Снег в июле

Ещё в прошлом, 2087 году, Рюмину написала жительница небольшого городка под Рязанью. Сетовала, что в последнее время всякая чертовщина в их местах странным образом набрала силу. На его уточнения она вполне вменяемо ответила, что, судя по замерам местной подстанции “Кома”, они принадлежали к довольно низкому классу нечисти — третьему. “Кома”, комплекс по обнаружению магнитных аномалий, или как ещё её ехидно называли — Амок, уже давно не использовалась здесь, в Москве. А периферия в ответ на насмешку Сергея буркнула, что “Фролов сказал, что два перехода улучшил, так что “Кома” вашим “Лизунам” и “Бизонам” ещё фору даст”. Кто такой этот замечательный Фролов она не пояснила. И её саму в скайпе он так и не увидел, как ни настаивал. Она всё время отвечала, что это лишнее.

Сразу выехать по письму не удалось, зато летний сезон Сергей решил начать именно с рязанского направления, в глубине души надеясь, что надобность в этом уже отпала. Но вчера, когда он сделал контрольный выстрел по рязанскому адресу, Бестужева Полина, его адресат, ответила очень быстро, будто всё это время сидела в засаде.

— Летим, мой друг Фёдор, — потрепал он по лохматой голове тщедушного чихуахуа, пса одной своей близкой знакомой, которого ему пришлось забрать у неё на время командировки.

Фёдор этот оказался вполне себе собакой, хоть и походил больше на облезлую кошку. Но на дворовых псов потявкивал и ножку-карандаш деловито поднимал. А поскольку Лера возвращалась из командировки только через неделю, и Рюмину больше никуда пса пристроить не удалось, то пришлось взять Фёдора с собой. Котопёс теперь сонно покачивал головой в корзинке с мягкой подстилкой.

Двухместная вертушка, взятая напрокат, подходила для этого перелёта идеально. Сергей бросил в мягко жужжащий вертолёт рюкзак с привычным походным набором, добавив к нему толстый вязаный свитер и высокие сапоги. Мало ли, может быть, за день-два не удастся вернуться в Москву и вообще. В это вообще Рюмин обычно включал всякие непредвиденные обстоятельства. Нынче он ехал в сельскую местность, вот и включил в эти обстоятельства навскидку комаров и, подумав ещё немного, болота. Аппаратура в чемодане уже лежала на заднем сиденье.

Открытые боковые двери он задраивать не стал — погода стояла отличная. Июль. Утро. Духоту ночи сменила прохлада, которой скоро по всем приметам — Сергей задрал голову на чистое, синющее небо и кивнул сам себе — придёт конец, и начнётся пекло.

Лететь, если всё сложится, около часа. Потому что место действия находилось неподалёку от Кораблино, местного центра рязанской нечисти.

К концу пути небо как-то незаметно затянуло тучами, и пошёл мелкий, грибной дождичек. Уже перед посадкой Рюмин связался с Полиной, и она подтвердила, что да, садиться вот на это. Большой, надо признать, выкошенный совсем недавно, пустырь перед сельским магазином. Посадка прошла мягко, и Сергей в душе поблагодарил Бестужеву, что не обманула, когда коротко буркнула:

— Садись, Москва. Всё будет хорошо…

— Бестужева Полина Андреевна.

Адресат оказался девушкой возраста размытого. От восемнадцати-девятнадцати до двадцати пяти — двадцати восьми примерно. Худая, в джинсах. Тёмно-русые волосы забраны в гладкий хвост, равнодушно спрятанный под ворот толстого серого свитера крупной вязки. Сонный взгляд больших карих глаз меланхолично рассматривал Рюмина. Всё в ней было крупно, сочно: и глаза, и губы, и даже нос. Складывалось это всё в очень приятную картину, и словно бы нарочно было приглушено, не подкрашено и не подведено. И даже моросящий дождь не портил её странно невозмутимого лица. Но вот губы иронично изогнулись в ответ на молчание Рюмина.

— Здравствуйте же, — сказала она насмешливо.

— День добрый, — спохватился Рюмин, перехватив выскальзывавшую из рук корзинку с ёрзающим Фёдором, — Рюмин Сергей. Служба по борьбе с перемещёнными сушностями к вашим услугам, Полина Андреевна.

— Признаться, очень рада видеть вас. Думала, вы так и не появитесь. Пойдёмте в дом, здесь недалеко.

Девушка повернулась и пошла вперёд по пустынной, сырой улице. Всё вокруг словно вымерло, и было ощущение, что давно. Рюмин осматривался.

Дождь продолжал свою нудную песню. Дома, большая часть из которых были с заколоченными окнами, уныло и ровно заполняли улицу. Палисадники, обочины: всё поросло высокой травой. Горько и пряно пахло отцветающей, мокрой пижмой.

— Легко вы оделись, здесь погода очень быстро меняется, — заметила Бестужева, улыбнулась Фёдору и пробормотала: — Странная порода какая. Ну, вот мы и пришли.

Они свернули в узкий проулок. Под дождём остановились перед калиткой, по-старинному накрытой двускатной крышей.

— Располагайтесь. Дом пустует давно. Вечером, если ничего не изменится, я за вами зайду. Что-нибудь из одежды, кроме этого, у вас есть в багаже?

— Болотные сапоги и свитер, — ответил Рюмин, смутно понимая, что её это не устроит. — А где располагается “Кома”?

— У Фролова. — И в ответ на его недовольный взгляд она рассмеялась: — Здесь недалеко. Только он в район уехал. Надеюсь, взламывать дверь в ваши планы не входит.

— Нет, — без улыбки буркнул Рюмин, — но и просидеть все выходные в этой… здесь мне тоже не хотелось бы.

— Всё будет хорошо, Москва, — ответила опять вдруг сонно Бестужева, словно спряталась за свою непроницаемую меланхолию.

А это “всё будет хорошо, Москва”, Сергея начинало тихо бесить.

— Сегодня же вечером, думаю, мне удастся показать все наши достопримечательности, — продолжала говорить тем временем Полина, уставившись своими коровьими глазами куда-то в конец переулка. — Больно уж всё усугубилось в последнее время, — насмешливо перевела она взгляд на Рюмина.

Дождь уже не моросил, а тихо и монотонно изливался из прохудившегося серого рядна неба.

Рюмин в этой тишине и сырости словно оцепенел. И злился от этого. С одной стороны, не хотелось шевелиться, потому что промокшие и холодные джинсы сразу прилипнут к телу, а с другой стороны, ему не хотелось спугнуть эту странную сонную Бестужеву. Пусть говорит.

Потому что место, и, правда, казалось невнятным. Мёртвых душ датчик у Сергея на запястье не обозначал знакомым покалыванием. Но движение было — в чемодане попискивал “Удод”. И окрестности как-то неуловимо менялись. То ли под действием освещения, то ли с течением времени, а может быть, сетка дождя прорисовывала то, что обычно остаётся невидимым.

— Вы уже заметили? — спросила Полина, и в её сонных глазах мелькнуло любопытство.

Рюмин промолчал. Улица, с которой они свернули, была обычной сельской улицей с белёными домами на два хозяина, с магазином под вывеской “Сельмаг” и солидными колеями, в которых стояла зелёная вода, рябая сейчас от дождя.

А вот церкви на заднем плане за домом с синими ажурными ставнями не было. И мельницы с колесом Сергей не заметил, когда они шли десять, от силы — пятнадцать, минут назад сюда. Может быть, просто не заметил? Но шум падающей воды на колесо теперь отчётливо доносился…

— Сколько лет этому раритету? — с улыбкой спросил Рюмин, кивнув в сторону мельницы.

Движение колеса, размеренно ухающее, вносило ещё большую сонную меланхолию во всё происходившее. Хотелось провести рукой по лицу. Помотать головой. Ущипнуть себя… Вколоть иголку под ноготь… Ещё одну…

— Увидели… — протянула Бестужева, не оборачиваясь в ту сторону. — Нет её. Снесли за ветхостью ещё в тридцатые годы прошлого века. Но она много старше. А сейчас ей, то есть той, которую вы видите, всего три года. Там очень красиво. Только сейчас до неё ещё не добраться. А… потом вам будет не до этого, — невразумительно оборвала свой экскурсоводческий спич Полина.

Она тоже вся промокла. Но она не думала, например, достать зонт, или заторопиться и уйти. Нет, дождь был как будто сам по себе, и Рюмин с Бестужевой — сами по себе. Они стояли как приклеенные друг к другу.

На небе к этому времени собрались чёрные тучи. Они неслись над головой быстро и низко. И Сергей предположил, глядя на них из-под их куцего укрытия:

— Наверное, будет гроза. Или град.

— Снег, — меланхолично ответила Бестужева и вдруг совсем по-девчоночьи шмыгнула носом.

“Какой снег”, — подумал Рюмин, но ничего не сказал, а лишь слушал шум дождя и шёпот листвы в промокших кронах деревьев у дороги, и равномерный шум воды на мельнице.

Видел Бестужеву близко. Её мокрое лицо. Капли дождя висели на её совершенно чёрных и невероятно толстых ресницах. Будто их нарисовали. А ведь она не накрашенная. Нет, всё-таки не накрашенная. И веснушки на носу. Непривычно видеть не фарфоровую кожу оттенка беж или какой он там в их косметиках, а настоящую.

Стояла Полина вполоборота, сунув руки глубоко в карманы джинсов. Свитер старый и вытянувшийся скрывал фигуру, а ноги были хороши. Стояла она уверенно, отставив правую ногу. Хорошо стояла, небрежно.

— Ну, ладно, — она будто, наконец, решилась, — пойду. Я здесь недалеко живу. Третий дом по правой стороне. Если что.

— Понял, — ответил Сергей, словно и, правда, понял, что значило её “если что”. — Но может быть, лучше ко мне зайдёте? Чаю попьём, обычный походный набор — термос, пакеты, печенье. Расскажете подробнее, чтобы я понял, что означает ваше “если что”. И признаться, мне уже надоел дождь. А ведь в прогнозах ни одного слова не было о таких осадках.

Сергей поёжился. Заметно холодало. Потянулся колокольный звон. Он плыл вместе с шумом дождя, мельничного колеса и был удивительно далёким. Рюмин покачал головой:

— Надо же, а казалось, что церковь ближе.

Бестужева улыбнулась и решительно вышла из-под козырька, нырнув в дождь.

— Далеко ещё до неё, очень далеко. Ну, не буду вам мешать. Осматривайтесь, устраивайтесь. Я скоро за вами зайду. Около шести часов.

Рюмин посмотрел на мобильник, сеть отсутствовала, а часы показывали двадцать минут пятого. Но — в шесть, так в шесть. Он озадаченно пожал плечами:

— Рановато для чертовщины.

— В самый раз, — улыбнулась Бестужева, махнула рукой и пошла по переулку к центральной улице.

Он долго ещё видел её голову над покосившимися заборами. Промокшие кусты шумели под налетевшим ветром, капли градом сыпались с них в лужи, морща их ещё сильнее.

Когда Рюмин уже собрался заходить в дом, куда ему совсем не хотелось, с дороги послышался шум. Он оглянулся. Телега, запряжённая понурой лошадкой, тащилась медленно в сторону бывшего магазина. На телеге сидел мужик. Рюмин заторопился, выбежал в переулок и свернул:

— Стойте! Э-э… Мужик! Э-эй!

Мужик не откликался. Рюмин крикнул ещё раз. Никакого ответа. “Глухой, что ли…”.

Рюмин догнал телегу и пошёл тише. Мужик дремал. Капли дождя застревали в его бороде, текли по лицу. Рубаха и штаны совсем промокли. А мужик лишь встряхивался время от времени, потягивал поводья да причмокивал:

— Нно, пошла-а.

Телега ползла рядом, заныривая в глубокие колеи. “Странно, грязь есть, и грязи нет…”, — подумал Сергей, когда, ухнув в очередной раз в лужу, колесо не окатило его жирной, зелёной жижей.

Рюмин потянулся, чтобы дёрнуть мужика за рукав. А рука прошла сквозь. Тогда Сергей, шагая рядом, стал пытаться коснуться телеги, клочьев старого грязного сена… рука везде проваливалась и проходила без сопротивления. Лошадь фыркнула и тряхнула гривой.

Рюмин остановился и закурил. То, что призраки вышагивают в пять вечера по центральной улице, не особенно ново. Бывает. Но вот то, что его датчик мёртвых до сих пор таковых не показывал, непонятно. Так нечисть здесь обретается, мёртвые… или?..

Дом оказался старым и ветхим. Половицы заскрипели, будто кто-то сзади обрадовался гостю и тут же отправился вслед за ним неверным, шатким шагом. Стоило гостю остановиться, и казалось, этот кто-то стоял теперь, приложив руку к уху, почему-то Сергею подумалось, что непременно пушистому, — седой волос торчит забавным пучком из ушной раковины. Рюмин рассмеялся и быстро обернулся. Нет, конечно, никого не было за спиной. Но кто-то явно был. Нда… Вот и Фёдор скулил, поджав пушистый хвост, стоя в корзинке.

Распаковав чемодан, Сергей обратил внимание на датчик присутствия сущностей другого уровня. Сущностей не было.

Рюмин, сидя на корточках возле чемодана, огляделся.

Вещи носили налёт ветхости и ещё больший — пыли. Пыль лежала везде, толстым слоем. На мягких диванах прошлого века — с гнутыми ножками и шёлковыми подушками, широкими подлокотниками. На креслах. Оббитые тканью стены и ковры на полу глушили звук полупустых комнат. И вдруг звонкое девичье:

— Барыня, к вам гости!

Раздалось над ухом. Фёдор испуганно тявкнул и залился лаем, а Сергей обернулся. Девушка лет восемнадцати, веснушчатая и улыбчивая смотрела на него. Сарафан, по нынешним меркам мятый, рубаха с пышным рукавом, грязноватая по вышитому затейливо крестом краю… босые ноги… А глаза не простые, русалочьи глаза. Мавка?

Дом вокруг будто оживал. Будто кто-то невидимый его торопливо чистил, прибирал, мёл пуховкой по всем выступающим местам.

Или время клубком пряденой шерсти отматывалось назад. Клубок катился, картинка всё яснее, а за шерстяную колючую нить времени цеплялось настоящее, тянулось в прошлое, и всё путалось и слоилось в глазах. И не поймёшь, где грань привычная, а где то, чего не должно и быть здесь.

Вот и пыли нигде уже нет, и фрукты — яблоки с грушами на широком блюде, на столе. И даже запах мягкий яблочный потянулся от них. Фёдор выскочил, наконец, из корзины и, прижав уши, умильно виляя хвостом, смотрел на девушку.

А служанка улыбнулась. Глаза её встретились с глазами Рюмина, посмотрели с полуулыбкой прямо. “Мавка. Морочит”.

Она поклонилась:

— Хозяйка ждёт вас, господин Рюмин.

— Откуда же ты меня знаешь?! — улыбнулся и Рюмин.

А девушка вдруг убежала, раскрутив широкий подол сарафана колокольчиком. Сергей перевёл взгляд на датчик. Сущностей по-прежнему не было. Мертвяков — ноль.

— Глафира, так кто там пришёл? — спросил женский голос, и от этого голоса больно заныло в груди, до того он показался знакомым.

Рюмин поёжился. Этот дом. Деревня. Теперь ещё и голос… Что-то неумолимо наплывало, давило ощутимо своим присутствием и важностью, но что, он всё ещё не мог понять.

“Полина…”

На пороге стояла Бестужева. В длинном домашнем платье, волосы забраны вверх шпильками. Она прошла к окну.

“Непостижимо”, — вяло думал Рюмин, глядя на неё.

Но это относилось уже и не к ней, конечно, неожиданной в этом нежном муслиновом декольте. А к французскому окну, появившемуся теперь на месте обычного — узкого деревенского, в мухах.

В это французское окно виднелась дорожка в сад. Мокрые виолы и львиный зев кланялись Рюмину под каплями холодного дождя. Сырые качели пусты. Усилившийся ветер раскачивал старые груши, и они сварливо скрипели.

Бестужева села на стул с высокой спинкой возле окна и улыбнулась.

— Какой же это гость, Глафира, — сказала она, качнув босой ножкой в домашней туфле с острым носком и без задника.

Туфелек упал.

— Полина, — выдохнул Рюмин.

— Ты всё ещё хочешь меня расспросить про мельницу?

— Мельницу? Но… Полина…

Платье французское с мелкими пуговками по лифу. Сорочка голландского кружева.

— Полина…

Шпильки с бусинами жемчуга, витые… Всё знакомо, осязаемо, хотелось гладить и трогать, вдыхать запахи и мучительно возвращаться, путаясь и сбиваясь…

— Зачем тебе столько пуговок… и эти шпильки… Мы их уберём… Вот так…

— Я думала, это никогда не кончится, Серёжа…

— Полина, поцелуй меня… Как я мог! Как?! Не узнать тебя… Разговаривать с тобой, смотреть на тебя, на эти глаза, на эти губы, на эти волосы… И не узнать!.. Я принял тебя, прости меня, душа моя… ты не поверишь! За мавку…

Он взял её на руки, шёл, целуя. Открывая ногой двери длинной анфилады комнат.

— Сколько же их здесь… то ли дело в Москве… две…

— Не говори мне про них…

— О чём ты, Полин, две комнаты…

— Молчи же… того времени просто не было… Принял за мавку… — шептала Полина, кусая его легко за ухо, — ты неисправим… меня — за мавку…

— Сначала я принял за неё Глашку…

— Глашку… — ещё тише шептала Полина, — вы, сударь, будете спать сегодня в своей опочивальне…

— Неет, я сегодня из твоей опочивальни не скоро уйду… не уйду… совсем… ты меня сводишь с ума… чем ты пахнешь? Ромашкой? Мятой…

— Лавандой, — улыбалась Полина.

— Лавандой… нет, ты мавка… самая настоящая…

Полина улыбалась, Рюмин слышал в мутной серости вечера эту улыбку. Слышал дыхание Полины, своё.

Большой старый дом затих. Накормленный Фёдор оставлен в кухне и спал, забытый всеми… Двери затворены смешливой Глафирой. Простыни прохладны… нет, даже холодны… Камин ещё не топлен… Июль ведь… не велено… или забыто… Да, бог с ним, с камином… Прочь одежды… Прочь одеяла… Ну, что ты, какие одеяла…

Свеча, оставленная на столе Глафирой, металась тенями по стенам. То ли от сквозняка сквозь французское окно, то ли послушно вторя и вторя теням…

И затихла вдруг, выпрямившись. И тени прекратили своё лихорадочное движение.

— Дождь. К утру пойдёт снег.

— Июль. Вряд ли это будет снег.

— Октябрь уж скоро. Утренники холодные. Дороги подмерзают. Знаю, не утерпишь и пойдёшь с Агнеткой стрелять уток. Не забудь болотные сапоги, по снегу в самый раз…

Рюмин схватил Полину в охапку, прокатился с ней по кровати, оказался опять на спине и затих. Она лежала, вытянувшись, на нём.

— Не забыла всё-таки про болотные сапоги… А это твоё — всё будет хорошо, Москва! Как оно меня злило! И почему ты так и не вышла в скайп?

— Звучит, как не вышла в свет… я боялась…

— Но…

— Что я тебе не понравлюсь, и ты не откликнешься и не приедешь… и тогда мне никогда не вернуть тебя.

— А этот таинственный Фролов?!

— Я врала, безбожно врала… Но Силантьиха сказала, что время таскать туда-сюда не так-то просто, это вам не мешок гороха, это случайно когда — молния хряснет и готово, это она про тебя, Серёжа, — Полина рассмеялась, — нужно только, говорит, чтобы человек вспомнил всё. И я ужасно боялась, Серёжа, что ты не вспомнишь… Как страшно было, когда ты исчез, будто сквозь землю провалился тогда. Силантьиха говорила, что собрала все силы, что миры ненадолго рядом устанавливаются… городила ещё какую-то чушь, что надо торопиться… Я так старалась всё сделать правильно. Два года, как сто лет. Но, главное — теперь ты дома, и всё будет хорошо.

А Рюмин улыбнулся — ему теперь не хватало этого её насмешливого Москва. Он закутал Полину в одеяло и растерянно гладил и гладил её по голове, по длинным волосам будто маленькую. Смотрел в светлеющий прямоугольник окна. Сквозь пелену снега видел очертания сада. Что-то бесследно таяло вдали, и вот-вот исчезнет окончательно. И то ли жаль было его, тающего, то ли жаль, что случилось оно с ним вообще, а может быть, хотелось ещё раз, хоть одним глазком, заглянуть туда.

“А Фёдор-то… — подумал он, когда уже сквозь сон услышал звонкий лай за дверями. — Окажешься ты здесь, мой друг, беспородным дворянином, придётся подумать о протекции тебе в местное высшее общество. А что?.. Ещё и отцом-основателем новой породы станешь. Левретки, болонки…”

Он вяло усмехнулся и уснул. Полина спала, положив голову ему на руку.