Убей скарджа!

У нас каждый знает: убей скарджа, и будет тебе благодать. Зелёное Писание просто вопиет об этом. На каждой странице «Убей! Убей! Убей!». Святой Пастырь проповеди заканчивает: «Убей, Ему это угодно!» А когда со всех сторон одно и то же…. В общем, кто бы не убил?

Наши из молебенного дома выходят — глаза у всех горят. Им ещё словцо добавь, так и торков домашних перебьют. И разговоры нехорошие. Мол, соберёмся когда-нибудь, и…! Мол, бей направо и налево, потом разберёмся…! Мол, не мы их, так они детей наших…! А дети рядом крутятся, в эти разговоры вслушиваются, мотают себе на ум. Не удивительно, что все игры у них — про скарджей. Жестокие игры, надо сказать: привязывают к деревьям друг друга, колючей травой по рукам хлещут. Девчонки визжат, парни молча слезину — другую роняют. Но все как будто понимают, что так нужно, что только через такие испытания к Битве подойдёшь подготовленным. А уж в том, что Битва будет, никто и не сомневается.

Я у Святого Пастыря по малолетству как-то спрашивал:

— Пастырь, а какая от скарджей этих беда? Мы же их в глаза не видывали. Да к нам всякому-то и не пройти!

От посёлка три тропы только, все через топь: одна — к покосам, другая — к рыбачьим домам, третья — к звероловам. Как могут быть заклятыми врагами те, кого даже старики не знают? И чего этим скарджам надо от нас? Нам от них — ничего. Сами обойдёмся.

Пастырь меня тогда по всем родичам отчитал. Сказал, что Святой Совет меня на заметку возьмёт, как маловера и отступника. С маловеров у нас спрос особый, а отступников — тех вообще всей деревней закидывают камнями или торковскими лепёшками, а если живым останешься — кольями гонят в топь. Так что я от Святого Пастыря подальше — подальше! Хоть народу в деревне — каждый на счету, но Святому Совету это — до гнилой паски. Главное — спокойствие и единомыслие, как староста наш на сходках говорит.

На борьбу со скарджами Святой Совет берёт половину урожая, половину прибавки скота и половину от торговли. И ещё десятую часть от дохода общины. А на общину каждый взрослый мужчина из двенадцати дней должен пять отработать сам или на десять дней дитё дать. У кого по пять человек детей, те в выгоде, конечно: два дня из двенадцати — пустяки. Многодетные ещё и ремеслом прирабатывают: обувь шьют, посуду режут, ткут вечерами. После общинной-то работы придёшь впотьмах, так до утра — только бы выспаться. Так что в одиночестве мужики не задерживаются, если что — сразу ищут вдову, да чтобы ещё и с детишками. На всю деревню только я без жены.

Так вот складывается.

Женщин подходящих в деревне меньше трёх дюжин, и все замужние.

Девок — малолеток десятка два. Век сосчитать их не мог, больно уж суетливые. Мечутся по проулкам, мельтешат. Да и похожи они друг на друга сильно. А чуть подрастут, сразу шасть — откуда ни возьмись кто-нибудь и сосватает.

А у меня ещё голова на мысли слабая. Крепкая голова, хорошая, но на мысли слабая. Так и будешь тут слабой, если от отчима подзатыльники каждый день с утра сыпались. Терпел, а что делать? Это уж когда поздоровее стал, перерос его, тогда уж и потонул он…. Случайно…. А кто его в эту топь тащил? Если только снавки гулящие. Я уж тянул ему ветку, тянул, звал…. А с тропы шаг только ступи, и нет тебя.

Вот я и говорю: жениться мне, вроде как, пора, а не на ком. У рыбаков недавно две девки невестились, так обеих звероловы взяли. У звероловов-то с девками ещё хуже, никогда своих не хватало. Да и связываться с ними — себе дороже. А мне только на стороне невесту можно взять, наши-то шарахаются все, только разговор начни. Я уж даже про скарджей подумал: может, к ним за невестой податься? Так никто не знает, где их искать, проклятых! Святой Пастырь, может, и знает, да что-то не хочется мне в маловеры и отступники.

Пастырь каждое утро собирает на молитву. «Убей скарджа!» Молитвы разные, а конец всегда один. Молимся на урожай, на дождь или снег, на Избавление, на Искупление, на Защиту Страждущих…. Но: «Убей скарджа!»

Мы готовы! Давайте его сюда! Из молебенного дома идём плечо к плечу, все мелкие беды-печали побоку. У кого ребёнок прихворнул, кто сам нездоров, кто задолжал сверх меры, кто жену найти не может — побоку. «Убей скарджа!»

Пастырю внимание особое: у него Слово, над ним только Святой Совет. Пастырь заходит в любой дом: ночь ли, день ли. Пастырю — лучший кусок, отбродившей ашки — ковшиками, хоть залейся. Но Пастырь ни сытым, ни хмельным не бывает. Пастырь не спит, ходит от деревни к деревне со Словом. Если что — Святому Совету доложит и Вердикт нам донесёт. Без Пастыря всему миру конец!

Дело старосты — хозяйство блюсти, вовремя налог собрать, свадьбы — похороны по Обряду провести. Обряд, он хоть на века одинаковый, но кому, кроме старосты, знать, что за чем будет, кто пойдёт с лентами, кто с цветами, сколько ашки готовить, как с рыбаками да звероловами торг вести, какая невеста какому жениху подходит. Ещё отец его и дед старостами были, А говорят, и до них ещё все старосты — только из его Дома, хоть Слово говорит, что деревня своего старосту сама выбирает. Никто не спорит, выбрать можно, да зачем, если есть уже один. Вот же он, всегда первым на молитву шагает.

Заветы у нас да Обряды. А Главный Завет — Уклад блюсти. По Укладу у каждого хозяина — свой надел. Каждый хозяин на своей земле выращивает то же, что и отец его, и дед, и прадед. Мне тоже надел полагался, да когда отчима не стало, мать ушла за зверолова, и староста надел к общинным прибавил. А я, по уговору, из двенадцати дней восемь — на общинных работах, а остальные — как хочу. За это всё, что из еды у старосты со дня остаётся — моё. Жить можно. Да и работы-то — не ахти. Чаще со старостой на торг ездим. Он говорит, что с такой рожей, как у меня, никто обмухлевать не решится. Он и товар на меня оставляет, когда к соседским старостам, от рыбаков да звероловов, поговорить уходит. А чего тут хитрого, в торге-то? Цены знаю, меня все знают, я со всеми знаком. Трудно ли? А чуть затемнится — всё, что наторговали, на телегу, да и к дому. Тоже просто всё, Путь один. Бывает, правда, в сумерках колесо тележное с тропы съедет, тогда приходится поработать. Но у меня сила — от матери. Она и корыто с водой легко поднимала.

Я тут как-то …. А может, и нет их, скарджей? И Святого Совета нет? Пастырь — тот есть, мы его каждый день видим: от деревни к деревне бродит, Слово несёт. Рыбаки тоже есть, я к ним ходил девок смотреть. Звероловы есть, а то кто же этих девок забрал, как не они? А Святого совета и скарджей никто не видел. Хотя и снавок тоже никогда не видели, а люди в трясину шагают, будто зовёт их кто. Снавки — они молча зовут. Вдруг голос будто шепнёт только тебе одному слышное, и забываешь тропу. Ещё дитём бегал, не забывал, а голос шепнул, и …. Кто в деревне живой, те снавок, конечно не слышали. А то были бы они живыми, как же!

В этот раз мы к рыбарям ездили. Очень хорошо съездили. Вернулись — еще солнце над горой висело. Еще до вечерней молитвы можно было бы успеть к пруду сходить, посмотреть, как бабы мыться будут. Только не пришлось. Вся деревня собралась у Молельного дома, как один.

Староста покричал издали, чтобы расходились, значит. Потому: не время ещё молится. У меня даже уши от крика его заболели. Он покричал — покричал, потом не выдержал, с телеги спрыгнул и покосолапил к народу-то. И сам там задержался. Я бы тоже хотел посмотреть, чего и народ, да пришлось торка к дому гнать, распрягать, телегу под навес толкать. А когда к молельному дому подошёл, там уже всем всё ясно было. Звероловам в дальний капкан скардж попался. Значит, не зря нас на битву столько лет звали! Пастырь скарджа этого, верёвками всего спутанного, к нам доволок. Чтобы народ убедился: настороже жить надо. Пастырь волок, а скардж волокся и подвывал: видать, ногу ему капкан здорово повредил.

Скарджа Пастырь сам к столбу привязал, никто и близко не решился подойти. Потом помолились на Избавление, Пастырь долго про веру говорил, про Приверженность Заветам, про Почитание и Жертвенность. Ну, а когда у мужчин огонь в глазах полыхнул — тут уже, конечно: «Убей скарджа!». А скардж-то — вот он. Хоть росточком невелик, но своей необычностью страшненький, весь в шерсти рыжеватой, на паучонка похож, нескладный: живот большой, а руки-ноги тонкие. Одежды никакой на нём, только шерсть, шерсть, шерсть. И два глаза огромных из шерсти на толпу посверкивают.

И руки сами к камням потянулись. Первый камень скарджу в ногу попал, которую капкан прихватил. Скардж понял видно, что убивают его: из глаза, смотрю, слеза катится. Но молчит, только поскуливает слегка, а руки на животе сложил. Голову бы, дурень, прикрыл — дольше бы протянул. Только у них, у скарджей, живот важнее, наверное. А мужики в голову метят. Третий, а может, четвёртый камень в глаз скарджу угодил. Глаз лопнул и по шерсти потёк. Ох, как беспомощность эта скарджева в ярость всех вогнала. Бабы, дети камни швырять начали: вот тебе, вот! За весь страх, за долгое ожидание Битвы! «Убей скарджа! Убей скарджа! Убей…».

Меня от этого всего рвать начало, еле до куста успел добежать. Прямо наизнанку всего выворачивало. А как глаз выбитый вспоминал, так ещё и по спине будто волдыри лопали. Стою у куста, как скардж у столба, свою муку принимаю. А потом голова закружилась, и темнота одна в глазах.

Однако, меня-то камнями не забрасывали. Оклемался понемногу. Смотрю — лежу. Народ уже разошёлся. Это сколько же я так лежал в блевотине своей? У столба скардж лежит. Забили всё-таки, значит. Управились. А зарыть, чтобы с глаз убрать, чтобы мертвяковщиной не пах — побоялись. Ну да, это же не только подойти нужно, а ещё и прикоснуться ненароком можно. А дети, значит, пусть смотрят, как жизнь непрочна? Да и скарджа я понял: когда тебя всем миром убивают, когда ты не нужен никому, когда тебя даже мать родная пожалеть не может… худо, наверное, скарджу было. Очень худо.

Думаю: дай зарою тебя, бедолага, пусть хоть после смерти о тебе один человек, да без ненависти подумает.

Подошёл я к скарджу, наклонился, чтобы верёвки разрезать, да за руку, за ногу ли утащить его хоть в болотину. Наклонился, значит… а у скарджа глаз, который не выбитый, смотрит на меня вполприщура. А ещё дышит он, только редко и слабо. И руки — у живота, все в ранах, в крови, но живот закрывает.

И тут я себя почему-то на месте скарджа представил. Тоже будто враг всем, хоть никому и не враг, просто получилось, что враг. И умираю, ни за что убитый. Среди непонятной мне злости, ненависти даже, один на всём свете умираю. Совсем запутался я, в общем. Говорил же, что слабая у меня голова.

Но от этих мыслей страха перед скарджем у меня совсем не осталось, а жалость только, что попался он в глупую железку, из которой сил убежать не было. Я скарджу руку на голову положил, говорю что-то тихонько, успокаиваю …себя больше, чем его, чего уж тут. Говорю, мол, унесу я тебя в лес, может, отлежишься ещё, раз живот цел…. И тут — раз, щёлкнуло будто в голове: и не скардж это вовсе! Вернее, может и скардж, но женщина, самка в общем. Потому и живот закрывает, что скарджонок у неё там. Ей дитя не рождённое дороже себя.

Тут уж я схватился, срочно к старосте, без спроса торка в телегу запряг — и к скарджу. Как мог тихонько, чтобы лишней боли не сделать, положил её на сено, клок побольше под голову подоткнул, и тут она, не поверите, руку мне лизнула. Из благодарности. Это за то, что я ей один только здесь не враг.

Не знаю, выживет ли она, но отвезу её к той тропе, что ведёт на островок среди болота. Ну, той тропе, по которой отчим меня в болото завести хотел, чтобы сдох я там в одиночестве. Он и завёл, да зря последний раз ухо мне крутануть захотел. Во мне уж тогда силы почти в материну было, раньше надо детям уши крутить.

Ничего, ничего, терпи, волосатая! На этом островке тебя никто не найдет, даже Пастырь — проныра. Эх, святой человек, а беззащитного — под камни, на глупую смерть….

Пастырь, теперь и я готов убить! ...