Слово ардента: Последнее письмо пациента SD-0165

"Ratio без веры — только препарированный труп".

(А. П. Марков)

"Ему показалось, что он раздвоился, раскололся пополам и одна его половина была горячей как огонь, а другая холодной как лёд, одна была нежной, другая — жестокой, одна трепетной, другая — твёрдой как камень. И каждая половина его раздвоившегося "я" старалась уничтожить другую".

(Рэй Брэдбери "451 градус по Фаренгейту" )

Сегодня 28 сентября 260 года Эры Благоденствия. Или 2452 года от Рождества Христова. Я не видел осени уже около десяти лет, и только компьютер в моём бывшем кабинете ещё напоминает мне, какой сегодня день и год. Лечебница, хотя и находится на территории Альпийского природного запасника, окружена непроницаемым изолирующим куполом с поддержкой искусственной атмосферы; да и прогулки с каждой неделей всё короче и реже. Иногда я с щемящей ностальгией вспоминаю, как некогда выезжал отсюда на своём аэромобиле, отключал защитную оболочку и по пути домой наслаждался свежим ветром, щекочущим седеющие виски, запахом полных созревшего нектара летних цветов, а то и золотом осенней листвы, облетающей неспешно, словно в замедленной съёмке. А ещё — я было перестал тогда верить, что однажды, проработав здесь около двадцати лет, окажусь пациентом клиники при ставшем родным мне НИИ.

Моё имя Роу. Демиан Роу. Вы, представители будущих поколений, наверняка обо мне слышали — и я уже склоняюсь думать, что более, как об одном из самых опасных ардентов, нежели как об учёном, попытавшемся изменить к лучшему мир ардентивной психологии. А ещё вероятней — что где-то в архиве просто записан мой номер: SR-0956[1]. Что-то многие за последние несколько лет получили индекс SR — раньше процент сумасшедших был явно поменьше. Однако сам про себя я могу сказать твёрдо, что пребываю в абсолютно здравом рассудке. Чего и вам, мои друзья из будущего, желаю.

Я не знаю, что за сентиментальный порыв заставляет меня записывать эту маленькую автобиографию. Если на момент вскрытия послания ещё будет существовать система нейтрализации (а всё-таки я искренне надеюсь, что это окажется не так), ответом точно будет ардентивная иррациональность, приведшая к помутнению рассудка пациента. Говоря проще и по факту — сейчас я чувствую близость смерти как никогда явно. Но ничуть не боюсь и не удивляюсь — и так пережил уже все мыслимые и немыслимые рубежи. Нет, я не устал — устать себе может позволить лишь тот, кто осуществил всё задуманное — просто перестаю чувствовать вкус жизни. Чудовищно медленно, по капле в день опустошаюсь… как силент.

Мне пятьдесят семь лет. По современным меркам возраст просто смешной (жаль, подавляющее большинство не знает, что такое смех); современная медицина вполне могла бы мне позволить прожить ещё лет семьдесят — но когда об ардентах так заботились? Здесь, в лечебнице, жизнь останавливается и теряет смысл; все эти годы меня поддерживала лишь возможность тайком, в минуты пересменки, проникать в кабинет, что когда-то был моим, и продолжать свои исследования, конца которым до сих пор не видать. За всё время работы в НИИ я узнал и понял ничтожно мало; этого хватило на пару монографий и подачу "наверх" нескольких новаторских законопроектов, которые немного облегчили существование мне подобных. Вот уже двести шестьдесят лет почти каждый новорождённый проходит через операцию нейтрализации — вживления чипа, заглушающего деятельность лимбической системы головного мозга и таким образом лишающего человека любых эмоциональных и инстинктивных реакций. Действовать заглушка начинает по достижении ребёнком шести лет, когда ассоциативные центры достаточно развиты, чтобы сохранить способности к обучению. Нейтрализацию преподносят, как действие сугубо индивидуальное и добровольное — каждая семейная пара вольна самостоятельно решать, должен ли ребёнок через неё пройти, — но каждому же известно, что по достижении человеком совершеннолетия любой, заподозривший его в проявлении эмоций, имеет право донести в ближайший психиатрический комитет, и беднягу непременно запрут в лечебнице или особом изоляционном лагере. Дальше его судьба зависит от степени тяжести поставленного диагноза: или незамедлительная казнь посредством расщепления на атомы, или возможность тихонько дожить в лечебнице свои жалкие годы… с периодическими побоями и моральными унижениями, призванными указать больному его истинное место. По официальной версии нейтрализация была создана ради достижения идеала бесконфликтного, иерархически структурированного общества, где объектом поклонения считается чистый разум, а все физические и моральные силы направлены на продуктивную, облагораживающую деятельность. Не прошедших нейтрализацию стали звать ардентами — "горячими", "страстными" людьми, представляющими потенциальную общественную опасность; нейтрализованных же зовут силентами — "тихими", "молчащими". Милые, несчастные, невероятно внушаемые вследствие отсутствия моральных ориентиров люди, с ужасающей лёгкостью поддающиеся любой пропаганде; невольный костяк тошнотворного, бездушного Благоденствия. Зачем я рассказываю эти общеизвестные факты?.. Наверное, я просто наконец достаточно осмелел, чтобы высказать собственные суждения о сложившемся строе.

Я родился в 203 году Э.Б. или в 2395 году старого исчисления. Родители были потомственными ардентами, следовательно, о моей нейтрализации не шло и речи. Отец был известным и именитым учёным-психологом, вёл тайную борьбу за права ардентов; мать была домохозяйкой, истинной женой и мамой. Когда-то, впрочем, я считал по-другому: нет, любил я родителей всегда, но невероятно многое в их действиях казалось неверным и вредящим. Где-то осталась у меня распечатанная и заламинированная фотография: наша семья в северо-американском природном запаснике, на территории, где когда-то был штат Флорида. Дикий пляж, закатное солнце в океане плещется, бодрый отец, у которого, кажется, даже морщинки улыбаются, стройная, подтянутая мама и счастливо смеющийся пятилетний мальчонка в одних плавках. Фото было сделано дроидом на камеру для наблюдений, но до сих пор является, пожалуй, самым живым кадром из тех, что я видел; силенты ведь не ценят душевной памяти, им семейные фото ни к чему… Я часто достаю карточку из своего тайника и рассматриваю всегда со слезами на глазах: это был последний день моего пятилетия и едва ли не самый счастливый миг в жизни.

Потому что в шестой день рождения мне запретили улыбаться.

О своих школьных годах я вспоминать не люблю: это было время всестороннего подавления и неосознанного морального издевательства. Многие родители-арденты создают детям условия для домашнего обучения — но меня отправили в обыкновенную, полную силентов школу, где каждый день в той или иной форме я слушал утверждение, что такие, как я, неполноценны, неспособны на адаптацию в социуме и, как следствие, потенциально опасны, а мои слишком рано утратившие гибкость ума однокашники, как заведённые, зазубривали математические формулы и повторяли учительскую пропаганду. Отстаивать свои права, драться, дать сдачи, да хотя бы заплакать — я не мог себе позволить ни одного лишнего движения, которое навлекло бы на меня подозрение. Возвращаясь домой, я запирался в своей комнате, ставил защитный барьер и предавался… злобе. А спустя время начал прислушиваться к пропаганде, доверять ей позорно и трусливо; изо дня в день ощущал глухую, чуть придушенную злобу от собственного бессилия, которая постепенно переросла в ненависть к самому себе и всем ардентам. Как-то раз я решился заявить отцу, что считаю ошибкой их решение запретить мою нейтрализацию. Никогда не забуду его печальную улыбку; только спустя годы я понял, каким тогда был дураком и эгоистом.

Когда мне было пятнадцать лет, я потерял семью. Не буду рассказывать, при каких условиях это произошло — мне чудовищно больно вспоминать об этом, сколько бы ни прошло времени. Тогда я совершил поступок, который никогда не смогу себе простить; но хуже всего — после того дня во мне окончательно укоренилось презрение к самому себе. Не знаю, как психиатры тогда признали меня адекватным, как поверили липовой справке о нейтрализации и установили мою полную дееспособность в таком возрасте, но ещё семь лет после происшествия я не жил, а только вёл бессмысленное и бесполезное существование. Кое-как закончил школу, даже отучился в университете, получив степень магистра (просто потому что силент без высшего образования — это нонсенс), после чего перебивался мелкими подработками, добывая на чёрном рынке алкоголь и женщин на одну ночь. Я презирал свою сущность, сущность труса и предателя — и только ждал, когда, наконец, кто-нибудь из окружающих заподозрит во мне ардентивное расстройство и донесёт в комитет. Потому что сдаться самому не хватало смелости. Бутылка дешёвого спиртного приносила мне по паре часов забвения в день, но когда я выходил на улицу, то неизбежно надевал подлую маску "носителя чистого разума".

Изменилось моё состояние в двадцать два года — благодаря сущей случайности. Поздним вечером, когда даже внутри климатического купола стемнело, я возвращался домой с очередной подработки, по дороге перехватив какую-то алкогольную дрянь; подходя к дому, где снимал квартиру, я понял, что захмелел достаточно, чтобы моя память ослабла, и из неё напрочь вылетел код барьера безопасности, без которого мне домой не попасть. Убедившись, что все приличные люди давно разошлись по домам, я впервые, наверное, за пределами дома дал выход собственным досаде и раздражению. Со стороны я, наверное, выглядел, как настоящий пьяный дебошир — и потому почти не удивился, когда из-за угла вдруг показался молодой человек в форме общественного патруля. Даже едва не обрадовался — неужели меня наконец-то схватят, неужели больше не понадобится притворяться! Но парень повёл себя совершенно нетипично для патрульного: он не попытался обезвредить меня, забрать или вызвать подмогу — только лишь встряхнул и приказал взять себя в руки. В долгу я не остался — отказавшись выслушивать лепет, просто взял и дал ему по морде с такой силой, на которую оказался способен; потасовка завязалась очень некрасивая, и казалось, будто мы оба только и ждали, когда за нами придёт настоящий патрульный. Двое мужчин колотили друг друга в одном из переулков бесконфликтного государства. Сейчас, спустя годы, я благодарен судьбе, что нас тогда не нашли, в тот же момент через край выплёскивался грызущий, мучительный гнев, скопившийся в сердце за семь лет. До сих пор не понимаю, как нам хватило ума вовремя остановиться, но в конце концов, отдышавшись и отчётливо прочувствовав каждую гематому и ссадину на своих лицах, мы смогли перевести конфликт в беседу.

Парня звали Тони, он был ардентом и так же, как и многие, скрывал свою истинную сущность. Учился в аспирантуре недавно законченного мной Объединённого Гуманитарного Университета, где состоял в клубе углублённого изучения ардентивной психологии. Он не задал мне ни одного вопроса, да и его разговоры я слушал вполуха. Мы разошлись, дружески пожав друг другу руки — а как только я вспомнил код, то немедленно влетел в квартиру, собрал свои пожитки, перевёл ежемесячную плату и наутро вернулся в старый дом своих родителей. А спустя пару месяцев уже сдавал экзамены в аспирантуру.

Тони. Джей. Анжела. Лайза. По сей день я тоскую о своих друзьях из клуба ардентивной психологии. Нас было пятеро, и все мы были "страстными" людьми. Дважды в неделю мы встречались под защитным барьером в доме Лайзы, где читали уже давно всеми забытые книги, обсуждали науку с нашей, "внутренней" точки зрения и просто общались без масок и притворства. Я был по-настоящему удивлён, когда обнаружил дома отцовскую библиотеку в целости и сохранности; очевидно, комитет не счёл её опасной опустевшему дому. Силенты ведь читают только профессиональные справочники и смотрят лишь документальные фильмы, их бы не заинтересовали ставшие за два века редчайшими издания из коллекции семьи Роу. Многие книги были в ещё старом, печатном виде; конечно, большинство хранилось на смарт-носителях, и потому особенный интерес вызывали подобные раритеты, редкие и хрупкие, словно души ардентов. Я щедро поделился этим богатством с новыми друзьями; знаю, отец бы это непременно одобрил, он точно был бы счастлив, если бы узнал о моей новой жизни. Да я и сам был счастлив, казалось, впервые за многие годы; здесь, на собраниях клуба, мне удалось заново научиться смеяться.

Они не задавали мне вопросов, не пытались копаться в моём прошлом — я и не ожидал, что арденты могут оказаться такими проницательными и в то же время тактичными. Сам же я очень скоро узнал, что Джей едва справляется с объёмами учебного материала, Тони — из полунищего ардентского квартала и потому подрабатывает в общественном патруле, а Анжела, как и её мать, скрывает свою сущность даже от отца. Ну, а Лайза… Лайза любила те же книги, что нравились мне, и придерживалась таких же научных взглядов. А я любил её роскошные длинные волосы цвета платины — где-то ей удавалось доставать даже краску. Это были настоящие люди, такие, какими они должны быть от природы, от жизни — и казались ценнее и выше, чем все "разумные" и "рациональные" силенты Земли.

Джей был схвачен ещё до выпуска. Анжелу не защитил отец — их с матерью разоблачили, пока он был в командировке. Дольше всех продержались Тони и Лайза — об их заключении я узнал спустя годы, когда готовился к защите докторской диссертации. Милая Лайза, у них с Тони было одно мужество на двоих: они положили всю жизнь на борьбу за права ардентов, добились немалых успехов и стали такой замечательной семейной парой… Оба сразу получили высший психиатрический индекс — SD. Social Danger. Какую опасность могли представлять эти люди? Неужели немедленное расщепление — достойная награда за их труд? Так или иначе, словно горькое дежавю, мне вновь пришлось признать: их больше нет, а я опять остался.

Я уже десять лет не являюсь доктором психологических наук. Десять лет заперт, будто в клетке, в стенах лечебницы. Теперь меня не удивляет почти ничто — но тогда, в те годы, когда мои первые и последние друзья просто исчезали в бездонной глотке современной психиатрии, меня со странной цикличностью терзал вопрос: как я сам ни единожды не попался? Какая сила раз за разом уберегала меня от смертельно опасных ошибок? С какой целью я каждое утро, приняв душ и надев костюм, натягивал на лицо каменную маску, которая была до того реалистичной, что сорок один год отводила от меня все подозрения? Тем не менее, я больше не мог позволить себе даже мечтать о социальной смерти, потому что всё, что у меня осталось — это память. Память о родителях, клубе, Лайзе, которая толкала в спину, заставляла предпринимать активные действия, напоминала о себе в праздные минуты и облегчала тошноту, когда от обилия пустых, ничего не выражающих лиц беспощадно кружилась голова. Я остался один и жил за семерых; не мог, не смел, не имел права не оправдать эту жизнь.

Я посвятил себя науке. Должно быть, не найти лучшего способа отдать дань памяти любимым людям, чем поиск путей улучшения жизни таких, как мы, а если повезёт, и толчок для человечества к переосмыслению происходящего. Официальная психология привела меня в ужас, настолько опосредованным, предвзятым и субъективным было её учение. Я не нашёл в ней ничего от истинной науки — лишь навязчивую, ничем не обоснованную пропаганду. Было ясно, что для достижения успеха мне придётся, возможно, работать подпольно, с риском поплатиться за свою деятельность свободой или даже жизнью. Я копался в архивах до тех пор, пока не нашёл наработки отца, засекреченные, ибо признанные общественно опасными; доверчивый, не ждущий подвоха силент с беспечной лёгкостью проглотил придуманный мной повод обращения к запретным документам. Отцовские записи задали надёжный вектор моим исследованиям; мне было что углублять и продолжать. Наиболее интересным оказался отцовский труд по физиогномике: рассматривал он не только и не столько особенности физического проявления ардентивности, сколько тайные, не всегда заметные характерные черты силентов. Я и представить не мог, что где-то в мелочах и деталях кажущиеся безэмоциональными силентские лица так разительно отличаются друг от друга, что какая-нибудь одна черта, одна морщинка может рассказать историю эмоций, считавшихся подавленными, ограниченными, и всё же так или иначе проступившими наружу. Человека не так просто ограничить, личность слишком сложно устроена, чтобы, даже перекрыв одну отдельно взятую систему, полностью её нейтрализовать. Это исследование вселило в меня новую надежду — я впервые увидел вероятность, что разница между нами отнюдь не так критична; это давало шанс добиться успехов намного больших, чем я мог даже предположить, надо было только собрать доказательства или найти опровержение внезапно осенившей меня теории. Я обратился к прошлому, к тем уже далёким временам, когда человечество ещё не ведало таких технологий, как космическая инженерия или нейтрализация — и в нём нашёл именно то, чего мне не хватало в окружении силентов: интерес, притягательность, моральную и научную опору для своей деятельности. Никого не удивлял сперва аспирант, а затем и кандидат наук, проводящий практически всё своё время в открытом, но никого не интересующем разделе устаревших инфоматериалов научной библиотеки: главное — не обронить случайно маску, и тогда никому до вас не будет дела. Особенно меня увлекла художественная литература двадцатого века, в частности — шедевры научной фантастики и антиутопии: было захватывающе и немного ужасающе узнавать, что братья Стругацкие, Оруэлл, Брэдбери за полтысячелетия предугадали, пусть и в разных формах, моральный облик "будущего", эпохи, так неблагодарно доставшейся мне: двоемыслие, иллюзия свободы, деградация под видом роста интеллектуального потенциала, противоречие эрудиции и умственной нищеты в каждом отдельно взятом человеке.

Я уверовал в Бога. Было абсолютно иррационально с моей стороны взять и запереться дома на несколько дней наедине с найденным в семейной библиотеке Священным Писанием. То ли это был очередной мой протест против тошнотворного бездушного ratio, то ли своеобразная просьба моей души, чтобы всё оказалось ненапрасно. Человеку нужно во что-то верить: в Бога, в справедливость, в разум, в правительство… Невзирая на то, какими барьерами ограничивают его личность. Что бы ответили мне вы, люди будущего, кем бы вы ни являлись, не знаю. Я же скажу, что вера эта не раз спасала мои дух и разум. Никогда не был праведником и взаправду совершил множество таких поступков, какие даже силенту показались бы грехами. Я стремительно продвигался по карьерной лестнице: докторскую диссертацию писал уже в НИИ ардентивной психологии под патронажем правительства. И чем выше поднимался, тем чаще плевал на любую научную и медицинскую этику: начав с простого экспериментального общения с узниками лечебницы при НИИ, пришёл в итоге к похищению трупов из моргов и тайной лоботомии коматозных больных в медцентрах. Я был одержим идеей найти брешь в защите чипа, обходные пути нервных импульсов, лазейку в лимбической системе — что угодно, что могло бы доказать, что чипы несовершенны! Или ещё больше — что они лишь плацебо, а система держится на тотальном убеждении. Я препарировал всех — живых, мёртвых, детей, младенцев, женщин и мужчин; казалось бы, это ratio полностью завладело мной. Мне понадобилось немало времени для того, чтобы осознать, каким чудовищем становлюсь; до сих пор благодарю Бога за то, что Он не дал мне озвереть окончательно. Остановиться я сумел, только убедившись, что эксперимент не принёс желаемого результата: неживые тела не могли сказать и половины того, что было необходимо. Я так до сих пор и не нашёл ответа на вопрос, так ли эффективна нейтрализация, но уже давно и страстно верил, что различий между нами куда больше и в то же время меньше, чем я и предполагал. Эта вера и не позволила мне утонуть в омуте "чистого разума", когда я был во сто крат уродливее тех, кого сам прежде считал бездушными роботами.

Иногда возникали трудности в восприятии книг, написанных до Благоденствия: большинство из них не переиздавалось несколько веков, а язык менялся. Я просто не понимал значения некоторых слов — хотя, слава Богу, не ключевых. И чем больше читал ныне считающихся древними научных трудов, тем внимательней приглядывался к окружающим меня людям — и с той, и с другой стороны. Учение Гиппократа заставило меня вновь уверовать в, казалось бы, заброшенную теорию: я находил всё больше и больше отличий в поведении силентов, унифицированное ratio имело миллиарды лиц, объединённых лишь одним — бесстрастным выражением. Научился вычленять темпераменты каждого из них, предугадывать поведение: это оказалось куда сложнее, чем я ожидал. Начал увлекаться психоанализом — и неожиданно для себя узнал, что психиатрия в старые времена была намного более разумна и многогранна, чем ныне: огромное разнообразие патологий, излечимых и нет, опасных и не грозящих ничем, кроме небольшого беспокойства, на рассвете Эры Благоденствия были бездарнейшим образом объединены в единое "ардентивное расстройство", разбитое на четыре индекса социальной опасности. А по факту ардентивное расстройство по умолчанию считалось опасным и неизлечимым, что перечеркнуло все достижения мировой психиатрии за многие годы её существования. Фрейд и Юнг научили меня тому, что коллективное бессознательное — удобнейший механизм управления массами людей, что я и видел каждый день в нашем Объединённом Государстве, и что истинную природу личности не задушишь. Как ни хотели власти создать совершенное бесконфликтное общество, свести к нулю Танатос, естественную человеческую тягу к разрушению, он всё равно вырывается наружу, примерив маску рокового предрассудка, на котором построен наш нынешний социум. Слышались в этом строе и отголоски ницшеанства в самом извращённом из всех возможных его проявлений; а кантовский "чистый разум" оказался насаждён позорным искусственным способом. Наконец, я вновь вернулся к двадцатому веку — и с ужасом обнаружил, что мир уже тогда заболел той тяжеловесной экзистенцией, что в итоге привела к нынешнему строю: Маркузе предсказал невыносимую одномерность мышления большинства, а Бодрийяр — подмену и неприятие истинной реальности посредством удаления едва ли не главного механизма её восприятия — чувств и инстинктов. Мир стал одним большим, единым, общим для всех симулякром, увидеть суть которого способно лишь презираемое меньшинство, за своё понимание истины лишаемое свободы и жизни.

Несмотря на весь труд, несмотря на все беды, ломавшие мою личность, и все попытки отстроить её заново, я так и остался трусом. Даже переступив порог сорокалетия, я всё ещё был неприкаянным мальчишкой-ардентом, не понимающим самого себя и отчаянно, с болезненным упорством изображающим не того, кем являюсь. Я написал десятки монографий о личностном разнообразии общества и индивидуальности каждого жителя государства, но все облачал в такие строгие, даже регламентированные слова, которые могли завуалировать неугодную власти главную мысль и дать труду выйти в свет. Близость нашего НИИ к органу управления обществом дала мне некую привилегию: удалось составить и продвинуть несколько законопроектов, направленных на защиту прав ардентов; но единственное, чего удалось добиться этими проектами — лишь улучшение нескольких не самых значительных условий содержания ардентов в лечебницах. Сейчас я и сам оценил эти новшества — по крайней мере, нам дают оставаться наедине с собой, а синяки и раны от побоев хотя бы успевают заживать. Тем не менее, жизнь свою в период служения науке я считал почти счастливой. Любимая работа, которая, к тому же, позволяет мне быть ближе к дорогим людям, пусть их больше и нет; успехи в познании себя и окружающего мира; возможность жить полной жизнью. А самое, как ни странно, главное — частые отпуска: это были те дни и недели, когда можно снять маску и быть собой — уехать куда-нибудь в природный запасник, смеяться над самим собой, оплакивать старую жизнь, когда-то недостаточно ценимую, просто наслаждаться последним сокровищем, сохранённым человечеством — живой, цветущей природой. Но ехал я всегда, непременно в одно и то же место: раз за разом возвращался на тот самый пляж в бывшей Флориде и проводил вечера, неустанно глядя на море, будто дрожа на ветру вместе с пурпурно-золотистой солнечной дорожкой воды на закате — и никогда не стирая со щёк других дорожек, тонких, влажных и солёных. Они высыхали сами, принося временное освобождение от любого притворства, очищая усталую душу от отравивших её горьких примесей.

Меня схватили и упрятали в палату, когда мне было сорок семь лет. Это произошло прямо в моём рабочем кабинете. Я до сих пор не могу понять, что же выдало меня тогда — содержание монографий, случайная эмоциональная реакция или чья-нибудь не заглушенная чипом зависть. Да и со спокойной совестью могу сказать — мне всё равно. Я полностью поседел за первый месяц пребывания в лечебнице. Кошмарно обрюзг и наполовину облысел. Я теряю вкус к жизни. В свои пятьдесят семь выгляжу так, как среднестатистический абсолютно здоровый силент выглядит в восемьдесят. Но знаете — я совсем ни о чём не жалею. Просто верю, что всё, происходящее со мной ныне, есть плата за произведённые злодейства и за то, что я и так жил для ардента непозволительно долго. Да и нынешнюю свою жизнь могу назвать просто прекрасной: я не теряю разума и продолжаю писать научные трактаты по ардентивной психологии, тайно проникая в свой бывший кабинет; теперь он отдан какому-то силенту. Мне даже удалось вывести на достойный уровень новую монографию — но об этом уже не сейчас. Я закрываю капсулу памяти и накладываю на неё код защиты, действующий четыреста лет — хотя не могу знать, через какое время её вскроют и вскроют ли вообще. Потому что жизнь моя подошла к концу, и это всё, что хотел я оставить после себя. В нескольких соседних капсулах хранятся файлы с моими монографиями и трактатами — быть может, кому и пригодится. Будьте всегда верны себе, умейте принять свою сущность, цените жизнь и те богатства, которыми она вас одаривает.

Искренне ваш,

Демиан Роу, пациент SR-0956.

***

— Демиан Роу был пойман с поличным в кабинете в тот же день, — доктор Трей Маршал, профессор ардентивной психологии Объединённого Гуманитарного Университета, перевёл взгляд на интерактивное табло с высвеченным на нём текстом послания из ставшего таким далёким прошлого. — Он получил номер SD-0165 и спустя месяц, двадцать восьмого октября, в возрасте пятидесяти семи лет был казнён посредством расщепления на атомы. Его научные труды были уничтожены, а сейчас, в 460 году Эры Благоденствия, наши усовершенствованные дешифровщики успешно взломали защитный код. Господа, — профессор обратил внимание студентов к тексту, — письмо, которое мы сейчас видим — уникальный документ, воочию изобличающий всю непростительную алогичность мыслей и поведения человека, страдающего ардентивным расстройством. Не прошедший нейтрализацию не может мыслить достаточно рационально и структурированно — его разум замутнён эмоциями, делая его неспособным к принятию верных решений. Ардентивные люди опасны прежде всего тем, что сами не в состоянии контролировать свои действия и осознавать их возможные последствия. Но сейчас, — твёрдым и уверенным взглядом профессор прошёлся по спокойным до бесстрастия лицам своих студентов, — когда процедура отлова, психологического тестирования и истребления ардентов доведена практически до совершенства, мы можем не опасаться встречи с непредвиденной опасностью — и сами себе с несокрушимой уверенностью можем сказать "Добро пожаловать в мир истинного Благоденствия!"