2

Какая еще презентация? Ким с некоторым ужасом понял, что ничего не знает о человеке, с которым прожил почти два десятка лет. Положение вещей надо было срочно менять. Чем он, впрочем, и занялся сразу после того, как силуэт Элины перестал различаться сквозь стену неожиданного снегопада, а следы, оставленные рыжими сапогами, полностью сравнялись со всем белым светом. Он закрыл за ней дверь, очень медленно повернул ключ в замке… и рванул на второй этаж, в кабинет жены.

Юля по-прежнему ничего не скрывала. Ручка легко повернулась, и в кабинете к потолку, шелестя, полетел целый ворох бумаг: раньше они, вероятно, в беспорядке валялись на полу, на диване, на столе и стульях, кое-что осело, заняв прежнее положение, даже на книжных полках. Ким закрыл дверь, и листопад мгновенно унялся вместе с прекратившимся сквозняком.

Бумага, которой завален три на четыре метра кабинет, где толком и развернуться-то было негде, не была ни белой, ни исписанной от руки, ни распечатанной на принтере. Она была выкрашена. Кое-что — карандашами, кое-что — гуашью. Ким поймал один из листков на лету. На нем — крупно и очень талантливо прорисовано лицо самой Юли. Листок и впрямь похож на фото, так рисуют теперь карандашом… но глаза. Глаз не было, глаза кто-то стер. Жутковатое фото на миг задержалось в руке Кима и осело на пол.

Он стал разбирать рисунки. Очень разные. Как по стилю, так и по содержанию и подготовке рисовавшего. Среди них он увидел, и было успокоился, совсем примитивные — домики, прямые линии, одуванчиковый луг, размазанный до самого горизонта грязно-желтым. Оранжевое солнце на голубом небе. Все как у пятилетних детей. Были и серьезные пейзажи с березками, отражениями в воде, с куполами церквей, написанные добротно и мастеровито. Были и полеты фантазии: крылья, ангелы, подземелья, шуты, драконы, сказочные дворцы, злые ведьмы и благородные рыцари… Некоторые из рисунков отлично подошли бы в качестве иллюстраций к сказкам Луиджи Капуана или Просперо Хорхе.

Перебирая их, Ким чуть не забыл закрыть окно. Очередной порыв ветра со снегом покусился было сорвать тонкую бумагу со всех поверхностей и развеять по двору, но художник, даже леворукий, оказался быстрее. Ким закрыл дребезжащую раму, попутно обнаружив, что окно довольно давно разваливается, и ему необходим как минимум срочный ремонт.

Вообще, когда Юля заняла под кабинет это скромное помещение, дом не был до конца отремонтирован. И очень странно, что с тех пор ничего, даже окна, она не поменяла. Все тот же старый рассохшийся диван, истрепанные книги в шкафах двадцатилетней давности и черный письменный стол, купленный на распродаже за смехотворную сумму. У него еще крышка отваливается.

Крышка стола легко поддалась нажатию сильных пальцев Кима, и взлетела над тумбочками и ножками. Господи, сколько он уже не был тут? Да нет, не так даже: когда он вообще сюда заходил? Художник еще раз осмотрел в беспорядке разбросанные по комнате рисунки. Среди них попадались какие-то документы. Хорошо бы нарваться на дневниковые записи… Но дневник Юля не ведет. Максимум — ежедневник, да и то, она в последнее время на память жалуется, значит, записная книжка всегда с ней. Ну как в последнее время… год назад жаловалась. Ким попробовал включить компьютер Юли. Но операционная система встретила его веселой табличкой с окошком для ввода пароля, и он не рискнул продолжать.

Рисунки сбили его с толку. Он поспешил выйти из кабинета жены.

Ким обнаружил, что наливает в стакан виски, а на кухонном столе перед ним все еще лежит тот рисунок — с Юлей без глаз. Он ничего не понимал. От утренней злости не осталось даже крупицы. Удивление и растерянность, неоткрытая тайна — предвестники жажды жизни, хоть и временной. Он пропустил через себя, как ток, как живую красную краску, которую обожал растирать по только что заготовленному холсту, это маленькое наслаждение болью с примесью смысла.

Рисунок, поразивший его, оказался лишь карандашным наброском. Чем-то совершенно воздушным. Юля на нем была серьезна и прекрасна, вернее, ее лицо крупным планом. Волосы распущены, губы чуть более пухлые, чем в жизни. Каждая линия, черточка, морщинка прорисована с необычной для дилетанта (а то, что рисовал не профессионал, Ким не сомневался) четкостью. И если бы не белые провалы на месте глаз, рисунок можно было бы счесть прекрасным. Ким мысленно заполнил его цветом. Темные волосы… он добился бы того неповторимого оттенка, чуть подгнившей, сдобренной осенним солнцем листвы… ну или кофе в прозрачной кружке, через которую проходят косые лучи. Почему он начал с волос? Неважно. Так вот, а потом появилась бы кожа. Тонкая, почти прозрачная. Она бы светилась изнутри, будто он не кистью ее сотворил, а графическим редактором. Губы стали бы … Тут раздался требовательный стук в дверь.

Элина немного запыхалась, но щеки ее от быстрого шага на грани с бегом даже не покраснели. Ким не придал этому значения. Но ему на миг стало остро не хватать теплых красок. Словно он почувствовал, что их вынули специально.

— Ты на машине? — спросил художник.

— Нет, с какой стати. Поведешь ты.

— Но я…

— Ты мужчина, у тебя есть права, четыре колеса в гараже, две ноги для педалей и две руки, между прочим. Я бы еще поняла, если б у тебя по плечо ничего не было.

Ким возражать был уже не в состоянии.

Он сделал петлю из ремня, захватив им рычаг коробки передач, чтобы было удобнее, сел за руль и неожиданно ощутил себя комфортно, понял, что сможет управлять автомобилем и с одной рукой. Лина по-хозяйски хлопнула дверью рядом с ним.

— Поехали.

— Из тебя получится плохой Гагарин, — заметил Ким, — и если мы взлетим, удачного приземления я не гарантирую.

Она почему-то громко расхохоталась. Машина легко тронулась с места.

Элина почти не разговаривала, обращаясь с ним фактически как с таксистом:

— Налево. Вправо. В переулок.

Ким и сам был не настроен разговаривать во время движения. Новое ощущение рычага с петлей съедало его внимание на сто процентов, не оставляя женщине, сидящей рядом, ни единого шанса. Даже если бы она сейчас разделась догола или попыталась выйти из машины на полном ходу, то вряд ли бы добилась большего, чем полусекундный взгляд в свою сторону.

Путь по переулкам продолжался почти полчаса, после чего они свернули за город. Там еще через час Элина велела остановиться у двухметрового глухого забора, к тому времени уже едва различимого в темноте.

Здесь к ним неожиданно подошел охранник и, посветив фонарем в глаза, попросил:

— Имя назовите, пожалуйста.

— Громов. Ким. Яковлевич, — почему-то раздельно и очень четко произнес гость.

Охранник повторил имя в рацию.

— Нет такого в списке приглашенных, — констатировал он после недолгой паузы, — не могу вас пропустить.

И тут висящая на его груди как орден родному топорному производству пластмассовая коробка длиной почти двадцать сантиметров замигала красным и заверещала чьим-то писклявым голосом:

— Немедленно пропусти, немедленно, слышишь? — голос сорвался на визг, его обладатель, наверное, прямо сейчас топал ногами. — Послал же мне бог работничков. Сейчас же открыть ворота!

Железные створки перед Кимом распахнулись, он увидел на секунду осветившийся фарами особняк — тут, вероятно, была некогда чья-то усадьба. Затем фары скользнули по цепи белых колонн, образующих целое ожерелье перед главным входом, и их ощупывающий светом взгляд спустился к ухабам пока незаасфальтированной дорожки.

Ехать, впрочем, пришлось недолго.

Силуэт хозяина особняка или презентации возник перед спущенным стеклом остановившейся кимовой машины как-то моментально, вырос, словно гриб после дождя. Тонкий, длиннорукий, похожий на чуть надломленную щепку и одновременно на Пьеро, которого Мальвина вот только пять минут назад била по щекам. При ближайшем рассмотрении впечатление только усилилось. Перекинутый через плечо огромный шарф в блестках и блестящий же черный пиджак почему-то добавили ему в окружающей темноте светлых тонов, и его прекрасный без преувеличения сливовый макияж — с тщательно подобранной в по цвету помадой, что случается крайне редко, долил во весь образ неразведенной печали по Мальвине.

— Ким Яковлевич, мы так рады вас видеть! — Пьеро подал безошибочно левую руку, которую Ким тут же довольно крепко сжал, чем заставил гостеприимного хозяина немного осесть и выдернуть ладонь с явным раздражением. — Пойдемте с нами. Юлия Михайловна вот-вот прибудет. Она так много о вас рассказывала. Вы ведь сейчас готовите новый шедевр...

Ким распахнул дверцу машины и решительно шагнул в кашицу подтаявшего снега. В пяти метрах виднелось в темноте большое деревянное крыльцо.

— О, простите, такая глушь, причем, тут только недавно началась реконструкция. Конечно, внутри все выглядит намного приличнее, — стал раскланиваться Пьеро.

— Когда Юля обещала быть?

— С минуты на минуту! — гаденько улыбаясь и вовсе не сбитый с толку резкостью гостя, он ответил почти механически.

Ким оглянулся. Лина шла за ними, вернее, пыталась перепрыгнуть оставленное многочисленными машинами, выстроенными в два ряда перед крыльцом, жидкое месиво, и не запачкать сапоги. Удавалось ей мало что.

Мужчины дождались ее. Через минуту все трое, наконец, взобрались на крыльцо, и Пьеро распахнул двери.

Все, что он видел за этот невероятный день, мгновенно померкло. Художник вошел в огромный концертный зал. В глубине слева от входа распологалась пока пустующая сцена, перед ней громоздились белесые, украшенные свежими скатертями столики. По всему пространству вместе с основным светом метались разноцветные лучи прожекторов. Здесь шла подготовка к действу. Все места были заняты, между стульями ловко сновали официантки с подносами.

— Хотите шампанского? — предложил Пьеро

— Я за рулем, — хмуро отозвался Ким.

Его поразила безвкусица. За сценой на малиновой шторе отчетливо виднелись золоченые буквы: «Сообщество левой руки». Не первой свежести скатерти, официантки в белом — с желтоватым налетом скуки и недостиранной униформы… И было что-то еще. В жарком воздухе отчетливо пахло лекарствами, или гноем, возможно, даже пролежнями. И запах не казался тут чужеродным.

Пьеро отвел их с Элиной в первый ряд. Аромат, если так позволено назвать настоящую вонь, стал гуще, Ким вспомнил ненатуральный цвет зеленки, в которой были испачканы бинты и первый ужас, тот, еще в палате, когда поднял правую руку...

Голова закружилась, и, оглядевшись вокруг, он вдруг понял… понял, что кажется нереальным, диким, страшным до боли в этом зале. В нем не было целых, с руками и ногами, людей, кроме Элины и Пьеро. То и дело сверкали за столиками вычищенные частыми прикосновениями ручки инвалидных кресел, стучали костыли и протезы, и пахло, правда, старыми ранами. Волосы встали дыбом по всему телу. Пьеро оставил его одного с Элиной. Но у него язык не поворачивался спросить про любовника своей жены… Спросить хоть что-то.

— Простите, — тихо позвали его из-за соседнего столика, — вы и есть Ким Громов?

Ким обернулся. Обе руки собеседника под закатанными рукавами пиджака отсутствовали по локоть. Он больше ничего не видел, туман стал отчетливей, а действительность — доведенной до абсурда. Ким медленно отвернулся и прижал голову к левой руке.

— Шампанское, вино, коньяк? — над ним заботливо наклонилась официантка.

Ким распознал под юбкой протез вместо правой ноги.

— Коньяк, и лучше сразу стакан.

— Хорошо, Ким Яковлевич.

Она унеслась исполнять заказ, даже не прихрамывая. В зале вдруг стало тихо и темно. Осветилась сцена.

— Добрый день, дорогие друзья, — громко и чисто сказал Пьеро, — сегодня у сообщества левой руки — великий день. Во-первых, мы наконец-то собрались вместе, во-вторых, картина, о которой мы с вами так много слышали, готова и будет преподнесена в качестве подарка нашей несравненной Юлии Михайловне. Кстати, она задерживается, но уже совсем скоро… О, а вот и автор.

На сцену поднялся тот самый, без рук. За ним хромоногие собратья внесли холст — метра два высотой, не меньше, закрытый какой-то серой дерюгой, и поставили слева от Пьеро. Раздались сначала редкие, а потом нарастающие хлопки и стук костылями — для тех, кто не может хлопать.

— Показывай давай! — крикнул кто-то из зала.

— Хорошо-хорошо, — ведущий абсурдной встречи театрально всплеснул руками, вздохнул в микрофон и быстро сорвал дерюгу.

Ким почувствовал себя так, словно его приморозило к стулу. Вот прямо сейчас по его спине прошелся не холодок, а настоящий сорокаградусный ужас, сковавший позвоночник до стеклянного состояния.

Не нужно было разворачивать и пялиться на рисунок, застрявший в кармане его рабочих джинс, в которых, он, кстати, сюда и приехал. Уже понятно — это был эскиз. Он даже не спрашивал, как художник сотворил это — без участия рук. Все поплыло, словно в тумане. Киму захотелось проснуться.

Юля на картине — небесной красоты, яркая, рыжая, в окружении небесно-голубых оттенков, с развевающимися по плечам, разбросанными небрежно, видимо, ветром, волосами. С той самой кожей, оттенок которой знал до мельчайших деталей только он, и с теми самыми губами, чуть тронутыми помадой, его Юлия — без сомнения, именно такая, какой бы ее нарисовал сам Ким… Но… На месте глаз по-прежнему зияли черные провалы. Художник не поскупился на цвет отсутствия всего. Цвет черной дыры прямо за веками.

Ким непроизвольно заскользил ногами по мраморному полу, пятясь от этой жуткой и талантливой картины. И от того, что талантливой, еще более жуткой.

И тут в абсолютной тишине раздался звонок. Звонили Пьеро. Он извинился себе под нос, вынул из пиджака телефон, что-то выслушал озабоченно, положил трубку и, надрываясь от волнения, произнес в микрофон:

— Друзья мои, звонили из больницы. Юлия Михайловна не приедет. Ее машина въехала в придорожный столб в нескольких километрах от нас. Спешу заверить, угрозы ее жизни нет… Но… Она стала одной из нас, и это прекрасно! Ее правая рука...

Он не слышал дальше.

Встал, шатаясь, медленно поплелся к выходу.

— Ким Яковлевич, куда же вы! Мы хотим выпить с вами, ведь если бы вы не старались несколько месяцев, Юлия Михайловна сейчас была бы с нами — целая и невредимая, и по-прежнему чужая! — закричал гостеприимный хозяин.

Эти слова почти разорвали Кима пополам. Он развернулся. Стремительно, слишком быстро для этих калек, со всей жизненной силой, что в нем еще осталась, вскочил на сцену, и широченной левой сгреб воротник Пьеро. Он повис на руке художника.

— Где больница? — прохрипел Ким.

Пьеро пискнул название улицы, и тут же был откинут, покатился по сцене, снес собой картину, и остановился где-то в темноте, за кулисами. Ким его не видел. Он также стремительно пошел к выходу. Никто не остановил.

Ким вышел на огромное деревянное крыльцо. Пошарил по карманам в поисках сигарет, но их отсутствие его не взволновало. У него еще сохранилось ощущение нереальности происходящего. Художник попробовал проснуться… Не вышло. И тогда в голову пришла еще более шальная мысль: он повесился. Да, да, именно так, он повесился, и сейчас болтается, раскачиваясь, и вывалив наружу язык, в своей мастерской. Не может тот спектакль быть правдой.

— Будешь курить? — спросил его голос с легким прибалтийским акцентом.

Он кивнул и повернулся к Лине, подошедшей справа. И мысль о смерти растаяла, едва достигнув мозга. Все та же женщина, в свитере дикого электрического цвета, с пшеничными волосами, в которых каждая нота, каждый оттенок ощущаются особенно. Нет, тот, кто чувствует цвет, чье мироощущение поделено между оттенками— мертвым быть не может.

Зажглась сигарета. Элина выпустила дым первой.

— Ты очень жесток со своими женщинами, Ким. И хорошо, что понял. Я же не зря тебя сюда привела.

— Куда— сюда?

— Ну как, сюда. За понимание. В обычном смысле слова.

— Спектакль? — выдохнул он.

Это хотя бы укладывалось в голове.

Она рассмеялась. Нехорошо, немного истерично.

— Ты и сейчас жесток с нами. Я бы даже сказала — у одной из нас есть шанс не выжить. Ты так долго ее доводил. Я-то думала, после трагедии она станет тебе опорой, помощницей, твоей, если хочешь, правой рукой. А ты всю тяжесть своей вины перенес на нее. Как и со мной. Помнишь, Ким? Помнишь, что ты сказал за два дня до того, как я исчезла из твоей жизни?

— Ничего я тебе не говорил, Элина. Я всегда хотел, чтобы ты осталась со мной.

— Ты сказал: «Возьми деньги на аборт. Я не могу рисковать карьерой сейчас, в самом ее начале». Наверное, это была удачная выставка, да?

— Удачная. А ты — сделала аборт? — спросил Ким, снова холодея.

— Да, — отозвалась Лина. — Врач сказал, что больше у меня детей не будет. Я так хотела детей, Ким. А ты сейчас спрашиваешь только о том, что может привести тебя к неприятностям. Не: « У нас был ребенок, Лина?», а «Ты сделала аборт, Лина?» Тебе плевать на других, Ким. Все творческие, наверное, такие. Но ты еще и слабак. Ты вечно передергиваешь, перекладываешь бремя своей вины — на кого-то. Когда тебя на стройке придавило, оттяпав руку, я же знаю, ты сотню раз думал, что на том месте должна была стоять жена. И ты извел ее этим, Ким. Если прямо сейчас, найдя в твоей мастерской петлю, она в нее влезет, я не удивлюсь.

Элина посмотрела на часы.

— Да, она уже почти дома. Поздравляю, Ким Яковлевич, ты только что убил мать своих детей и единственную любовь своей жизни. Ты безумно жесток к своим женщинам.

— Но ты же выжила, — ляпнул Ким.

Элина с горечью покачала головой.

— Нет. Я повесилась в доме своих родителей. Ты бы выяснил это без труда, если бы хоть раз поинтересовался.

Дорога перед ним рванула вперед. Что-то было в настоящей, живой и печальной Элине, настолько страшное, что верилось во все и сразу.

Он прекрасно понимал, что жать на газ не стоит — дорога слишком скользкая, видимость близка к нулю. Начался снег, усилив ощущение полной безысходности. Успеть было необходимо. И невозможно. Мир тянулся вперед непроглядной полосой. Словно сам Ким уходил в глубину глаз на той картине. Ничего больше. Абсолютный черный, как боль.

Когда под колеса что-то метнуло, он увидел только небольшое колебание цвета где-то справа — в непроглядной тьме маякнуло нечто зеленоватое. Художник так и не понял, что именно засосало ему под колеса: велосипед, мотоцикл, коляску...

«Тебе плевать на других, Ким».

Он резко вывернул руль и съехал в придорожную канаву, пытаясь избежать хотя бы одного столкновения с возможным смертельным исходом.

— Я сейчас с ним разберусь, он чуть нас не раздавил, — завизжал женский голос у него над ухом.

Ким тяжело оторвал голову от руля и уставился в зеленые глаза в обрамлении смерзшихся лапок ярко-синей туши. Дочь всегда пренебрегала чувством цвета, доставшимся ей от природы.

Она на этой забытой богом и коммунальщиками дороге… Ким уже ничему не удивлялся.

— Добрый вечер, Рита.

— Ким? — девушка почти год не зовет его папой.

— У тебя есть мамин телефон? Позвони ей. Сейчас позвони.

К машине еще кто-то подошел. Ким устало смерил взглядом здоровенного парня, только что снявшего мотоциклетный шлем.

Рита тем временем уже отняла трубку от уха.

— Не отвечает, — произнесла она растерянно. — Что ты здесь делаешь вообще? И с чего тебя мама должна волновать?

Ким вытащил из джинс сложенный в восьмеро листок и протянул дочери.

— Кто это нарисовал?

— Я, — спокойно отозвалась она, даже не разворачивая.

— А глаза — где? — спросил Ким.

И тут с ней что-то случилось. Рита рывком распахнула дверцу, которой он, как оказалось, был защищен, и начала его колотить — руками, ногами, сумочкой.

— Глаза? А ты их видел, а? Когда? Сволочь, мразь! Ненавижу, ненавижу!

Он даже не подумал укрыться от ее ударов. Вмешался парень. Он флегматично отбросил шлем на снег и оттащил Риту от отца, спеленав обеими руками.

— Что с глазами? — спросил Ким.

— Постарели! За несколько месяцев… сам знаешь, каких. Выцвели. Нет их больше — тех, какие ты помнишь, козел.

Она смачно плюнула в сторону отца.

— Мне надо в город, — сказал Ким очень тихо.

— Рита, ты подождешь меня тут, — так же тихо сказал парень.

— А, сволочи, мужская солидарность, да? Тут, между прочим, авария, давайте вызовем милицию. И будем ждать вместе.

— Я приеду очень скоро, — отозвался парень, уже кидая Киму шлем. — Пошли.

Парень, видимо, прекрасно знал, где находится его дом. Мотоцикл, несколько раз опасно вильнув по переулкам, выехал на дорогу, и через пять минут остановился у ограды.

— Спасибо.

— Я на ней женюсь, — спокойно ответил он.

— Хорошо, — сразу согласился Ким.

Он уже бежал к дому по хлипкому первому снегу.

Ключи достал мгновенно, чего еще с ним не бывало. Мелькнула дверь в комнату, затем в мастерскую… Распахнутая дверь… и изумление. Петли на месте не оказалось. Все по-прежнему — пустота и тишина.

Он спустился с кабинет Юли, распахнул двери… И, конечно, не обнаружил ни рисунков, ни раскрытого окна. Казалось, в доме никого, кроме него, не было. Разумеется, это только казалось...

Она свернулась калачиком на диване, куда он сам прогнал ее несколько месяцев назад. Маленькая, жалкая и до того сильная, что до сих пор брала оторопь. Ким осторожно, чтобы не потревожить сон, тихо, как мышь, приблизился, и сунул руки под плед, в который она укуталась. Юля не проснулась, когда опустил ее на кровать и покрыл одеялом.

Еще несколько минут он сидел рядом, пытаясь сохранить в себе каждую черточку, каждый штришок и складку. Она стала действительно старше и строже. Вот этой морщинки у губ, тянущейся к подбородку, не было. Вот этой, у глаз, уводящей вниз, тоже. И тут — на лбу. Он виноват в каждой.

Уже не муж и не отец, бездарно растерявший все, что было подарено, вместо того, чтобы закончить картину, чуть не сжег ее. Ким смотрел на свою женщину со смесью восхищения и гордости. И стыда.

Он взял обычный ватман. Для карандашного рисунка тот должен был сойти.

Ким разложил его на столе. Долго искал карандаш — все были стерты по самое дерево, видимо, Рита рисовала в его мастерской давно и плотно. Да, с заточкой карандашей у него явные проблемы. Этого одной рукой не сделаешь. Ну ничего, зато есть все шансы привлечь к работе дочь. Ким потрогал шишку на лбу, оставленную ее сумочкой. Господи, что она там носит? Кирпичи?

Он часто ошибался, приходилось пользоваться ластиком, он рычал, топал ногами, но продолжал. Вопреки всем законам, нет, даже назло, он начал ее портрет с глаз. Ближе к утру, когда в огромном синем озере неба появился красный шар солнца, за спиной Кима хлопнула дверь. Слишком поглощенный собой и неточно нанесенными последними штрихами, насвистывая под нос простенький мотивчик и разгрызая с усилием карандаш, он не обратил на это никакого внимания.

За стеной, свернувшись в комок, зажав кулаком рот, чтобы не дай боже, не проронить звука, не помешать художнику, тихонько сотрясаясь, плакала женщина. Ей хотелось кричать в голос, разорваться от счастья, но страшно было не то что всхлипнуть — пошевелиться.

В голове неотвязно вертелась, билась колоколом одна — единственная мысль: «Продолжай, родной».