В былые времена

1.

«…На следующий день, а это была пятница, Роман Андреевич зашел в приемную с горящим взором, и на стол перед Стеллой легла изумительная брошь с огромным бриллиантом. Стелла слегка побледнела, но после непродолжительных раздумий отодвинула брошь узкой ладонью обратно к шефу и, вздохнув, промолвила:

— Что было, то было, Роман Андреевич.…Я не могу принять такого дорогого подарка. Если я по вашему мнению заслуживаю поощрения, то давайте обойдемся повышением оклада. Пятнадцать процентов меня бы устроили.»

Элеонора Густавовна задвинула «узкой ладонью» (Ах, как ей хотелось быть похожей на своего кумира — прекрасную и независимую Стеллу!) книжку в ящик стола, по её представлению так же значительно, как и Стелла, вздохнула и печально обвела взглядом комнату. Но не было рядом ни обольстительного шефа, ни просто человека, которому стоило доверить свою судьбу. А был в уголочке только старший письмоводитель Гарий Эдуардович, потрёпанный жизнью, немолодой, в неаккуратном костюме с лоснящимися рукавами, с обширной плешью, неприятно поблескивающей сквозь зачесанный с затылка на лоб пучочек волос. Нет, этот бриллиантов не подарит! Он даже в ресторацию обедать не ходит, носит с собой в узелке какую-то ставриду, потом перед посетителями стыдно за жуткую вонь и кости в бумажке на краю стола. Посетителей, правда, бывало мало. Так, иногда. Да что там говорить — совсем редко заходил к ним кто-нибудь посторонний. И свои-то почти не заглядывали. Ну скажите, кому захочется в это непотребство?

Книжек про придуманную красивую жизнь у Элеоноры Густавовны было превеликое множество: достались случайно от подруги. Та перебирала старые сундуки на чердаке и наткнулась на это богатство. Подруга полистала несколько штук, поморщилась и предложила забрать «всю эту муть, если надо, а то сожгу в камине».

Элеонора Густавовна наняла извозчика, и «вся муть» обошлась ей только в плату за вывоз, в «рупь и гривенник на чай, мамзель, а то обратно порожняком».

Надо сказать, описываемое в этих книгах мало походило на жизнь: вместо извозчиков и конки по улицам со страшной скоростью ездили какие-то «лимузины», «порше» и «ягуары», дома были не кирпичные, а «из стекла и бетона», с непонятными «лифтами», в которых происходили самые пикантные встречи. Ещё удивительно, что слушали знакомых композиторов, горячо нелюбимую классическую «нудь», а не современные романсы, страстные и роковые!

Контора, где в силу обстоятельств простым переплётчиком прозябала Элеонора Густавовна, принадлежала небогатому издателю, предоставлявшему услуги писательской братии (по мнению самого же хозяина — «голытьбы, с которой и здороваться неприлично»), корреспондентов местной газетёнки («страшных лентяев, бездельников и бездарей, не знаю, как закончивших гимназию!», как говаривал Гарий Эдуардович) и случайным людишкам, готовившим бумаги в суд да завещания («Ой, чего им там завещать-то, хамью неотёсанному?!», это уже сама Элеонора Густавовна так решила раз и навсегда). Работы было настолько мало, что даже мизерная плата за неё не возмущала. Зато было достаточно времени на настоящую литературу, каковой Элеонора Густавовна искренне считала «произведения из сундука», перечитанные ей не по одному кругу. Вот где были страсть и утонченность, высокий слог и отточенность сюжета! Те тексты, которые попадали ей от Гария Эдуардовича в переплёт, были сухи, безжизненны, к тому же почерк старшего письмоводителя хотя и был разборчив, но добавлял к переписанному что-то и от самого Гария Эдуардовича. Скорее всего — заброшенности, ненужности и отторжения всяческих внешних приличий. Просматривая эти тексты, Элеонора Густавовна представляла себе, как их персонажи грязны, невоспитанны, как ковыряют они грязными пальцами в носу, громко сморкаются и разнузданно хохочут. Разумеется, этого написано не было, но всё, что исходило от Гария Эдуардовича, приобретало его черты и пристрастия, всё было гнусным и нетерпимым.

— О, Боже! — часто думала Элеонора Густавовна, — если бы он посмел хотя бы коснуться меня пальцем! О, что бы я с ним сделала!

… В тот роковой день Элеонора Густавовна с утра заточила карандаши и разложила их в ряд на столе. Три карандаша: с твёрдым, твёрдо-мягким и мягким грифелями. Три карандаша для меток на корешках страниц, переплетаемых в серый, унылый картон. Обычно хватало и мягкого грифеля, но Элеонора Густавовна всегда готовила три разных карандаша. Этим она, как ей казалось, показывала Гарию Эдуардовичу всю низость его поведения в присутствии дамы, этим вся неаккуратность Гария Эдуардовича обнажалась и не могла не быть им замеченной. Это был её молчаливый протест против несоответствия облика Гария Эдуардовича её книжным идеалам настоящего мужчины.

2.

— Надо же: ни кожи, ни рожи, а туда же! Хотя что-то в ней определённо есть. Если бы только не спесь, не открытое презрение в глазах! Хорошо, конечно, когда тебе всё и сразу! Говорит, что из аристократической семьи…. А я всё сам! И до старшего письмоводителя — только через беспорочный труд!

Примерно эти слова возникали в мозгу Гария Эдуардовича каждый раз, когда Элеонора Густавовна соизволяла бросить на него тайный взгляд из-под опущенных к каким-то книжонкам ресниц. Гарий Эдуардович мог бы, конечно, прекратить безобразие с чтением книжонок в рабочее время, но прекрасно понимал, что загрузить работой сотрудницу — дело невыполнимое. Гарий Эдуардович был умён (по крайней мере считал себя таковым)!

Жил он один, художественную литературу презирал, поскольку через него проходила такая откровенная муть, что казалось и писателей-то в природе настоящих не существует.

Зато Гарий Эдуардович много размышлял о жизни, о Боге, о Судьбе и Предназначении. Итоги этих размышлений сложились в страшную, даже кощунственную философию.

Во первых, Бог слеп и глух: он даже грешников от праведников отличить не в силах. Значит, не всеведущ и не всесилен!

Во вторых, Воинство Христово — такой же миф. Все архангелы, все сущие на небесах у трона Его мелочны, себялюбивы и решают только свои дела, соблюдают только свою выгоду. Поэтому Мир безнадзорен, неуправляем и зол.

В третьих, Ад и Рай изначально знают своих постояльцев. Будь ты хоть как набожен, но если предназначено тебе Судьбой попасть в геенну огненную, уж будь уверен, там и окажешься! Любой Выбор заранее предопределён. Нет поступков и проступков, есть только Предназначение, цель, для которой ты появился на свет.

Осознав всё это, Гарий Эдуардович как-то сразу утратил интерес к жизни, поскучнел и мало-помалу перестал следить за собой. Собственно, нельзя сказать, что он перестал, скажем, бриться, умываться и чистить зубы на ночь, но стал обходиться малым в своих запросах и даже чувствах.

Одна проблема всё-таки тревожила Гария Эдуардовича довольно остро. Ему всё время казалась некоторая «понарошность» во всей его жизни, как будто это было уже не первое его «житие». А вот то, предыдущее, было единственно настоящим, но совершенно иным. Причем, эта мысль не подкреплялась совершенно никакими приметами, а просто присутствовала в его голове независимо от реальности. Долгое зацикливание на проблеме вызывало необъяснимые вечерние вспышки ярости, сопровождаемые швырянием ботинок об дверь, поминанием дьявола и жестокими избиениями ни в чем не повинной подушки. Но уж об этом знал только Гарий Эдуардович, а не (Упаси, Господь!) та же Элеонора Густавовна. Слишком дорого дасталась Гарию Эдуардовичу занимаемая должность!

… В тот роковой день Гарий Эдуардович был погружен в себя и чрезвычайно рассеян.

3.

— Этого истукана, кажется, ничем не проймёшь! Может, ему до женщин в силу возраста и дела-то нет! Хоть бы один комплимент за всё время их совместной работы, хоть бы просто взгляд заинтересованный! Ведь и молода я, и стройна, и романтична. Неужели я для него сродни столу, стулу или, скажем, чернильнице? Что же истукана этого способно расшевелить?!

Элеонора Густавовна выставила из-за тяжелого письменного стола, будто невзначай, свою тонкую изящную щиколотку, затянутую в тонкий фельдиперсовый чулок и призывно покачала кремовой туфелькой. Чулок с туфелькой поразительно гармонировали друг с другом и цветом и блеском, а на фоне канцелярской мебели должны были выделяться, как мокрая русалка на фоне серого валуна. Однако, Гарий Эдуардович не среагировал. Элеонору Густавовну вдруг окатила волна упрямства, этакой женской прихоти подчинить своему обаянию весь мир, включая этого… этого бездушного …это трухлявое дерево, изъеденное червями и временем.

Элеонора Густавовна, подумав минуту, решилась и, подойдя к книжному шкафу сделала вид, что ей вдруг очень понадобился словарь Эфрона и Брокгауза, стоящий на самой верхней полке. Она безуспешно тянулась за ним, стараясь держаться к Гарию Эдуардовичу в четверть оборота (самый выгодный, по её мнению, ракурс), подчеркивая движением свою тонкую талию и высокую грудь. Гарий Эдуардович поднял глаза.

— Ага! Ожил, старый пень!

Элеонора Густавовна воодушевилась, но, по правде говоря, безосновательно. Гарий Эдуардович заинтересовался не тонким станом, а самим неожиданным фактом выхода Элеоноры Густавовны из-за стола. Время не дошло ещё до обеда, и никогда прежде Элеонора Густавовна ничего подобного себе не позволяла. А как же дешевые книжонки?

Элеонора Густавовна, ощутив, что старший письмоводитель и в данной ситуации остаётся чиновником, а не джельтменом, решилась на обострение. Она подтащила к шкафу стул и встала на него коленками. При этом показалась слегка полноватая икра, а судя по прочитанным романам кавалеры просто не могли устоять от такой красоты и валились снопами под ноги коварных прелестниц. Гарий Эдуардович не шелохнулся. Тогда Элеонора Густавовна положила на сиденье пару листов бумаги, скинула туфельки и взобралась на стул ногами. Стул был стар и слегка поскрипывал, но внимания от него всё-таки в данный момент было больше, чем от Гария Эдуардовича. Непонятно, зачем ей это было нужно, но Элеонора Густавовна потянула на себя тяжелый словарь. При этом она покачнулась, судорожно дёрнулась, постаралась удержаться за дверцу, опасаясь падения, но та пошла в сторону, увлекая за собой и Элеонору Густавовну. Гарий Эдуардович, чуя неладное, поднялся с места, но сделать ничего не успел: ножка стула подломилась и Элеонора Густавовна, нелепо взмахнув руками, грохнулась рядом со своим столом. Юбка её позорно задралась, чулок на правой ноге порвался на колене, туфелька слетела с ноги, открывая мужскому взгляду аккуратненькую штопку на пятке. Это было такое фиаско, что Элеонора Густавовна от стыда и злобы вскочила на ноги прежде, чем ей успел помочь Гарий Эдуардович. Он, правда, сделал запоздалое движение, но его рука вместо встречи с её рукой ткнулась в мягкую грудь. Это взбесило Элеонору Густавовну окончательно и, уже не совсем понимая, что она делает, Элеонора Густавовна схватила со стола остро заточенный карандаш и изо всей силы воткнула его в наглую руку.

Гарий Эдуардович взглянул, как из порванной вены хлынула кровь, побледнел и другой рукой резко стукнул Элеонору Густавовну прямо в чувственные губы. Элеонора Густавовна покачнулась и осела на пол, ударившись виском об угол стола. Рядом с ней упал и Гарий Эдуардович, потерявший сознание от вида крови. Позвать бы кого-нибудь на помощь — можно было бы что-то ещё сделать. Только некому было звать!

4.

— Слушай, Воронихин, ты меня со своими экскрементами в гроб вгонишь! Почему у тебя два «пожизненных» без присмотра были? Какая мне, на хрен, разница, что за месяц ты их первый раз из виду выпустил?! Ты, Воронихин, тюремный фельдшер, а не светило науки! Какой, к черту, гипноз? Понахватаются верхушек, понимаешь, а потом за них, понимаешь, начальство отвечай! Да ты даже не фельдшер, а хрен моржовый! Какое, на хрен, моё личное разрешение?! Ты мне, на хрен, его на бумаге покажи, с моей, на хрен, подписью!

Начальник тюрьмы долго натужно орал, и эти первые его слова были ещё самые приличные. Воронихин покорно выслушал про все сексуальные отклонения в своём фамильном древе, про собственную порочную натуру, про сексуально озабоченную тюремную инспекцию, про…, да про всё на свете. И оказывалось, что мир просто стоит на нетрадиционном сексе, в котором ему, Воронихину, предстоит и дальняя дорога, и тёплые встречи, и тяжелые испытания.

…Всё началось с переводной самиздатовской брошюрки какого-то профессора Янкеля. Как было понятно из корявого перевода, методами гипнотического внушения человеку можно было создать его собственный мирок, зеркальное отражение внутреннего мира. Для этого даже не нужно никакой специальной аппаратуры. Несколько сеансов внушения, и человек душой перемещался в своё детство, например, или, скажем, в другой город.

Воронихин брошюрку прочитал от корки до корки три раза, а потом поймал в столовой начальника тюрьмы и предложил ему свой суперпроект. Нужно было взять двух человек, поменять им внутренние установки на перемещение, например, в восемнадцатый или девятнадцатый век и в интеллигентский социальный слой, а дальше понаблюдать, не изменится ли их преступная суть. Если эксперимент удастся — ему, начальнику тюрьмы, почёт и повышение, потому что ясно будет: все, попавшие за решётку, могут быть возвращены в общество посредством гипнотического внушения придуманной биографии и выстроенной заново души, в которой нет места преступным побуждениям.

Начальник хмыкнул одобрительно, и эксперимент стартовал. Для первого опыта Воронихин выбрал двоих, легче всего поддавшихся его малопрофессиональным пассам. Нашлась отдельная камера, нашлись пара письменных щербатых столов и пара стареньких стульев, развалюха-шкаф, а бумаги, карандашей и канцелярского клея взяли у Воронихина из медпункта. Установили камеру слежения. Вся охрана ходила смотреть на «девятнадцатый век». Солёные шутки, комментарии ходили по собственно охране, всей гражданской обслуге и в офицерских семьях. Заключались сделки: «трахнет» он эту страхолюдину в тюремной робе или нет. И так — неделю и вторую. А потом все устали от однообразия, ослабили бдительность, позволяли себе отвлечься на пивко и картишки. И — на тебе! Проявилась преступная натура! У неё за плечами — убийство ночью вилкой мужа на почве его нетрезвых сексуальных домогательств, у него — вооруженный грабёж с отягчающим избиением жертвы и «неумышленным» убийством (попросту человека до смерти забил, войдя в раж).

— Ладно, Воронихин! Значит так: я тебе ничего не разрешал, ты ничего не делал. Понял? Обоих покойников — по отдельным камерам, и чтобы у меня ни один гад из наших не пикнул! Оформить обоих как несчастные случаи с интервалом в два-три дня! И помни: слово скажешь лишнее — лично поставлю к стенке или в камеру к паханам на пару дней суну! И «стукану» им, что ты экскременты на их ставить хотел! Понял? Хорошо понял? Тогда марш отсюда, Эпштейн лагерный!