Взломщик 2.0

Я и не знал, как это делается. Вышел из храма, и, когда тяжелая дубовая дверь со стуком захлопнулась, запрокинул голову, пытаясь разглядеть сквозь падающий снег небо. Невыразительное и тусклое, оно оставалось безучастным.

— Ненавижу, — прошептал я.

Аллея, заметенная ненадежным первым снегом, была пуста. Никто не слышал меня, но я все равно ощутил неприятный холод вдоль позвоночника. Так бывает, когда нарушаешь запрет.

— Ненавижу и не хочу.

Одинокий, пустой сквер, никто не шел к храму, и я вдруг решился.

Кажется, это у Ницше я читал про древний обычай побивания кумира. Человек, недовольный своим богом, привязывал к истукану веревку и таскал по селению, награждая пинками и проклятиями. Божок волочился по земле, взбивая клубы пыли, а соплеменники, вспомнив о собственных горестях, вовлекались в жуткий обряд: закидывали чура камнями, насмехались, проделывали с ним всяческие непристойные вещи — и вот, предав поруганию, несчастного оплеванного бога отлучали от сообщества, сказав заветное слово.

Мир, который он сотворил, отторгал его, и он оставался один.

Вина его была велика: неурожай, голод и мор уносили в те времена тысячи жизней, да и в самой основе мира заключена червоточина, ошибка, баг. За факт рождения уже должны даровать прощение. Но, представив ужас и позор, который ему пришлось пережить, и, главное, бездну одиночества, куда его низвергли, я неизменно протягивал руку над тьмой.

Так было до сегодняшнего дня.

Сжимая бланк с отчеркнутыми цифрами, я слушал врача.

«Мы подошли к точке, когда лечение убивает быстрее, чем болезнь. Шесть-девять месяцев. При благоприятном течении — год. Вам будет легче поддерживать жену, если вы примите факт...

«Вы больше не будете ее лечить? — наконец доходит до меня.

«Так случается».

«Ненавижу, не хочу и не люблю. Хочу, чтобы тебя никогда не было, тебя и твоего мира», — подумал я.

Связки дрогнули и пробудили к жизни звуковую волну. Я подхватил и потянул ее из этого мира вместе со снегом и светом. Там, где я забирал материю, открывалась темная воронка. Из нее веяло темным и недобрым, чуждым человеческому миру, и когда она схлопнулась, я почувствовал облегчение.

Все. Слово произнесено. Неужели так просто?

Не веря в содеянное, я прислушался. С проспекта долетал приглушенный гул автомобилей и гудки клаксонов, но здесь в заснеженном парке было все также тихо и недвижимо. Низкому серому небу было все равно. Слово ничем не отличалось от обычных слов, ничего не значило и не имело цены в этом мире, как и в том, в другом. Тихо валился снег…

А потом за спиной хлопнула дверь. Я обернулся: на крыльце стоял священник. Глядя на меня сочувствующим взглядом, он протянул бланк, который я забыл, когда ставил свечу. На этом листке бумаги червоточина мира являла себя всего лишь в нескольких цифрах. Небольшое отличие, и нить жизни истончается.

— Иди к ней и будь рядом, сколько потребуется, — сказал он.

Я глянул в добрые глаза и хотел сказать, что из-за этих цифр ненавижу его треклятого божка. Знаю наперед все аргументы: нам не дают испытаний, которые не по силам, да? Дают, ох как дают — сколько сломавшихся! Да ведь и человек такая скотина, что будет терпеть, даже если и не по силам, даже если он уже не может терпеть. Но должен же кто-то наконец сказать ему: стоп! хватит!

Мой бунт далек от алгебраического уравнения: «тварь ли я дрожащая, или право имею», и даже от софистского резюме: «если бога нет, то все позволено». Я человек простой, и коза моя богу простая: ты мне должен. Должен — оплати.

Нет, не поймет меня священник, начнет увещевать. Весь этот месяц он столько говорил о смирении, что я не вынесу больше ни единого слова.

Я протянул руку, чтобы забрать листок, но пальцы прошли сквозь бумагу, словно не было никакого бланка. Решив, что мне это кажется — я не спал всю ночь и по этой причине мог грезить наяву — попытался ухватить бумагу. Моя рука увязла в предплечье священника. Он быстро глянул на меня, во взгляде забрезжила догадка.

— Слово? — выдохнул он вместе с клубами пара.

— Слово, — подтвердил я.

Воздух у моего рта оставался холодным, я не выдыхал тепла. Я вдруг понял, что вообще могу не дышать. И как только я это осознал, мои ноги стали тонуть в бетонных ступенях, словно это был зыбучий песок. Сглотнув слюну и сделав над собой усилие, выбрался на твердую поверхность, забрал у священника листок и, повернувшись, стал спускаться вниз по лестнице.

Слово работало. Мир отторгал меня, а я его. Прежде чем нас окончательно разнесет, нужно успеть сделать, что я задумал.

— Иван, — позвал меня священник, когда я ступил на усыпанную снегом дорожку. — Верни слово.

Я покачал головой.

— Что ты хочешь сделать?

Я улыбнулся. Мир выбрасывал меня вместе с огрызком материи. Совсем скоро в моем распоряжении окажутся задворки Вселенной, куда не проникает взгляд творца. Мой мир, и я сам установлю в нем правила. Цифры на бланке там будут означать другую судьбу.

— Погибнешь… — долетело до меня. — Несчастный! Несчастный…

Я шел по собственным следам, один за другим они появлялись передо мной на дороге. Снег белым пушистым щенком бежал рядом. Он помнил, что я любил его приход в разгар слякотной поры, холодными пальцами касался лица, ознобной щекоткой проникал за воротник пальто, но я не имел права играть с ним. Я был вне этого мира, и крал его по глотку, как украл Слово из храма.

Холодно, как же холодно быть одному. Плоское двумерное небо давит и сводит с ума.

— Молодой человек! Вы не видели мальчика? Только что катался на велосипеде, — пожилая женщина смотрела на меня полными ужаса глазами.

Одетая в легкий летний костюм, она начинала замерзать под леденящим ветром. В пластиковой корзине, которую она нервно сжимала побелевшими пальцами, лежали темно-красные вишни.

Я не мог останавливаться, и не мог думать, как и откуда она сюда попала, где остался мальчик. Наверное, ее внук. Слово сказано, и ничего не изменить. Я должен успеть до того момента, когда ощущение одиночества сведет меня с ума.

— Молодой человек, здесь должна быть улица Беленкова. Где она? Где?! — семья: отец, мать и две дочери в растерянности стоят возле старенького «Рено», беспомощно взирая на то место, где еще недавно стоял жилой многоквартирный дом.

— Там наша бабушка…

Воздвигнув между собой и ими стену отчужденности, я почти бежал к цели, рядом верно следовал снежный пес.

Следы завернули за угол. Дальше, через дорогу начиналась территория больницы: за чугунной оградой над сплетением голых кленов высилось многоэтажное здание больницы.

Вперед! Быстрее. Нужно забрать мою любимую, пока я еще существую. Я выбежал из-за угла: больницы не было. Города не было. Безбрежное заснеженное поле сливалось с белесым небом. Там, где они соприкасались, темнела воронка.

— Туда, — сказал я псу.

Перейдя через автостраду, мы ступили на поле. На пушистом белом покрывале я увидел узорный протектор женских сапожек.

Без меня? В груди похолодело. Почему? Я вгляделся в мертвое небо, ответа не было.

Ветер выл, поле рассыпалось снежной пылью под ногами. Я поднял воротник пальто, и там, где руки держали материю, остались знаки, обозначающие Слово.

Мы дошли до цели на исходе дня. Белый пес скользнул в провал, и воронка с чавкающим звуком захлопнулась за ним. Я последовал за ним, но меня отбросило прочь.

— Слово! — выкрикнул я.

— В доступе отказано, — прозвучало сверху.

— Гад, ненавижу, — я сжал кулаки.

— Пароль неверен.

— Слово.

— В доступе отказано.

— …

— В доступе отказано, отказано, отказано…

Реальность теряла цвета и краски. Я распадался на мириады белых снежинок. А потом закончился свет, но мое тело еще что-то чувствовало, кажется, это была боль.

Вот теперь я совсем один, и я не успел…

***

Двое: субтильный очкарик и темноволосый брутал появились из темноты.

— Робби, смотри, мертвый бомж, — сказал брутал и склонился над телом, занесенным снегом. — Какая-то записка в руке.

Брутал разжал скрюченные пальцы «бомжа» и вытащил из посиневшей руки листок. Цифры на нем были отчеркнуты красными чернилами. Несколько букв, полыхающих огнем, светились на обороте.

— Дай-ка сюда, — очкарик отобрал у приятеля бланк.

— RePWL, — прочитал он горящие знаки.

— Это не бомж, Люцик. Это взломщик. Примитивный, ориентированный на эмпатию.

— Откуда тебе знать, — ухмыльнулся брутал, которого звали Люциком.

— Ты слышал, как утром в бурсе говорили, что в зоне провала перехватили трехмерных: пса и женщину?

— Этот, значит, третий? Не повезло ему.

— Зато повезло нам. Представь взломщика в нашем мире, — сказал Робби.

— Да-а-а-а, — протянул Люцик. — Он бы столько дел наворотил! Ну, потащили? Нам за него благодарность в дело внесут.

Робби и Люцик взяли бомжа и поволокли по снежному полю в направлении к темнеющей у горизонта точке. За спинами у них болтались поникшие рваные крылья.

— Тяжелый, — сказал один.

— Ну, так, силен мужик. Взломщику никогда не удается пройти через портал, а этот смог.

— Смог, да сдох.

Оба заржали.

Человек, которого несли два ангела, вдруг открыл глаза и застонал.