Взгляд издалека. Соавтор - Андрей Рахметов

Кофе был великолепен! Ароматный, в меру горячий, с пикантной перчинкой, он был налит в тонкостенную, почти прозрачную фарфоровую чашечку. Ароматный пар поднимался над напитком аристократов. Не из пачки, не из вульгарной железной банки — кофе сварен был в настоящей джазве, из свежеобжаренных, только что смолотых зёрен. Ценитель, наверное, потерял бы голову.

Но Виктору было не до кофе. Прихлёбывал, не чувствуя вкуса. Глотал, рискуя обжечься. Мычал невпопад в ответ на тихие вежливые вопросы. Ставил чашку, рискуя пронести мимо низенького столика. Смотрел на Аллу. Она сидела напротив, одетая в короткое шелковое платье («маленькое чёрное платье!» — вспомнилось), скромно сложив ладошки на мраморных коленях. В круглых глазах были ожидание и испуг.

«Ждала, готовилась! Готовилась и ждала!» — стучало в висках торжествующим телетайпом. Желанная, сладкая!

Нет сил терпеть больше! Чашка жалобно стукнула о блюдце. Сердце — о рёбра. «Как мальчишка, в самом деле!» — стараясь успокоиться, Виктор глубоко задышал. Тело не послушалось. Оно встало и сделало шаг вперёд. Алла тоже поднялась, побледнев. Прикрыв глаза, она тянулась навстречу.

— Заяц, — проговорил Виктор, притягивая девушку к себе, вдохнув запах фиалок и чистой кожи. Огладил спину, сжал в ладонях тонкую талию. Провёл руками ниже, пробежав пальцами по круглым ягодицам. Алла тяжело задышала.

— Да, да! — зашептала она, комкая воротник его рубашки. Послушный его рукам, устремился вверх невесомый подол, обнажив кружевную паутинку трусиков. Алла, подняв руки, подхватила платье — потянула через голову. «Это мечта!» — отметил Виктор эстетику момента: тонкая девичья фигурка, руки и голова скрыты чёрной тканью, приподнялись трогательные небольшие груди, доверчиво глядят ему в глаза острые розовые соски. Пригнувшись, Виктор приник к ним губами...

Дурнота накатилась холодной волной. Оскорбил обоняние запах разложения. Неестественная, мертвенно-светлая, белая кожа — признак лежалого трупа, потерявшего уже насыщенную живую синеву.

Виктора скрутило, выпитый кофе рванул в глотку. Виктор закашлялся, давя рвотные позывы.

— Что? — с недоумением и испугом смотрела на него Алла, зажимая рот чёрным шёлком.

— Голова, — выдавил Виктор, глядя на неё: сладкая, желанная, — закружилась… Иди ко мне!

Потянулся руками к последнему бастиону девичьей чести.

Всё повторилось вновь. Из квартиры его вынесло. На лестничной клетке, возле вонючей банки с застарелыми окурками, вырвало едкой желчью.

— Ну? — хмуро спросил Сеня.

Он сидел, положив руки перед собой. Все в облике Сени говорило — журналист: это и голубая рубашка с чуть засаленными манжетами, и пальто, небрежно наброшенное на плечи, и замусоленный карандаш, который Сеня то и дело покусывал. Карандаш был дорогой, Daisung Kim.

— Ну и? — повторил Сеня. — Ты ушел от нее. Что дальше было?

— Дальше, — проворчал Виктор. — Дальше я тебе позвонил.

С Сеней Васнецовым они знакомы были с институтской скамьи. Сеня носил тогда костюм-тройку и очки в черной оправе, и вообще выглядел самым перспективным из всего потока. В конечном итоге он оказался единственным, кто стал работать не по специальности. Даже Виктор, чей итоговый балл был намного ниже, устроился лучше — стал менеджером по продажам в одной небольшой фирме.

— Давай так, — сказал Сеня.

Он вытащил из кармана телефон.

— Тебе знакомо понятие деперсонализации?

Виктор покачал головой.

— Вот и мне нет, — развел руками Сеня. — Но о чем-то подобном я определенно слышал. Человеку кажется, будто окружающий мир… меняется. Тает, растекается. Краски выцветают, запахи странные мерещатся. Процесс сопровождается нарушениями памяти, — Сеня отстучал что-то на телефоне. — Страшная штука. Может, чай мне закажешь?

Они сидели в кафе под открытым небом. Из меню в наличии лишь «Липтон» да квашеная капуста. Площадка уставлена столиками с зернистой поверхностью и белыми стульями, чьи изогнутые спинки так удобно льнут к позвоночнику.

Белые.

Виктор вспомнил, какой белой («мертвенной!») была кожа Аллы, и едва ли не застонал — обидно было. Такой шанс проворонил! И кто знает, что о нем теперь думает Алла. Психом считает, наверное. Деперс… Персоной де перса.

— Вот и оно! — сказал Сеня.

Перегнувшись через стол, он протянул Виктору телефон. На экране высвечивалось: «Дереализация».

— Ошибся я, — сказал Сеня, — не деперсонализация у тебя, а дереализация. Впрочем, они часто идут в комплексе. И являются симптомами многих психических расстройств, например, психастении. Знаешь, что такое психастения?

— Нет, — ответил Виктор. — Да и знать не хочу.

Он прижал ладони к лицу.

Мерзостно-белые. Липкие. Пот быстро остывает на открытом воздухе и становится просто отвратительным. Невозможно терпеть. В желудке что-то сжалось.

Виктор стиснул зубы.

— Мне нужно идти, — сказал он, вставая.

— Эй, а чай мне заказать? — крикнул вслед Сеня, но Виктор не слышал его.

Мигал светофор. Люди спешили куда-то, распределенные по конвейерным лентам. Небеса — ярко-синие, такие синие, что кажутся раскрашенными. Виктор свернул за угол и оказался на незнакомой улице. Оказалось, он заблудился. Дальше шел, куда глаза глядят.

Периодически накатывали волны дурноты. Виктор закрыл глаза, и мир вобрала в себя призма слез («слеза выполняет защитную функцию — она очищает глаз от инородных предметов»); мир обратился калейдоскопом.

Так и сойти с ума можно, в конце-то концов.

Можно сойти с ума.

Можно сойти.

С ума...

«Какого цвета небо?» — Виктор остановился, озираясь.

Троллейбусная остановка: пустая, опрокинутая набок урна, дрянь какая-то рассыпана. Вот пивной ларёк; с ним рядом, под одним козырьком — газетный киоск, забитый яркими, блестящими журналами.

Какое сегодня число? Надо купить газету.

— Дайте мне,… — начал Виктор, заглядывая в окошко.

— Да? — повернулась к нему мерзкая мертвецкая харя.

Опять!

Щёлк!

Миловидная продавщица смотрит выжидательно. От неё пахнет модными духами.

Щёлк!

Несёт разрытой могилой. Харя дёргает глазами, разевает тошнотворно провал рта.

Щёлк! Щёлк! Щёлк!

Невыносимо! Мир вокруг мерцает. Мужички, с пивными банками, мирно беседуют; Нет, это два жутких зверя, скалятся, обдают зловонием.

Невыносимо… Тяжелая, надёжная урна замирает на вытянутых руках. Тяжесть — это хорошо, это якорь. Харя за стеклом киоска — нехорошо. Она машет руками, плечом прижимая мобильник; звери заинтересовались, подходят ближе. Получайте! Литой алюминиевый тюльпан крушит стекло киоска, сзади бьют под колени, давят на плечи.

Слышен ленивый вой сирены.

Виктор ворочается, вырывается. На нём кто-то сидит, крутит руки. Потом кусает оса, и становится тихо и спокойно...

— Вы очень правильно сделали, что позвонили сразу, — женщина-психотерапевт с яркими губами записала что-то в блокнот, — Семён, э...

— Просто Семён, — отмахнулся Сеня. — Я сразу понял, что-то не так. Он был такой странный, такой взвинченный. Я сразу побежал за ним.

— Это бывало раньше?

— Нет, первый раз. Но, знаете, обычно он спокойный как слон, а тут...

— Всё начинается с мелочей, молодой человек! Посещения с шестнадцати.

Сеня стоял, глядел вслед отъезжающей карете. Дорогой Daisung Kim застрял в левом углу рта. Капля слюны потекла по подбородку.

— Чёрт, — Сеня утёрся и отправился за апельсинами.

Он выплыл из забытья в палате. Палата оказалась светлой и просторной. Совсем не того ожидал Виктор от муниципальной больницы. Красивые обои, мягкая, удобная кровать. Оранжевый, во всё небо, закат за крепкими оконными решётками. Решёток не прячут, не стесняются.

«Заботятся партия и правительство о подотчётном электорате!» — Виктор захотел повернуться набок, но… Он был привязан к мягкой, удобной кровати — привязан крепкими ремнями. К мягкой, но крепкими. Мир выцвел, стал чёрно-белым. Зашептал в голове чужой голос на неизвестном языке. Bar-bar-bar-bar...

Произнес что-то знакомый голос. На том же варварском наречии, но Виктор понял:

— Ты проснулся, Снурли?

«Нет, я сплю, — хотел сказать Виктор, — а ты мой кошмар». Но голова его повернулась направо — сама, против воли. Рядом была Алла. Как в старом кино. Она сидела рядом, сложив скромно руки, одетая в серое платье. «Это серое платье — салатовое или голубое?» — глупая мысль, ведь мир выцвел.

— Турфина, — сказал кто-то его голосом. — Ты пришла.

— Конечно, ведь тебе плохо.

— Сейчас мне хорошо.

Виктор дёрнулся в непослушном теле, напрягся, до звона в ушах — и цвет включился.

Щелк!

За окном было оранжевое небо; тонуло среди облаков голубое солнце. Рядом сидела Алла. Ярко светились зеленью губы на голубом лице. Платье было розовым.

Это было столь забавно, что Виктор забыл испугаться. «Так я и есть Снурли», — подумал Виктор. А тело, его непослушное, привязанное к койке тело, замерло в ожидании.

— Ты так внезапно вскочил, — сказала Турфина, глядя в окно. — Я уж думала, ты маньяк какой-нибудь. А ты болеешь, оказывается…

Вдруг захотелось взять ее за руку, соединить ладони вокруг ее ладошки, крепко-крепко. И она все сразу поймет. Нет, поймет она в любом случае, она ведь знает его — но так-то уж наверняка.

Жаль, он связан.

— Все мои беды можно описать всего одним словом, — произнес Снурли. — Жаль, я не смогу его выговорить.

Турфина нервно рассмеялась — розовый силуэт на фоне нежно-персиковой стены.

Виктор оставил Снурли беседовать с Турфиной и дальше; сам же — начал анализировать свои ощущения.

Раньше, еще до щелчка, он чувствовал… чувствовал что? Панику, вероятно, и отвращение. Обычно палитра окружающего мира пребывает в гармонии: серые дома, электрически-желтый свет из окон, тусклая зелень листьев, его собственные загорелые руки (а для человека руки — это он сам). Все было гармонично. И тут прозвучал диссонанс: картину облили кислотой. Тошнотворно, конечно. Но теперь — когда прозвучал щелчок — Виктор перешел в иную систему координат. Здесь палитра совсем другая. И злые цвета в ней вовсе и не злые, а самые что ни на есть обычные.

«О чем это я? — подумал Виктор. — Цвета какие-то. Никогда не замечал в себе подобной чувствительности».

Если подумать, он и рисовал в детстве, на уроках ИЗО, что-то такое: оранжевое небо с зеленым солнцем, черные облака, вереницу синих людей. Ему ли бояться подобного?

Значит, Снурли.

Диковинное имя не вызывало у Виктора отторжения. Словно и принадлежало ему самому.

— Это лечится? — спросила между тем Турфина.

— Не знаю, — ответил Снурли.

Заметив, как изменилось ее лицо, он поспешил добавить:

— То есть, конечно, лечится. Случай не такой уж и редкий. От болезни, подобной моей, доктора избавили уже не одну тысячу пациентов. Я пациент юбилейный. Думаю, — он задумался, — уже через неделю-другую я буду совершенно здоров.

«Эй, — попытался войти в контакт Виктор. — Эй, Снурли. Ты слышишь меня?»

Он не ответил.

— Это хорошо, — с некоторым сомнением произнесла Турфина. — Хочешь, я каждый день приходить буду?

— Хочу, — сказал Снурли. — Фина.

— Да?

— Ты не сильно обиделась на меня?

Она улыбнулась.

— Нет, разумеется! — произнесла она. — Это ведь болезнь виновата. Причем здесь ты?

— Я, — начал Снурли и не нашел, что сказать дальше.

— Выздоравливай. Через две недели чтоб был у меня.

И она, поднявшись со стула, ушла.

Снурли же откинулся на жесткую подушку и прикрыл глаза.

Виктор решил, что это его шанс.

«Снурли, — сделал вторую попытку он. — Снурли, ты меня слышишь?»

О нет. Он, кажется, засыпает.

Не так.

Мы, кажется, засыпаем.

Чужие веки закрылись, оставив синее пятно на изнанке. Стих шум чужих мыслей. Испарились и свои. «Нам обязательно нужно поговорить», — успел подумать Виктор.

И уснул.

А когда проснулся, был уже вечер. И был настоящий человеческий закат. А на стуле рядом с его кроватью сидел Сеня и нервно посматривал на часы.

— Давно ты тут? — спросил Виктор.

— Неважно, — Сеня робко улыбнулся. — Ты прости меня. Я вызвал перевозку, и вот…

— Ты оказался прав. Знаешь, — решился он, — его зовут Снурли. Алла тоже там есть, только она Турфина с синей кожей.

— Чёрт! — скорчил гримасу Сеня. — Теперь тебя запрут надолго.

Внезапно Виктору стал неприятен закат. Сенина безобидная гримаса обернулась оскалом вурдалака. В голове зашумело: bar-bar-bar.

Шум сложился в слова:

«Чёрт! Опять… Кто-нибудь, закройте окно! Что у Бручила с лицом?»

— Иди, Сеня, — Виктор подавил панику. — Мне нужно отдохнуть. И это, задёрни шторы!

Скоро они остались одни.

«Ты здесь, Снурли? — позвал Виктор».

«Я здесь… Кто здесь? Почему всё такое странное и ненормальное? Что с моими руками?»

«Теперь ты гостишь у меня. Это мои руки. Это был Сеня, Семён».

«Это был Бручил! Значит, он прав? У меня эта, дере…?»

«…ализация. Ты испортил мне свидание! Ты испугал Аллу. У меня, может, намерения, а ты их разрушаешь».

«Ты кто?!»

«Я — это ты здесь. Ты — это я там. Чего тебя ломает при виде белой кожи?»

«Синяя — живая. После смерти белеет. Ты некрофил?»

«У нас наоборот! — обиделся Виктор. — Алла живая! И тёплая! Я её хочу, а ты мешаешь!»

Виктору представилось, как они поедут с Аллой на море. Он будет сидеть на берегу, на белом горячем песке. Алла будет плавать возле берега, в бирюзе прозрачной воды, без купальника, и коситься на него через плечо, и лукаво улыбаться, а он будет смотреть на неё, и никого не нужно будет стесняться, ведь пляж будет пуст, он будет только для них двоих, и не нужно скрывать взгляды или смотреть исподтишка. А потом она ляжет на спину рядом с ним, вытянув вверх руки. Мокрые волосы веером рассыплются по песку, и она потянется сладко и выгнет спину, а он наберёт полные горсти мелких окаменевших ракушек, и насыплет горку между её грудей. Солнце будет играть каплями воды на её коже, а потом…

«Хватит, прекрати! — взвыл Снурли в голове, и картинка смазалась и исчезла, и похолодело в животе, а противный жгучий комок выкатился в горло. — Ты так красочно представляешь, я не могу это переносить! Я художник, так не должно быть, а должно быть»…

Пустынный пляж под жгучим голубым солнцем. Оранжевое небо выцвело, стало соломенным. Он лежит на горячем золотом песке, а рядом, возле берега плещется в сапфировой воде нимфа Турфина. Они с морем сёстры, они сливаются вместе, их не различишь. Море тоже синекожее и дышит, только у него нет гривы чёрных волос, лежащих птичьим крылом на плечах Турфины. Море завидует, плещет волной, и Турфина выбегает со смехом, и ложится рядом со Снурли, спиной на горячий жёлтый песок. Вытягивает вверх руки, и выгибает спину, а солнце дробится в каплях на её голубой коже. Тогда Снурли набирает полные ладони окаменевших ракушек и насыпает горку между фиолетовыми девичьими сосками. А потом…

«Красиво, — думает Виктор, — совсем, ничуть не хуже! Аллу не уродует синяя кожа, почему же белая, золотистая, светлая кожа может испортить Турфину?»

Снурли молчит в своём непредставимом далеке.

А потом пейзаж меняется.

Они стоят посреди мертвенно-белой пустыни. Под ногами пыль, ничем не похожая на обычный золотистый песок; эта — мелкая, сухая, цвета выбеленной кости. Почва твердая, бугристая, с ясно вычерченными холмами и цилиндрическими ямами. Нависает над головой низкое небо, не акварельное, как бывает, а смолистое, густого черного цвета. Его затмевает огромная синяя звезда, окруженная маленькими, колюче-белыми. Виктор глядит на нее. И пытается сделать вдох.

У него не получается. Кислород не просто не хочет входить в легкие — его попросту нет.

Виктор паникует.

"Куда ты нас забросил? Мы что, на Луне?!" — кричит Виктор и вдруг понимает, что дышать не обязательно.

"Здесь мы равны, — объясняет Снурли. — Этот пейзаж одинаково страшен для нас обоих".

Он стоит чуть поодаль, опираясь о базальтовую стенку кратера. Виктор впервые видит его. Коротко стриженные черные волосы, на щеке — след от пореза, сам держится прямо, хорошая осанка… Внешность до боли знакомая, брат-близнец с синей кожей. Будто смотришь на собственное фото, раскрашенное фломастером.

"Это ваша Луна, или наша?" — спрашивает Виктор.

"Наша", — говорит Снурли.

"У нас такая же".

"Тогда я ничего не понимаю, — сердится Снурли. — Почему холод и страх мы воспринимаем одинаково, а красоту, тепло и радость — по-разному? Так не бывает. Не бывает так!"

Виктор мучительно размышляет, пытаясь найти путь к решению. Он менеджер, в конце концов; решения — это его хлеб. Виктор опускается на колени, зачерпывает горсть белой пыли. Тонкими струйками она пробивается из кулака.

"Решение, — думает он отвлеченно. — Решение, решение, ответственность на мне, это привычно, и даже успокаивает немного…»

Он смотрит вверх.

Массивный шар в небесах — Земля.

Виктор встает на ноги.

"Что будем делать?" — спрашивает Снурли.

"Предлагаю следующее, — деловым тоном отвечает Виктор. — Австралия".

"Что?"

Виктор пытается руками изобразить Австралию.

"Не знаю, как она у вас называет. Хотя нет, знаю, — осеняет его. — Сандис, да?"

Снурли нетерпеливо кивает. Кажется, энергия Виктора передалась и ему.

"Когда в Москве утро, в Австралии уже вечер. Понимаешь? Кто-нибудь из нас — я, например — переезжает на противоположную сторону Земли. Ты спишь, я бодрствую, и наоборот. Мы не мешаем друг другу. Как тебе идея?"

Снурли вздыхает.

"Интересно. Но Турфина со мной в Сандис не поедет, а уж я без неё… куда?"

Виктор осекается.

Действительно. Австралию он взял с потолка, конечно. Можно и вполне реальный Сахалинск предложить — вот только и туда Аллу не заманишь, ей родной город милее. А без Аллы — в самом деле, куда?

Виктор ежится. Окружающий их мертвый пейзаж уже начинает действовать на нервы. Жаль, только тут они могут равноправно говорить… Мысли скачут, крутятся в голове. А что, если?…

Виктор садится на базальтовый сколок и начинается смеяться. Его распирает смех — счастливый смех математика, который только что выудил верное решение из моря формул и данных.

"Отлично, ты в самом деле свихнулся", — говорит Снурли.

"Ты ведь художник?" — перебивает его Виктор.

"И что с того?"

"Измени…эээ… палитру, — с трудом подбирает слова Виктор. — Используй иные краски; пусть безобразное станет для тебя прекрасным. Есть геометрия Лобачевского, а есть палитра… Запутался. Короче, будь импрессионистом!»

Удивление на лице Снурли сменяется (чуть истеричным) весельем.

"Импрессионистом? Да чтобы я занимался подобным..."

Он замолкает; Виктор хватает его за плечо.

"Сделай это ради Турфины, — говорит он. — И Аллы. Ради всех нас. Нет, ради меня не стоит. Сделай это ради Турфины».

Снурли не знает, что ответить. Он молчит; затем медленно кивает. И говорит — скорее себе, чем Виктору:

"А импрессионизм-то в моду вошел, недавно. В качестве эксперимента. И ради Турфины. Но, — язвит он, — но не ради Виктора".

"Идет", — говорит Виктор.

С улыбкой они пожимают руки.

А затем Виктор, не переставая улыбаться, отвешивает Снурли могучий щелбан.

Состыкованные ранее, миры разъединяются, и лунный пейзаж за пол-минуты растекается сотней прозрачных ручьев; этого времени Снурли хватает, чтобы как следует пнуть Виктора в ответ.

… И снова Виктору было не до кофе. Прихлёбывал, не чувствуя вкуса. Глотал, рискуя обжечься. Мычал невпопад в ответ на тихие вежливые вопросы. Ставил чашку, рискуя пронести мимо низенького столика. Смотрел на Аллу. Она сидела напротив, одетая в короткое шелковое платье («маленькое желтое платье!» — вспомнилось), скромно сложив ладошки на бирюзовых, нежно-голубых коленях.

(а, это снова Снурли; сгинь, сгинь отсюда, не мешай!)

Короткое наваждение пропало.

Виктор мотнул головой, будто комара с щеки спугнул. И вновь повернулся к Алле.

В ее круглых глазах были ожидание и испуг. Она не заметила его секундной заминки.

«Ждала, готовилась! Готовилась и ждала!» — простучало в висках торжествующим телетайпом. Желанная, сладкая!

Нет сил терпеть больше!