ЗАВЕЩАНИЕ

— Красиво здесь у вас вышло, Николай Васильевич, очень хорошо. Поэтично! Только, осмелюсь ли заметить: с претензией на "Экклезиаста" и иных, так сказать… Даже Антоша Чахоточный в одном месте виднеется. Что-с, не слыхали? Чему ж и удивляться! Сей — автор будущего; ещё только грядет-с… Далеко изволили заглянуть, провидец вы наш, дорогой Николай Васильевич.

И прочее.

Снова какой-то бред… Остроносый классик русской литературы плохо спал ночами. Напряженная работа, болезни, отсутствие личной жизни… К тому же, в последнее время любое, самое приятное сновидение неудержимо перетекало у него под конец во что-нибудь тягостное. Например, после того, как однажды он почитал на ночь не то Тургенева, не то Достоевского, ему с тоской приснилось, будто он заказал себе у портного прекрасную новую шинель, а из нее взяла да и вышла вся русская литература.

Хм, вышла… Николай Васильевич спустил на пол свои босые длинные ноги и сел на кровати. Подумать только, какой счастливой роскошью могла стать история России, выбери его соотечественники другую закваску своим литературным хлебам! Скажем, оперную красоту "Майской ночи"… И кто придумал видеть бездны гуманизма в истории о равнодушном ко всему миру человечке, любящем каллиграфию вместо живых людей?! Ведь если тебя можно не замечать, словно муху, ты и есть муха, да ещё фальшивая, так и не осмелившаяся стать человеком. Сопереживать жизни такого насекомого, оправдывать её, — значит клеветать заодно с ним на мироздание, создавшее нас для страстей и ошибок, привязанностей и непримиримости. Бесчеловечны не канцелярские остряки, а тот, кто не удостаивал их даже гневом.

— Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?

— Да хотя бы затем, что мы братья твои, а ты к нам никак не относишься!..

Николай Васильевич был уверен в своей правоте, и даже охотно уступал по мелочам своему воображаемому оппоненту. "Ну, хорошо — рассуждал он, — Я готов признать, что мужество, сопряженное с риском для жизни — удел избранных. Но в остальном-то каждый, самый хилый и недалекий человек должен, ах, непременно должен самостоятельно противостоять напору чужой воли! А ведь большинство несчастны единственно из-за неспособности к такому противостоянию. Ну что, казалось бы, проще: хочешь — возьми, не можешь — не хоти! Или научись… Более богатого выбора даже в сказках не предусмотрено! Люди, бывает, и с войны возвращаются как ни в чем не бывало, а уж там, где отсутствует угроза физической расправы, любой из нас может и должен оставаться неуязвим!"

В черном проеме окна не было видно ничего кроме отражения зажженной свечи. Широко раскрытыми глазами Николай Васильевич с усилием вглядывался в мартовскую темноту московской ночи. Перебирая привычные мысли, он заметил, что между ними неясно мелькают отблески чего-то нового.

— Как же там было? "Ни началом своим, ни конца своего… Словно терпеливый любовник..." Небо в этих, как их, чёрт… Нет, не то… А ведь настоящие слова, помнится! Что-то совсем свежее, словно бы какой-то поворот к свету… Эх, прошла жизнь, а что создано, что воспето? На самой заре только говорило во мне здоровое чувство бытия, да растерял я его, и с тех пор одна клевета на род человеческий из-под пера и выходит… О, горе, горе! Чувствую, останутся после меня одни карикатуры...

Он раздраженно махнул рукой и хотел, было, снова откинуться на подушки, но внезапно по всему его телу, хотя и нездоровому, но ещё за секунду перед тем не отзывавшемуся особыми недомоганиями, страшной молнией хлестнула ледяная судорога. Корчась в ознобе, он, как деревянный, сполз с кровати и, задыхаясь от боли в сведенном боку, со стоном покатился по полу. Но мучился он недолго. Мышцы его каменели всё выше, и когда стала застывать шея, на все чувства накатила спасительная глухая чернота. Николай Васильевич потерял сознание и навсегда затих.

Удивительно, как быстро, при случае, самый выдающийся дух перестает реять над миром и определяющим в человеке становится его тело, такое похожее на прочие, не столь великие тела. Век медицины нескончаем. Рано или поздно ко всем приезжает доктор и приводит в чувство больного, с которым случился припадок. Или же врач опаздывает и человек умирает. Но вот что интересно: разве столь исключительная роль медицины в судьбе каждого из нас делает врачей счастливее, или, хотя бы, здоровее их пациентов? Думаю, всё-таки делает, ведь заниматься стоит лишь тем, что увеличивает твою безмятежность. Кстати, ещё вопрос в связи с нашей недолговечностью: почему хрупкость человеческой жизни непременно наводит на размышления о её смысле? Полагаю, опять же, наводит, к счастью, далеко не всех!

Я знаю, что людям редко выпадает, как мне, счастье проводить большую часть жизни рядом с близкими. И если нам приходится на некоторое время расстаться, я сильно тоскую. Но всякий раз, когда кончается разлука и дорога бежит уже к дому, я, кроме понятной радости, чувствую некий прищур и хитрецу. Я спрашиваю себя: а что, если умереть прямо сейчас? Никогда больше не видеть любимых, навсегда остаться никому неизвестным, кроме двух-трех друзей, так и не сделать всего, на что были силы… Жаль будет мне такого исхода или нет?

И вот, поигрывая, словно атлет бицепсами, всеми силами своего довольно острого ума и здорового молодого тела, я ещё ярче на фоне дорожной усталости ощущаю беспечное удовольствие от жизни. И понимаю, что, хотя нет во мне, и никогда не было ни тоски, ни разочарования, но самым долгожданным встречам и чудесным открытиям бытия я с легкостью предпочту тишину и вечность...

Так как же там было?

"В ласковой неге счастливых случайностей, с наглухо закрытым для забот и щедрым на любовь сердцем, ни началом своим не интересуясь, ни конца не предчувствуя, — так, и ещё на тысячу ладов живет на земле человек. В любой миг вечных дней своих, наяву как во сне, ступает он по изысканному ковру наслаждений и видит небо в алмазах. Там прохладный океанский бриз, словно терпеливый любовник, чуть касается нежных волосков на коже; здесь горячий степной ветер порывисто впивается в губы, как верная жена после долгой разлуки. Летний жар разливает по телу томление, снег и мороз бодрят ему кровь, солнце золотит волосы, вода омывает и щекочет теплыми каплями. И нет предела сладости звуков и образов, какие роятся беспрерывно в голове человека, нет конца их льющемуся на бумагу потоку, ибо талантом и заурядностью своей, разнузданностью и самоотречением, счастливыми и загубленными своими жизнями хочет сказать и говорит человек одно только вечное "благодарю" создавшему его, а значит, созданному им миру".

Я верю, что Николай Васильевич и сам в последнюю минуту пытался вспомнить и нам завещал не забывать именно это...