Глава 2

— Похоже на самоубийство, но это лишь предварительное заключение. Дверь в комнату была открыта? — спросил следователь.

— Да, но дверь в клуб была заперта, никто не мог войти с улицы. — я сказал это и испуганно осекся, как бы не стали подозревать кого-нибудь из нас.

— Дверь в клуб всегда заперта днем?

— Нет, только сегодня из-за сильных холодов.

— Да, холода действительно, сильные, — согласился следователь, — чей кабинет находится возле комнаты Радова?

— Мой. Потом идет кабинет мистера Кендалла, а в соседнем крыле дома, — комната мистера Гаддама и кухня, — ответил Амассиан.

— А мимо вашей двери никто не проходил?

— Около одиннадцати проходил мистер Гаддам. Больше я ничего не слышал, хотя…

— Мистер Гаддам шел в комнату Радова?

— Я зашел на минуту, чтобы отнести Радову рукопись, которую он дал мне вчера, — холодно ответил Гаддам.

— Это действительно так, — снова затараторил Амассиан, — насколько я помню, мистер Гаддам вышел почти сразу же. Честное слово, господин следователь, если вы подозреваете кого-нибудь из нас, то глубоко заблуждаетесь, потому что…

— Ни в коем случае, сэр, — следователь замотал головой, — только один вопрос, сэр: вы слышали выстрел?

— Нет, — глухо ответил Амассиан, — я ничего не слышал.

— У Радова был револьвер с глушителем, — вспомнил я, вступаясь за Амассиана, — поэтому выстрелов не слышал никто.

— Я проверю, — следователь застрочил что-то в протоколе, — как называется ваш клуб?

— «Вечное перо».

— Любопытно. Кстати, ваш клуб не похож на обычный клуб.

Самый обычный клуб писателей, — как можно непринужденнее ответил я.

Любопытно. Весьма любопытно. Что же, джентльмены, возможно я еще наведаюсь к вам, хотя в том, что произошло самоубийство, практически не возникает сомнений. Всего хорошего, господа!

— Неприятный человек. — прошептала миссис Брэккет, когда за следователем закрылась дверь.

Мы молчали, — появление следователя внесло в наш уютный клуб неприятный оттенок уличной суеты.

— Умник, — ответил Гаддам, — Кстати, а где мисс Бэлл?

— Бедняжка в комнатах, — сообщила миссис Брэккет, — ей стало дурно, когда выносили тело несчастного Радова. Бедненький, зачем он только сделал это?

— Знаете, что мне кажется, джентльмены, — Амассиан подошел к столу, — наш бедный Радов, кажется хотел повторить судьбу Родуэлла, который покончил с собой в сорок два года.

— Но Радову было всего двадцать лет. — возразил я.

— Безумие. — сказал Гаддам.

— И зачем люди стреляются, — продолжала вздыхать миссис Брэккет, — тот же Родуэлл… зачем он сделал это? Жил бы еще, сколько бы написал…

— Это огромная потеря человечества — согласился Амассиан — но у Родуэлла на это было немало причин, огромные долги, конфликты с коллегами, уход любимой жены… При жизни он не издал ни одного своего произведения!

— Неужели, — вырвалось у меня.

— Да, сейчас в это трудно поверить — при жизни гений был никому не нужен, — с этими словами Амассиан вышел из зала.

Мы понимающе переглянулись: Амассиан фанатично почитал Родуэлла,, почти обожествлял покойного писателя.

— Я до сих пор поверить себе не могу, — сказал, наконец, Гаддам, — Радов был так молод…

— Что меня больше всего поражает, так это то, что он ничего не оставил — кивнул я — он так сентиментален… должна же быть какая-то предсмертная записка…

— Что вы имеете в виду? — неожиданно резко спросил Гаддам.

— Я думал, так делают все, — растерялся я.

— Отнюдь, — Гаддам отвернулся и вышел, мне показалось, что он прячет слезы.

В глубине комнаты миссис Брэккет со вздохом убрала со стола обед, к которому так никто и не прикоснулся.

Оказавшись у себя в окружении массивной мебели, напольных часов и неизменного портрета Родуэлла над камином, я даже не посмотрел на стол — в голову не лезло ни одной мысли, не стоило и пытаться писать. Сердце бешено колотилось, слезы подступали, горло сжалось резко и болезненно.

В памяти блестели озорные глаза и полные губы Радова, его быстрые, живые движения — он был, пожалуй, самым жизнерадостным из нас, не верилось, что его больше нет. Радов… веселый и бойкий Радов, кажется, так и не окончил свой последний рассказ…

Так получилось, что воспоминания о Радове растормошили в моем сознании образы еще более глубокой давности …

…В моих руках лежала книга, ненавистнее которой в эту минуту не было для меня ничего в целом огромном мире. Хотелось швырнуть её через всю комнату, но уважение к автору не позволяло мне сделать этого. Собственно говоря, я бы с радостью посидел бы часа два наедине с гениальным романом, но не сейчас. Ведь в этом-то самом романе я обнаружил нечто, убившее меня наповал.

Сегодня мне, начинающему писателю пришла в голову гениальная задумка для рассказа, — в тот же день рассказ был готов. Редкая удача: написать что-то стоящее, не забрасывая неоконченных рукописей на несколько месяцев или лет. Окрыленный успехом, я готов броситься в редакцию, но непонятный порыв заставил раскрыть восемнадцатый том моего любимого автора. Каково же было мое удивление, когда я почти сразу же обнаружил название, которое только что сам придумал для своего рассказа. Во рту у меня стало сухо, дрожащими руками я перелистал книжку и открыл нужную страницу. Прочитав последний абзац, я готов был рвать на себе волосы от досады. Нет, конечно же, я не повторил творение великого мастера слово в слово, но увы: моя чудесная идея, оказалась просто-напросто украденной у моего кумира. Я еще раз с тоской посмотрел на сиротливо лежащую на столе рукопись — что было делать?

Сердце мое не выдержало: я спрятал рукопись в чемодан, набросил легкую куртку, благо, на улице был сентябрь — и отправился в редакцию, мысленно извинившись перед любимым писателем.

Редактор еще раз недоверчиво посмотрел на чуть помятые листочки, неторопливо постучал толстыми пальцами. Я выпрямился: сейчас должна была решиться моя судьба.

— Любопытно, весьма любопытно, мой дорогой Кендалл, да, очень, очень любопытно, мой дорогой Кендалл. Пожалуй мы это напечатаем, да, это, пожалуй, можно и напечатать.

В моей памяти всплыла роковая книжица, и я решил быть честным до конца.

— Видите ли, — я осторожно кашлянул — это не совсем моя идея…

— А рассказ Гарольда Родуэлла, копия вашего, называется так же? — редактор хлопнул ладонью по моей рукописи.

Я опешил. Мне показалось, что я сплю и вижу сны.

— Как? … Сэр, но откуда… вы это знаете?

Редактор добродушно улыбнулся.

— Ах, видите ли, Кендалл, да вы, наверное, и сами видите, Кендалл, в чем тут дело: что если нам сейчас взять любую новую книгу да, попробовать взять любую книгу, рассказ какой-нибудь или роман ваших коллег, учителей — чей угодно роман, набраться терпения, пересмотреть многотомное творчество Родуэлла, набравшись терпения — и, клянусь вам, Кендалл, что рано или поздно мы найдем точь-в-точь такое же произведение, или чем-то похожее, или ту же идею, ту же шутку, точно такого же персонажа, точно такого же, да, Кендалл.

— Так что же… это плагиат? Все это — краснея, я обвел рукой многочисленные тетради и папки — плагиат, заимствованный у Родуэлла?

— Ни в коем случае, Кендалл, даже не подумайте, что это плагиат, Кендалл, ни в коем случае. Эти все бедолаги — он ласково похлопал пухлой ладонью по рукописям — и в глаза не видели подобных произведений нашего великого Гарольда, во всяком случае, не видели их всех, не видели, не могли, просто физически не могли прочитать все триста тринадцать томов гениального нашего Родуэлла, но только лишь небольшую их часть… — редактор откинулся в кресле, то закрывая, то открывая ручку — тяжелую украшенную золотом. — Поэтому нельзя ставить им в вину этот якобы плагиат, ни в коем случае нельзя. Вспомните историю нашей литературы, Кендалл, нашей мировой литературы: Колкие и необычайно примитивные рассказы, сказки, народное творчество, покрытое пеплом столетий, древние легенды, малопонятные нам, и штампованные, стандартные романы, накатанные по одному и тому же шаблону… И вдруг появляется в семье Родуэллов безвестный мальчик Гарольд, Гарольд, с двух лет начавший сочинять сказки, а в пять лет взявшийся за перо — он написал истории, которые казались людям поначалу просто забавными, но в какой-то момент литераторы — да что литераторы! — простые читатели осознали ясно как день, что его, Гарольда произведения просто-напросто гениальны, не имевшие никаких прототипов до него — люди читали, изумляясь, насколько просто и очевидно то, о чем пишет Родуэлл, и как странно то, что никто до него не додумался до таких оригинальных идей. За свою короткую жизнь он написал больше, чем кто бы то ни было… — редактор нахмурился и снял очки. Негромко стучали часы над головой.

— После смерти Родуэлла мир увидел немало новых хороших книг, поговаривали о том, что Родуэлл «расшевелил» нашу литературу, подал прекрасный стимул для развития многих жанров, но, увы, это было не так: читая и перечитывая книги несравненного Гарольда, читатели и злополучные писатели понимали, что все — вы понимаете, дорогой мой Кендалл — все, написанное после Родуэлла есть лишь жалкое подражание, передергивание одних и тех же сюжетов, идей, характеров и задумок одного-единственного писателя: я думаю, даже не стоит называть вам его имя… Теперь вы понимаете, Кендалл, что я вовсе не осуждаю вас и не подозреваю в плагиате — после Родуэлла плагиатом занимаются все, потому что Родуэлл написал все — вы понимаете — все книги на земле!

Я сидел, не двигаясь, совершенно ошарашенный.

— Этого не может быть, — сказал, наконец я, — не может быть, чтобы один человек, даже такой умный и образованный, как Родуэлл, написал все книги на свете.

— И, тем не менее это так, Кендалл.

— И что же… оригинальных книг больше нет?

— Ну, я знаю одного, который приносит оригинальные романы. Гаддам… Слышали?

— Да, я слышал это имя. Но, к сожалению, еще не читал.

— Рекомендую. Можете и пообщаться с ним — он часто бывает здесь. Но знаете, что самое удивительное, мистер Кендалл?

— Что?

— Странные притязания Гаддама: он пожелал, чтобы романы печатались под псевдонимом.

— Что же, это вполне естественно.

— Да, несомненно, несомненно, но какое имя он выбрал себе для подписи своих книг, какое сочетание!

— И какое же?

— Гарольд Родуэлл.

Наступило молчание.

В тишине, казалось, даже часы приумолкли: в этот момент и на пороге показался худощавый, человек: его вытянутое лицо и квадратный подбородок не внушали доверия, вообще весь он казался совершенно механическим, точно искусно сделанным роботом, только издали похожим на человека.

— Добрый день, джентльмены — кивнул он, раскрыл черный потертый чемодан и выложил на стол рукопись: в ней было страниц триста, не меньше.

— Благодарю, мистер Гаддам — редактор чуть поклонился — я несомненно ознакомлюсь с вашим романом, несомненно — приходите в четверг, поговорим, поговорим в четверг.

Писатель хотел уже было направиться к двери, но я окликнул его.

— Имею честь видеть мистера Гаддама?

— Да, сэр.

— Много слышал о вас… Не имел чести читать ваши романы…

Гаддам молчал.

— Позвольте еще один вопрос…

— Пожалуйста.

— Отчего вы подписываетесь именем Гарольда Родуэлла?

— Вы репортер?

— Нет, сэр. Но все же?

— Не могу ответить вам на этот вопрос, сэр. Прихоть писателя. — совершенно механически ответил он.

— Позвольте автограф, сэр.

Гаддам вынул из своего портфеля довольно толстую книжку, размашисто расписался на первой странице и вручил мне.

— Не знаю, как и благодарить вас, сэр… — я с интересом посмотрел на тонкого узкоглазого пришельца на обложке.

— Когда увижу вашу книгу, непременно куплю, и вы тоже дадите мне автограф, — кивнул он, — мистер…

— Кендалл.

— Очень приятно. Всего хорошего, мистер Кендалл — он крепко пожал мне руку и вышел за дверь.

Сердце мое бешено билось, я был изумлен, и все же чувствовал, что чудеса на этом не закончились. Я вышел на улицу и осторожно последовал за Гаддамом, сам не знаю зачем, прижимаясь к выступам домов, прячась от его сурового взгляда, но не теряя его из виду. Я спрашивал себя, что я делаю — и не находил ответа. Гаддам шел быстрыми шагами, полы его длинного пальто, наброшенного поверх пиджака, развевались по ветру. Я шел за ним по малознакомому городу (я недавно перебрался в Таймбург), забыв об опасности заблудиться: что-то притягивало меня к этому странному человеку. Не помню, сколько прошло времени: казалось, что время остановилось, наконец, странное преследование закончилось так же быстро, как и началось: Гаддам вошел в небольшой двухэтажный особняк на углу улицы и захлопнул дверь. Сперва я решил, что Гаддам пришел домой, но тут же я увидел вывеску над дверью.

Клуб «Вечное перо».

Я понял, что вижу перед собой литературный клуб. Сквозь пелену листопада в причудливых очертаниях старинного дома, изогнутой крыши и полукруглых окон, я заметил еще одну табличку, побитую временем. Словно молния ударила передо мной посреди холодного осеннего дождя. Надпись лаконично гласила:

В этом доме

в 1879 — 1910 годах

жил и работал

Гарольд Родуэлл.

«А я и не знал, что он жил в Таймбурге — подумалось мне — боже мой, как тесен этот мир…»

Тут мне вспомнилось еще кое-что: я вытащил подаренную Гаддамом книгу, посмотрел на первую страницу. Это было уже слишком: подпись автора была размашистой, неразборчивой, ее быстро размыло дождем, но это не помешало мне прочитать в извилистых каракулях: «Г. Родуэлл».