С ними пытались воевать, но тщетно: райские люди были слишком ещё слабы после трагедии и не знали, как можно защитить себя без того, что они потеряли. Война длилась недолго: угроза быстро подчинила себе Землю. Тогда людей было очень много, в несколько десятков раз больше, чем сейчас, выжили в основном те, кто не воевал и кто раньше остальных ушёл из городов для новой жизни.

Дэвид вспоминал всё это и задумывался о том, о чём никогда не думал прежде: раньше люди очень много общались. Сейчас общаются только торговцы. Раньше общались все. И для этого не нужно было даже вставать, он не знал, как, но как-то можно было говорить с человеком даже из Нового Света, вот до чего великой была сила Э. И все народы общались друг с другом. А когда лишились силы, перестали. Никто не мог знать, что происходит в соседних городах, чего уж говорить о странах и континентах. Так почему бы всему этому не оказаться мифом? Мифом, придуманным теми людьми, которые решили воспользоваться крушением рая?

Может быть, даже не солнце забрало силу. Зачем солнцу, в котором силы столько, сколько не уместилось бы и в миллиарде планет, обворовывать людей, да и звучало всё это как-то очень мифически, как в греческих сказках о божествах вместо звёзд. Дэвид был из образованных и знал не только о круглых формах Земли. А ещё он верил в Бога. Словом, силу Э могли похитить сами же люди, злые люди, путём магии или даже науки: никто не мог сказать, чем она была.

Оставалось неясным одно: зачем им красть людей.

Но кое-что уже утешало: он находится в руках не небесной угрозы, а представителей своего вида, и это тушило в нём страх, страх к неизвестному. Он даже тешил себя надеждой на то, что место, в которое его везут, — тоже рай.

В общем, он всё думал о силе Э и понимал, что его дальнейшая судьба и она — невероятно связаны.

А ещё он думал о том, что люди из городов, люди рая, самые богатые и на самом высоком положении, быть может, тоже общались, как его похитители. А эти существа (или люди) всего лишь говорят на том самом языке? На старом языке высших кругов рая.

И всё же он уснул, как ни сопротивлялся. У него болело всё тело, его по-прежнему тошнило, раны щипало, и не покидало чувство невыполненного долга, чувства тяжести, напоминающее муки совести, вот только он не понимал, почему. Очнулся он от мрачного звука горна, резко вскочил и ударился о деревянную балку.

Снаружи послышался шум, и Дэвид увидел знакомые серые ткани. Пара секунд, и боковая стенка ящика открылась, как дверь. Дэвид осторожно постарался выглянуть наружу, но стоявшие перед ним два существа закрывали обзор. Он неохотно пополз на корточках к ним, они отступили на шаг, давая ему выйти из своей тюрьмы, потом, придерживая его за плечо, развернули к себе спиной, надели ему сзади на руки какой-то замок и повели с собой.

Несложно было понять, что он находился на базе, и Дэвид сразу забыл о боли, о тошноте, о слабости, об унынии, о тоске и безвыходной разлуке, об участи своего народа, о своей собственной судьбе, о всём том зле, которое было перенесено людьми ради того, чтобы он и другие выжившие никогда не оказались на базе. Но он оказался и был… в восторге.

Он никогда в жизни не видел таких огромных помещений. Здесь было жарко, даже, казалось, теплее, чем дома, здесь было очень светло и очень мало вещей. Дэвид восхищённо закидывал голову, пытаясь представить, как можно построить такой высокий потолок и сосчитать, сколько примерно метров здесь может быть в высоту. Он не понимал, какой свет видит: нигде не было лампад или свечей, но даже с ними никогда не может быть настолько светло, насколько было в помещении, будто солнце протекало сквозь крышу. А крыша действительно была похожа на туман, светлая и мутная, как облачко пара, но даже если бы она и пропускала свет, всё ещё оставался бы один разрушающий всё факт: солнце уже село. В реальность Дэвида вернули только басистые испанские причитания, проклятия и молитвы где-то справа; он оглянулся и увидел молодого мужчину, которого вели с другой стороны. «Не наш», — с облегчением подумал Дэйв, и надежда на невредимость и свободу жителей Гуадарранке зажила в нём с новой силой.

Его привели в помещение поменьше, где его очень долго обследовали, накладывали какие-то воняющие холодные мази на ушибы и раны, заставили что-то выпить и уложили на подобие тахты. Потом его оставили одного на какие-то полчаса с только одним серым существом, которое не разговаривало вообще ни с кем и не издавало ни одного звука. «Вот оно, — подумал Дэйв, — он ещё не научился говорить, как они. Возможно, предатель. Возможно, вообще не из них. Такой же, как и я, потому молчит, чтобы себя не сдать». И эта мысль его так успокоила, что пролежал он все эти полчаса очень бодро и оптимистично, чувствуя себя в надежных руках спасителя под прикрытием, но ему пришлось немного разочароваться, потому что вскоре пришёл ещё один, и с ним уже загадочный предатель поговорил. Они говорили долго, около 15 минут, рассматривали какие-то вещи на столе, потом один из них очень внезапно оказался прямо перед Дэвидом.

— Исансий?

Более странного акцента Дэвид ещё никогда не слышал. Он даже не сразу понял, что существо обращается к нему. Позже, когда прозвучал терпеливый повтор странного музыкального сочетания, Дэйв сел и удивлённо посмотрел на серое лицо.

— Не понимаю.

— Не онимаэ исансъий?

— Что такое исансъий?

— Язы вое-э раны. Исани-и.

— Испанский ты хочешь сказать?

Оно кивнуло.

— Оче руо-о мере-очи-а?

— Что? Переводчика? — никогда и никого ему ещё не было настолько тяжело понимать. Он говорил по мере того, как существо кивало. — Вместо тебя? Мне всё равно.

— Ро-илл-ся… Исани-а?

— Я? Родился в Испании? — кивок. — Это вопрос? — кивок. — Нет. В Дании.

Даже сквозь маску и кровную невозмутимость всего его рода, в облике опрашивающего засквозило отчаяние.

— Север, — пояснил Дэйв.

— Воя-а рана-а на севе-эре?

— Да. Там никто больше не жил, поэтому мы уехали.

Оно понимающе кивнуло и протянуло Дэвиду маленькую карту мира.

— Ове-и.

— Не понимаю.

— Воя рана.

И тут Дэйв начал сильно нервничать. Он сразу не подумал о том, что подставляет своими словами Данию.

— Там никто не живёт.

— На-о виса-й воя-а насыональнос.

— Национальность? Датчанин.

— Не онимаю. Окажи.

Пришлось показать. Оно сразу понимающе кивнуло и что-то пометило на предмете в своих руках.

— Ро-и-ели оже… они?

— Родители? — кивок. — Что родители? Датчане или нет? — кивок. — Да, датчане. Весь мой род — датчане. Но умерли. По дороге сюда. Все умерли. Только я дошёл.

— Возарас?

— Двадцать шесть.

— Есь е-и?

— Что?

— Семь-а. Малы-ы.

— Малыши? Дети? Мои?

Кивок.

— Нет.

— Ыла жен-ина?

— Жена?

— Не-э. Жен-ина, — и оно указало длинным тонким предметом в правой руке Дэвиду несколько ниже пояса.

— Э… Что? Какая разница?

— Ыла?

— Да… но какая разница?

— И не малы-эй?

— Конечно, нет, слава Богу! Да нет, у меня нет проблем.

— Яно. Есь аллер-и-и?

— Да, на солнце.

Молчание.

— И… живё-о в Исани-и?

— Да, такое тоже бывает.

— Ру-и-е ролемы со оровем?

— Что?

— Ру-и-е. Ро-мле-мы. Со зоровем.

— Проблемы со здоровьем?

Кивок.

— Ну… да. Жару плохо переношу. Часто болею. На севере проблем не было. А так… нет, всё в порядке.

— А сейчас а-а е-я чувсуе?

— Чувствую? Себя?

Кивок.

— Тошнит немного. Вот он, — Дэйв показал на второго, — дал мне что-то выпить. С тех пор тошнит. Слабость… а ещё жуткая досада оказаться здесь.

Переводчик ушёл, и Дэйв снова остался с тем первым, который за всё это время не пошевелился практически ни разу. Он был чуть-чуть ниже конвоиров и переводчика, и цвет его плаща был чуть темнее. Светлее всех был плащ переводчика, и металлическая дуга на его лбу была не синей, как у тех охотников, а белой. Чуть позже вернулись конвоиры — или это уже были новые — и повели Дэвида в следующее место.

Новая клетка. На этот раз она была куда больше, больше дома, прутья были металлическими, и не было деревянных перекладин. Один из проводников пленника надавил какой-то рычаг, что-то зашумело, взревел какой-то механизм, напомнивший своим звуком изуродованный голос чайки; что-то начало трещать, звенеть, кусок стены клетки заполз вверх, и один из конвоиров слабо подтолкнул Дэвида, намекая ему пройти. Дэйв прошёл. За ним резко опустилась стена, перед ним открылась новая, и оттуда, из темноты, на Дэвида внимательно впились десятки блестящих пятен глаз.

— Вы люди? Испанцы?

Дверь за ним закрылась, и Дэйв немного занервничал.

— Испанцы.

— И португальцы.

— Где свет?

— Не знаю. Жалеют, наверно.

Дэйв осторожно прошёл внутрь, на ощупь встречая людей. Его быстро обхватили чьи-то руки и направили к чему-то мягкому.

— Утром дадут свет. Сейчас спи.

— Ты откуда?

— Южные Воды.

— Хавьер? Я из Марбельи, Карлос, мой…

— Нет, я Давид, нашли только меня. Ты знал Хавьера?

— Я нет, но мой дядя знал.

— Мы были в Марбелье несколько лет назад.

— Красивое место.

— Вас всех забрали?

— Всех.

Дэвид поник. По голосу его собеседник казался немолодым.

— Спи, утром поговорим.

— Я не могу спать.

— Парень, заткнись. Двину в темноте, скажу, что случайно.

Угрюмый голос шёл откуда-то издалека, но Дэйв решил не рисковать и послушно лёг на матрас, тщательно ощупав его и определив его форму и границы.

Дэйв проснулся с появлением света, менее ярким, чем тот, который он видел вчера на базе, но достаточно сильный для того, чтобы осмотреть людей. Многие уже сидели рядом с ним, ожидая рассказов.

— Ну, как тебя нашли?

— Все наши попрятались в катакомбах, а я вышел.

— На кой хрен?

— Двоих не хватало. Пошёл искать.

— Нашёл?

— Да… а они нашли меня. Надеюсь, только меня.

— Они обычно увозят всех сразу. Если бы ещё кого поймали, ты бы видел.

— Меня усыпили.

— Тогда плохо дело.

Он задумался и осмотрелся. Их тюрьма была большой, там было около 60-70 человек. Очень чисто, очень прибрано, у каждого был свой матрас и символ на браслете на ноге. Дэйв посмотрел на свою ногу и с удивлением обнаружил такой же браслет.

— Вы здесь давно?

— Вот он, — один из парней показал в угол, где разговаривали три девушки и мужчина, — дольше всех, неделю. А так… все по-разному.

— И куда потом?

— Откуда ж нам знать.

— Кормят хоть нормально?

— Не очень. Мясо не дают. Но фруктов — обожраться.

— Я не смогу без мяса.

— А кто сможет?

— Ты не похож на испанца.

— Я датчанин.

— Охренеть! Кочевник?

— Нет, нет, мы перебрались сюда 20 лет назад.

— Вас было много?

— Человек 20…

— Как там, на севере?

День прошёл уныло. Все рассказывали о своих домах, о своих семьях, о местах, которые доводилось посмотреть, но, что удивило Дэвида, никто не плакал, не жаловался, не роптал и не впадал в истерику. Общее смирение и покорность питали пленников и двигали ими, как день назад интуитивное общее сознание двигало племя Хавьера в катакомбах. Никогда прежде Дэйв не видел ничего подобного, не видел, чтобы люди были настолько похожи друг на друга, настолько одинаковы, как будто никто из них не существовал вне этого случайного, разного и нелогичного коллектива, как будто каждый был частью одного тела и двигался вместе со всем телом.

Как его и предупреждали, кормили только фруктами, корешками и зеленью, зато давали много воды и непонятного напитка, который Дэйв поначалу не рисковал пить.

— Это вкусно, не бойся, ещё никто не умер.

— Что это?

— Понятия не имею. Похоже на сок, но я не знаю, чего, это точно не фрукты. Попробуй! Это правда вкусно.

Больше он почти не разговаривал, если не считать короткие расспросы о севере, повторяющиеся истории, шутки и воспоминания, только ближе к вечеру, когда привели сразу 15 человек, из которых 11 были совсем ещё детьми, все оживились. Люди были светлыми, как Дэйв, с почти белыми волосами и блёклыми серыми глазами, удивляло, что летом в Испании можно жить с такой белой кожей и не покрыться даже полутоном загара. Все сразу оглянулись на Дэвида и спросили, не его ли это родственники.

— Нет, я никогда их не видел. Откуда вы?

— Из Бельгии.

— А я из Дании. И…

Но вдруг вернулись двое из угрозы и забрали почти всех новых пленников, оставив только двоих: мальчика и девочку лет 12. Дети сильно запаниковали, когда лишились соплеменников, но старались не подавать виду и продолжали молчать, только в глазах появились отчаяние и неистовый страх.

— Не бойтесь, идите ко мне, посидите пока на моём месте, пока и вам принесут матрасы. Не переживайте так, ваших родителей, наверно, повели на дополнительные обследования.

— Они не наши родители.

— А где ваши родители?

— Не знаю, мы их потеряли четыре года назад. Гретта, Миа, Ника и Кристоф заботятся о нас.

— Вы родственники?

— Да, мы семья.

Испанцы вскоре перестали обращать внимание на бельгийских детей и вернулись к своим семьям и друзьям, им как-то показалось закономерным, что забота о северянах перешла к одинокому северянину.

— А ты кто? — это был первый вопрос, который задал мальчик: до этого он даже не смотрел на Дэвида, и говорила только его сестра.

— Дэвид, я жил здесь, на юге, но меня поймали.

— Они нас убьют? Папа говорил, нас приносят в жертву богам.

— Если честно, мне кажется, что они люди.

Дэйв не сразу заметил, что пленники, сидевшие ближе к нему, замолчали.

— Как это люди.

— Мне кажется, есть племя людей, которые держали в страхе всех беженцев. Для того чтобы их боялись, им нужно отличаться, им нужно быть выше, быть сильнее и держать правду в тайне, иначе им бы захотели дать отпор. Но, возможно, они такие же люди, как и мы, так что, если мы будем знать об этом, то сможем… дать отпор.

— Бред.

Голос донёсся откуда-то издалека, Дэвид не видел, откуда, и поначалу решил, что обращаются не к нему, но человек сам вышел и приблизился к северянам.

— Эти твари пришли с неба. Люди не смогли бы прийти с неба.

— Всё, что мы знаем о прошлом, — это легенды.

— Необразованная челядь знает только легенды.

Дэвид возмутился и резко встал.

— Я не челядь. Я из рода врачей. Я даже читать умею и писать.

Мужчина рассмеялся.

— О, ну это всё меняет. Что же, поведай, интеллигент, что ты знаешь о прошлом.

— Миром правила сила Э, — он старался не подать смущения, но это было сложно; сложно, потому что Дэйв сам чувствовал нелепость того, что говорил. Мужчина тоже это почувствовал и рассмеялся.

— Сила Э. Так говорят теперь образованные люди.

— Так говорят все.

— Так говорят только те, кто в жизни не читал книг.

— Я читал!

— Тогда ты бы знал, что нет никакой силы Э, нет никакой магии, никакого волшебства, есть только электричество. Э-лек-три-чест-во. Что ты так смотришь? Это физика, простая физика, я и сейчас могу создать электричество, есть тонна способов для этого.

— Почему же тогда не создал? Раз всё так зависит от эле… от этого?

— Ты думаешь, никто не пытался? Пытались, и были пойманы.

— Что это такое? — в разговор постепенно втекали другие пленники.

— Это энергия. Все мы вырабатываем энергию, тепло. Солнце вырабатывает энергию. Из всего, что вырабатывает энергию, можно достать электричество.

— И из солнца?

— Да. Но больше всего мы добывали его из горения. Потом оно течёт по проводам — металлические верёвки — и даёт энергию всяким изобретениям. Например, искусственный свет.

— Как здесь?

— Я уверен, что здесь электрический свет.

— Но почему нельзя всё восстановить, если это так легко?

— Это не так легко. Электростанция занимает очень много места, и найти её легко. Ребята, я не могу вам рассказать целую науку за один вечер.

— Но если здесь нет магии, как мы потеряли это?

— Солнце — самый мощный источник энергии, который мы только можем использовать, и Солнце нам не подвластно. Это… существует очень сложная система волн, они в воздухе, вы их не чувствуете, но они существуют, и… я не знаю, как это объяснить. В общем, электричество очень зависит от этих волн или как вы хотите назвать. От воздуха. Но на воздух влияет Солнце, и однажды на Солнце была такая мощная вспышка энергии, что воздух здесь изменился. Понимаете? Можно было бы всё восстановить, но на это ушёл бы год, минимум год, может быть, больше.

— А угроза?

— А угроза — это загадка. Скорее всего — они просто с другой планеты. Может быть, они виноваты во вспышке на Солнце, я не знаю. Но они прекрасно знали нас и знали, как себя вести. Когда связь между городами была потеряна и на земле начался хаос, они выжидали, они не выдавали себя. Они появились только тогда, когда мы окончательно разрушили остатки того, что имели.

— Но зачем мы им нужны?

— Никто этого не может знать, и я почти уверен, что даже теперь вы этого никогда не узнаете.

— Они нас убьют?

— Да не знаю я, твою мать! Я читал воспоминания, которые записывали мои предки и передавали из поколения в поколение, я читал учебники, которые они сохранили, книги. Мы с дедом даже строили маленькую электростанцию, но её мощи было слишком мало, чтобы дать много энергии, да и незачем: у нас сохранились магнитофон, пара лампочек и… да вы всё равно понятия не имеете, что это такое. Энергия нужна для специальных… предметов. Ты не можешь подключить её к дереву и заставить его дать свет, это сложная, очень сложная наука, забудьте об этом, зачем я вообще стал говорить. Я читал воспоминания, понимаешь? Как кто-то может помнить то, чего не видел? Угрозу никто не видел, а кто видел, сидит сначала здесь, а потом хрен знает, где, и никогда уже не возвращается, понимаешь?

— Но ведь были те, кто их убивал.

— Я слышал об этом, слышал много, но в жизни не видел никаких доказательств и никого, кто бы их видел. Они умнее нас. Они сильнее нас, и всё, что мы можем делать — прятаться. И то, видимо, не очень хорошо можем, раз теперь мы здесь.

Он злобно махнул рукой и резко ушёл в ту сторону, из которой появился. Не он один расстроился, все как-то поникли, и даже те, кто ещё пытался разговаривать, делали это, казалось бы, только для того, чтобы не видеть всеобщее уныние, не поддаться ему и не признавать, что поддались.

Вскоре вернули остальных бельгийских детей, и подопечные Дэвида заметно оживились. Дэйв ещё попытался пообщаться с ними, расспрашивал их обо всех кочевниках, которых знал, но дети отвечали неохотно, и, в конце концов, он оставил их и вернулся на своё место, совершенно подавленный и одинокий.

Все чувствовали, что утром всё изменится, и всё изменилось: вернулась угроза и начала парами выводить всех из клетки. На выходе на них снова вешали цепи, быстро осматривали состояние глаз, лицо, кожу тела, и вели наружу, строили всех в один поток. Прошло не меньше 20 минут, прежде чем клетка опустела полностью, и пленников повели обратно в холл, в который привозили в первый день, но теперь там всё изменилось. В холле стояли ещё две группы, примерно такие же, как и группа Дэвида, но поменьше, в них было людей 50-60, как он определил на глаз, и все ждали его группу. Когда все собрались, их повели дальше.

Они шли около пяти минут или дольше, прежде чем их всех затолкали в маленькое помещение, такое маленькое и низкое, что в нём было невозможно дышать, и придавленный со всех сторон Дэвид был уверен, что сломает руку или задохнётся ещё до этого, и все в самом деле начинали задыхаться, в помещении как будто исчезал воздух.

И тогда началась паника. Люди, стоявшие ближе к проходу, через который их всех втолкнули в комнату, бились в дверь, били её своими цепями и кричали, все кричали, все пытались протолкнуться к выходу и попытаться самим открыть дверь. Кто-то кричал снизу, кто-то низкорослый, кого сбили с ног и теперь топтали, но всё это было недолго: очень скоро крики сменились на стоны и судорожные попытки втянуть воздух, и все поняли, что это конец. И только за пару секунд до того, как конец наступил, Дэвид заметил внутри троих из угрозы.

У него не было времени думать, зачем угроза внутри и собирается ли она умереть вместе с ними. У него не было времени думать, дышит ли угроза вообще. Ни у кого не было времени подумать о том, зачем их столько времени везли сюда, затем держали в клетке, заботились об их здоровье, кормили, если потом так жестоко убьют, но все подумали об этом, когда очнулись и поняли, что их выводят из комнаты. Все ещё слабо держались на ногах, кашляли и судорожно глотали ртом как можно больше воздуха, боясь, что их его снова лишат, уже никто не рвался наружу, потому что на то не было сил, и, тем не менее, настолько, насколько это было возможно, люди спешили покинуть комнату, всё той же инстинктивной волной, которая когда-то заставляла их смиренно ждать своей участи.

Дэвид выходил одним из последних, поэтому у него хватило времени внутри комнаты восстановить дыхание и вернуть себе адекватное мышление, прежде чем он смог увидеть, что было снаружи.

На первый взгляд всё было таким же, никто даже не придал значение холлу, пока не заметили важную деталь: холл стал больше. Он стал просто огромным, и в нём было много, очень много угрозы, которые торопливо проплывали в разные стороны, сами по себе или верхом на ящерах, похожих на тех, которыми выслеживали пленников, но у этих были лапы длиннее, хвост короче, и сами они были меньше, уже и в каком-то смысле элегантнее. Холл не был похож на тот, в котором они недавно были.

Снаружи их всех остановили и снова сбили в колонну, выстроив всех по паре. Дэйв стоял одним из первых, и ему было хорошо видно то, что происходило внутри.

Спустя пару минут после того, как всех их построили и стали чего-то ждать, в другой части холла раздался громкий хлопок, и из-за стены повалили люди. Они выбегали такой же кучей, какой недавно выбегали испанцы, они задыхались и истерично пытались заглотать воздух, но их отличало кое-что такое существенное, что Дэвид даже не сразу понял, что они такие же люди, как он сам. Они все были одеты почти так же, как и угроза, в такие же длинные сероватые мантии, только лица их не были закрыты, и вскоре уже все испанцы смотрели только на них, и среди них поднялась суета, сначала шёпотом, потом громче, и вот уже вся колонна говорила только одно:

— Азиаты!

— Это азиаты!

— Посмотри, ты видишь, видишь их глаза?

— У них вообще есть глаза?

— У них у всех чёрные волосы.

— У азиатов бывают волосы другого цвета?

— Почему они одеты одинаково?

— Они угроза?

— Я никогда не видел азиатов.

— Я думал, их уже не существует.

— У них такая белая кожа. Их кожа не как у северных…

И так далее и так далее, вскоре и азиаты заметили испанцев, но их реакция была куда менее шумной. Расстояние между группами было около сотни метров, но все хорошо видели друг друга, и одна испанская девочка начала махать рукой, и ей в ответ помахал рукой один старик, и вскоре уже обе группы кричали что-то друг другу и что-то показывали руками, пока угроза выстраивала азиатов в такую же равномерную колонну, как совсем недавно строили испанцев.

Но азиаты ждали недолго, уже через минуту к ним подбежало около пяти ящеров с всадниками, послышались мелодичные переливистые голоса угрозы, и колонну азиатов повели. Испанцы ждали чуть дольше и успели увидеть появление ещё одной группы людей, крайне странной и разнородной, в ней тоже было два-три азиата, в ней были темнокожие и белые со всеми светами волос. Оживлённые испанцы уже сразу начали кричать им, но каково же было их удивление, когда и в ответ они услышали крики на испанском языке.

— Вы из Мексики?

— Нет, Испания!

— Испания?

Вся новоявленная группа резко засуетилась, зашумела, они пришли в себя намного раньше, чем испанцы и азиаты вместе взятые.

— Испания?

— Европа?

— Мадрид?

— Вы были в Париже?

— Кто-то ещё живёт в Испании…

— А вы откуда? — пытаясь переорать шум, басисто крикнул португалец.

— Калифорния!

— Это рядом с Вьетнамом?

— Что такое Вьетнам?

— Это Америка!

— Америка! Уау!

— Кто-то ещё живёт в Америке!

— Там говорят на испанском?

Угрозе пришло вмешаться и увести испанцев в другой конец холла, где они не могли бы внести смуту и анархию ни в одну из колонн, и после их ухода в холле действительно стало спокойнее и тише, возможно, потому что все остальные группы людей были слишком подавлены своим горем и не обращали внимания на другие колонны, возможно, потому что группа испанцев была самой многочисленной: их было больше 150 человек, в то время как и азиаты, и американцы едва бы составили 100. Колона Дэвида уже была в пути, когда все услышали новый хлопок, и новая группа людей вывалилась в холл, но кто там были, никто не успел разглядеть.

В конце холла они стояли уже недолго, скоро подбежал ящер с всадником, что-то коротко передал конвоирам испанцев и, возглавив колонну, повёл её куда-то в длинный коридор.

Колону вывели в новое помещение, огромное помещение, непохожее ни на одно из тех, в которых пленники были до этого, но система клетки была очень похожа на ту, в которой все они были в Испании. Но здесь клетки были вдоль стен помещения, в центре оставалось свободное помещение, и все могли свободно видеть друг друга, и угроза людей, и люди угрозу, и люди друг друга, даже тех, кто находился в другой клетке. Колонну остановили посередине и стали разбивать её на группы, разводя по разным клеткам, и только сейчас Дэвид понял предназначение символов на браслетах и логику сортировки пар в колоннах.

Вся колонна была разбита на пять групп: северяне (он и бельгийские дети), смуглые испанцы, смуглые португальцы, светлые испанцы, светлые португальцы. Каждую группу в свою очередь делили на мужчин и женщин, и в рамках полов делили на детей и взрослых. Так получалось 20 маленьких групп людей, и хотя многие группы в итоге оказались внутри одной клетки, их места внутри неё были строго разграничены. Дэвида и детей повели в клетку напротив испанцев, каждого предварительно осмотрели, оставили в клетке, закрыли и ушли.

Слышался слабый шорох, казалось, скрежет металла ещё слегка отдавался эхом после того, как угроза закрыла клетки и ушла. Больше не слышалось ничего. Молчали все. Молчали даже испанцы. Иногда можно было услышать слабый звон браслетов, но более — ничего.

Это длилось минуты три, не меньше, хотя могло показаться, что прошло все десять. Или не прошло ни одной. Дэйв очнулся от этого всеобщего транса, только когда кто-то среди португальцев начал плакать. Дэйв прильнул к клетке, чтобы рассмотреть трёхлетнего ребёнка, которого пыталась успокоить молодая красивая женщина. Насколько Дэйву удалось понять португальский, он предположил, что женщина — сестра малыша, и он звал мать. «Видимо, не только моему племени удалось скрыться», — и он стал думать о том, как где-то в Португалии, возможно, недалеко от Бадахоса — единственный испанский Старый Город недалеко от Исторической Границы, о котором Дэвид знал — выбираются из убежища спасшиеся португальцы, и пересчитывают друг друга, и рыдают, и сокрушаются о потерянных, и счастливо вздыхают, радуясь своему спасению. Он снова подумал о Хавьере и, закрыв глаза, тихо помолился про себя о благополучии своего народа.

Плач ребёнка сорвал занавес тишины, и в зале поднялся хаос, но вскоре Дэйв осознал, что хаос исходил только от испанцев. Он принялся тщательно рассматривать пленников-ветеранов, чтобы не слышать, как плачет малыш, потому что чем глубже проникал голос, тем больше уже казалось, что плачет не мальчик на руках сестры, а он сам. Он встретился взглядом со знакомым португальцем и понял, что чувствует это не один. Глубокая, пронзительная скорбь рвала изнутри, она выбивалась настолько мощной волной, что никто не решался дать ей волю наружу, зная, что стоит приоткрыть ворота, и закрыть их уже не удастся никогда. Глубокая тоска и безграничное отчаяние в глазах — единственное, что выдавало пленников, и, встретившись взглядом с тем, кто бы это понял, каждый стремился отвернуться как можно скорее.

Разговаривать не получалось. Дэйв изредка слышал голоса, жалкие попытки нарушить молчание, которые исходили, в основном, от испанцев и иногда от французов, но это не удавалось никому.