1.

… а утром он решил повеситься.

Едва открыл глаза. Сначала осознание того, что это — единственный выход, пришло вспышкой безумия, грязно-серым цветом, обычно означающим, что вы смешали синий, красный и желтый в самой что ни на есть равной пропорции. Ему хотелось закрасить свою жизнь, нет, даже замалевать, и скорее. Всю радость, все моменты счастья, не оставив ничего, кроме отчаяния.

Он уже с трудом, зная, что каждый шаг приближает к тому, верному, последнему, передвигался по дому. От кровати — к ванной.

Прислониться к стеклянной стенке душевой и просто слушать, как вода стекает вниз, используя каждую ложбинку тела, каждую появившуюся за полгода морщинку в качестве удобной дорожки, продолжая движение, исчезая в трубах. Больше ничего не остается. Ким закрыл глаза, пытаясь расслабиться, пытаясь представить, как вместе с водой исчезают его многочисленные воспоминания. Да, их слишком много, они перепутались, переплелись, и разобрать их невозможно. Это словно бардак на жестком диске: никаких папок, никакой классификации, только нагромождение бесконечных файлов. Легче удалить вовсе. Но, увы, доступ закрыт. И потому приходится вот так. Давать себе отдохнуть несколько минут в день под душем.

Он спокоен. Возможно, впервые за несколько месяцев. Тишина внутри наконец-то соответствует тишине в доме. Кран закрыт. Душ отключен. Вода стекает по стеклу беззвучно.

Как и вчера, он проводил взглядом сгорбившуюся фигурку в ярком пальто взглядом из окна. Она обошла небольшую лужу, эта нарисованная на поверхности серой осени рыжая клякса. В этот момент рука с безупречным маникюром, который, конечно, нельзя было отсюда разглядеть, но который оставался неизменным уже более двух десятилетий, порхнула поправить сбившийся зеленый платок. Фигурка на миг остановилась прямо перед машиной. Но не обернулась.

Уже несколько месяцев он видел только ее спину. Ким был этому даже рад. Что она может знать о глубине отчаяния? Что она хотела бы знать? Ведь все из-за нее. Все — это перепутанные воспоминания, из пелены которых невозможно выбраться. Он задернул беленькую занавеску, слишком чистую, все еще напоминающую об уюте и любви семнадцати проведенных рядом лет, окинул взглядом спальню с огромной кроватью. Он уже несколько месяцев спит на ней один. Юля ушла в один прекрасный вечер в гостиную на диван. Видимо, устала делить ложе с надоевшим ноющим супругом. Раньше-то он всегда утешал… Или, может, очередное едкое замечание вывело ее из равновесия? Ким не помнил, что именно говорил ей. Пару раз, возможно, с его губ слетело вполне справедливое обвинение. Впрочем, важно ли? Она ушла, а он не догонял.

Он приподнял ковер как раз под тумбочкой с ее стороны кровати. Одной рукой, тем более левой, это сделать было очень непросто. Но хотелось.

Там, разумеется, лежал никем не тронутый ключ от мастерской. Оригинал его Юля зарыла в горшок с любимой диффенбахией. Он за несколько месяцев отсутствия в спальне жены успел выучить имена растений и возненавидеть каждое — особенно. К ним она приходила, их поливала.

Впрочем, нет, к нему тоже приходила. Ставила на тумбочку у стены поднос с чашкой кофе и бутербродом по утрам, пока он еще спал, и совершенно безмолвно убирала остатки еды, если он сметал все с тумбы одним движением. Это бывало не раз и не два.

Днем он спускался в гостиную и находил там обед. Как всегда, стол был чист и хорошо сервирован, а за ним никого не наблюдалось: дети у бабушки, Юля — только что ушла. Когда бы не зашел, она только что ушла. Кима это невероятно бесило. Он на весь дом орал, какая она жуткая хозяйка, как он устал от крошек на столе и запаха помойки от ее супов. Дом в ответ молчал. С ним несколько месяцев никто не разговаривал. О нем заботились молча.

Киму со временем стала даже нравиться игра в призраков. Хотелось испытать, куда еще заведет Юлю ее ангельское терпение. Все из-за нее, ведь она и сама понимает, что все из-за нее. Видимо, она это хорошо понимает.

Ким вытащил из-под пыльного ковра заветный ключ и аккуратно поставил тумбу на место. Она, конечно, все равно неуклюже грохнулась, с нее едва не свалился ночник, но его это уже мало волновало. Ким решил подняться в мастерскую впервые за три месяца. Попрощаться. Надо в последний раз увидеть, на что он был способен. Тогда…

Тогда вместо правой ладони художника не торчала еще уродливая культя, и с делами справляться было намного легче. Он даже не подозревал, как счастлив. И какие мелочи его беспокоят: слава, деньги.

Странно. Но когда в твоей жизни пересыхает, как ручей особенно жарки летом, творчество, да нет же, сама возможность творить, то и весь мир кажется ненужной, нелепой карикатурой, картонной коробкой с наляпанным наспех на ней пейзажем.

Ким поднялся, вставил ключ в замок и открыл дверь. На секунду белый свет ослепил его. Он уже забыл, как настаивал на превращении убогого затемненного чердака в прозрачный купол. Как над головой появилась стеклянная крыша, а полукруглые стены стали окнами. В особенно солнечный день здесь невозможно было писать — он купался в свете, нырял в него, окунался в теплые волны, не боясь утонуть. Но сегодня все было иначе.

На немногочисленных рамах со стороны улицы лежал слой темного серого снега, в углу, приставленные к единственной каменной стене, пылились его незаконченные работы. В середине мастерской все еще стоял колченогий мольберт и столик с набросками. Рядом, на невысоком табурете-трехножке, осталась палитра. На ней крупными темными мазками застыло масло. Рельефная структура и грубые, близкие к черному, цвета, были сейчас созвучны с его жизнью, или с тем, что от нее осталось. Ким прикоснулся к краске — она настолько давно застыла тут без движения, что пошла бы, вероятно, трещинками, как плохо обожженный глиняный кувшин… если б не была маслом. Под табуретом валялись кисти. Разные — от грубой щетины до нежного колонка. Ким невесело улыбнулся: он всегда растирал краски пальцами, почти не используя ни кисти, ни мастихин. Но инструмент, самый главный, чувствующий саму структуру цвета, густоту палитры, у него отняли. И жизнь — вместе с инструментом. Он еще раз оглядел незаконченные полотна, затем открыл дверь кладовой — неприметную и деревянную, именно такая была необходима, чтобы прятать мысли и грязные тряпки. Кроме прочего, тут лежала бечевка. Говорили, она выдерживает двести килограмм живого веса. В нем же было не более шестидесяти. Ким прикрыл за собой дверь мастерской, прислушался к коридору на минуту или две — нет, никого не было слышно, и очень аккуратно свернул самозатягивающуюся петлю. Возился в узлом минут десять. Одной рукой, вы бы попробовали! Веревка соскальзывала, змеясь у ног, словно издеваясь. Но решимость ни разу не изменила больному отсутствием творчества художнику.

Наконец, когда петля была готова, и остались сущие пустяки, он смахнул с табурета палитру, встал на него сам. Крюк, на котором некогда висела лампочка, тоже был несколько прочнее, чем надо. На нем— один конец бечевки, а под подбородком, довольно низко — другой.

Ким еще раз оглядел мастерскую, нет, скорее, лабораторию, где несколько месяцев назад творились живые цвета и окончательно понял, что вокруг все мертво. Он уже было сунул голову в петлю, но его остановил женский голос, не выражающий, как ни странно, ни одной эмоции.

— Слабак. Ну давай, давай, чего же ты застыл? Табуреточку-то дернуть из-под ног?

Длинная узкая фигура подпирала дверной косяк, видимо, уже целую вечность. Женщина тряхнула головой, расплескав по плечам свои хорошо прокрашенные соломенные волосы. Больше всего Кима поразил цвет ее пушистого свитера. Он назвал бы его синим электрическим. На какие-то мгновения художник потерял все видимые ориентиры, столь ярок был цветовой шок. Лина была… господи, она была… Как она вообще зашла сюда? Почему ее скуластое лицо за двадцать лет не поменялось, почему она пришла?

— Что застыл, давай же, покажи мне трагедию, достойную Шекспира. Можешь еще взять прощальное слово. Расскажи, что ты не Репин, заменивший на склоне лет отсыхающую правую — левой.

Ким схватился обеими «ладонями» за виски. И тут же знакомое до боли прикосновение культи к голове справа обожгло. Но удивления не перекрыло. Как, откуда, почему она пришла?

— Как известно, левой рукой Репин не создал ничего значительного, — ответил художник тихо и зло.

Женщина знакомо усмехнулась, обнажая длинные, почти вампирские верхние клыки. Редкой красоты оскал Ким узнал до мельчайшей детали. Как она растягивает губы, как слегка прищуриваются глаза… Через двадцать лет, легко шагнув в его жизнь, также легко, как вынырнула, вышла из нее, скомкав и выпотрошив. Его муза, его Элина, счастье мастера, разводящее ему краски, растирающее меж тонких ладоней самые дикие цвета, проживающее каждую картину, как сказочный сюжет.

Ким еще раз взглянул на нее. Нет, она даже не собиралась исчезать. Ее пальцы были все также неестественно длинны и усеяны кольцами, холодные, с яркими синими хищными ногтями, невероятно правильной формы… доведенное до совершенства умение быть женщиной на вид, но не быть ею на вкус.

Синие глаза полыхнули диким огнем из-под соломенной челки.

— Что, так и будешь стоять — одной ногой в этом мире, другой — в том? — спросила Элина, и Киму почудилось, он уловил слабый, мерцающий прибалтийский акцент.

— Уходи.

— Ну да, я тоже рада тебя видеть, — осведомила она и стряхнула с рыжего сапога комок снега.

Ким вздохнул. Лина настроена слишком решительно. Ее, как обычно, легче убить, чем заставить свернуть с пути. Тут уж лучше отступить, он знает по опыту. Он глубоко судорожно вдохнул. Сладковатый воздух с давно забытым привкусом древесины и масляной краски, как и Элина, возвращал к жизни. Туда, к загрунтованным холстам и неправильно уложенным слоям цветастой кашицы, однажды названным шедеврами. Туда, где она болтала ногами, сидя на трехногом стуле — единственном, что по-настоящему в его первой мастерской можно было назвать мебелью. Где от ее губ пахло кофе. Насыщенным теплым цветом, лежащим где-то далеко в темном, в области охры...

Он заварил ей кофе. Не сварил, а именно заварил. Двадцать лет. Беспощадно убивающая желудок и нервы растворимая дрянь, три ложки сахара, большая кружка. Вряд ли она изменила привычкам.

— А где твои дети, Ким?

Он в ужасе посмотрел на деревянную столешницу, на раковину, снова на столешницу… На этот вопрос уже давно не было ответа.

— У тебя ведь кажется, двое. Девочке сейчас должно быть...

— Шестнадцать, — перебил Ким.

— … семнадцать, — спокойно закончила предложение Лина.

— Они, должно быть, с матерью, — попытался оправдаться художник.

— Со своей или с твоей? — спросила гостья, и снова повисла неловкая пауза. Он опять не знал точного ответа.

— А у тебя есть дети? — нанес удар Ким.

У Элины, если присмотреться, на лице не обнаруживалось ни малейшего следа воспитания ею себе подобного: ни морщин на лбу — следов беспокойства за чадо и бессонных ночей, ни мудрости в глазах, так присущей матерям.

— Нет.

Ее лицо на секунду приобрело выражение, которое так и хотелось перенести на бумагу. Ким бы охарактеризовал его как размеренную ненависть. Впрочем, он имеет полное право задавать подобные вопросы. Элина ушла от него летним утром, шестнадцатого июня девяносто первого года. Сразу после его первой выставки, после ошеломительного успеха. Он просто пришел домой под утро и не нашел в квартире ни одной женской вещи. С тех пор она не появлялась ни разу. И вот, здравствуйте. Без спроса, без стука, без предупреждения. Взяла и спутала все карты. Кто ей разрешал? Нет, лучше: кого и когда она спрашивала?

Лина прищурилась, отпивая глоток из синей чашки. Синяя женщина с синими глазами пила на его белой как мел кухне сладкий дрянной кофе. О чем еще можно мечтать?

— Почему ты решил сдохнуть?

Ким вздрогнул. Вопрос застал его врасплох.

— Потому что я вижу синюю женщину с синей чашкой в руках, за ее спиной в окне крупными хлопьями падает снег, белый и прозрачный первый снег, Элина. Но у меня нет пяти пальцев, которыми бы я нарисовал эту женщину.

— Я — не единственная женщина, которую нужно было бы рисовать.

— А… Ты про Юлю? Она, думаю, на работе. Или у любовника. У нас, знаешь ли, кризис, полагаю, она мне изменяет.

Лина весело рассмеялась, показывая острые белые зубы.

— Хочешь, я тебе даже покажу его? А потом можно ведь и в петлю, да, Ким?

Снег на секунду стал черным. Крупные хлопья чистейшей сажи падали за окном. Он сел за стол, глядя в столешницу и почему-то закрыл глаза.

— Покажи, — ответил тихо.

— Хорошо. Договорились. Я приеду вечером. Когда стемнеет. У твоей жены сегодня презентация. Мы поедем на нее.