НЕПРИЗНАННЫЙ ГЕНИЙ.

Декопольцев С. А.

НЕПРИЗНАННЫЙ ГЕНИЙ

Полковник, улыбнувшись, перегнулся ко мне через стол и протянул удостоверение:

— Держите, Володя.

Золотые буквы «ФСК» на алом ледерине обложки. Я открыл. «Владимир Алексеевич Окунев. Лейтенант…» Моя фотография… Господи!

Полковник (Пусть для вас он останется Полковником) явно наслаждался моим щенячьим восторгом. Его снисходительная улыбка вызвала у меня обиду: старый охотничий пес разглядывает щенка-несмышленыша, только-только появившегося на псарне. Что ж, он похож на гончую: стройный, загорелый, много седины, но мало морщин — именно от таких моложавых мужиков млеют мои сверстницы. Ворот светлой рубашки расстегнут, галстук отсутствует, пиджак наброшен на спинку кресла — демократично, черт возьми! Это для того, надо полагать, чтобы кутенок не напустил лужу от страха при первом знакомстве с вожаком…

Он словно прочитал мои мысли:

— Не обижайтесь, Володя…

«Не обижайтесь, успокойтесь, расслабьтесь… — так обычно воркует зубной врач, наклоняясь с бормашинкой в руке над раскрытым ртом бедняги… — Больно не будет… Успокойтесь…»

— С сегодняшнего дня, — голос Полковника звучит торжественно, — знаменательного, прямо скажем, для вас дня, вы, Владимир Алексеевич, начинаете работать в третьем отделе нашего городского Управления Федеральной службы контрразведки. Вы можете гордиться — не часто мы приглашаем людей со стороны…

«Со стороны… Все-таки ужалил, собака!»

— Третий отдел ведет борьбу с промышленным и научно-техническим шпионажем, который на данный момент, скажу не преувеличивая, является для нашей страны самым опасным видом враждебной деятельности. Глобальное военное противостояние, угроза прямого военного нападения отодвинулись на второй план, и теперь это направление в деятельности ФСК стало самым важным. Утечка информации, утечка умом, продажа открытий наших российских ученых за рубеж — вот сейчас главная проблема. В ХХI веке все будет решать овладение новыми технологиями, развитие фундаментальных и прикладных научных исследований, создание новых поколений техники…

Все это я знал и без него, поэтому слушал вполуха. Меня интересовало, кто будет моим напарником. Почему-то я решил, что контрразведчики работают парами, как американские полицейские.

— …Вы окончили технический ВУЗ, — продолжал он, — вам и карты в руки. Сейчас как никогда остро стоит проблема профилактики утечки мозгов, утечки открытий и изобретений за рубеж. Поэтому я, исповедуя принцип «учи плавать, бросая в воду», решил сразу дать вам первое самостоятельное задание!

Это был удар под дых — в глазах у меня потемнело. Я вскочил, вытянулся — грудь колесом — и рявкнул:

— Есть, товарищ полковник!

Он посмотрел на меня без улыбки:

— Вольно! Садитесь, лейтенант!

«Сейчас, — подумалось мне, — он поманит меня пальцем к дисплею компьютера, достанет дискету и…»

Вместо этого Полковник полез куда-то в ящик стола, покопался там, чертыхаясь, и вытащил оттуда на свет божий обычную папку с черным трафаретом «Дело №». И кроме этого трафарета, на желтом картоне вообще не было никаких надписей! Развязав тесемки, он достал оттуда несколько листков из обычной ученической тетрадки, исписанных чрезвычайно корявым почерком. Усмехаясь (от этой усмешки я похолодел), он сказал:

— В нашем городе на улице Корабельной 5 живет некий Прохор Петрович Нефедов. Он изобретатель. Пишет, что придумал много полезных вещей, но наша официальная наука переполнена бездарями и догматиками, никто не принимает всерьез его… м-м… гениальные изобретения, воистину — нет пророка в Отечестве своем!.. Помните, как у Шолохова в «Поднятой целине.» учитель Шпынь говорит деду Щукарю: «Все великие люди терпели гонения — терпи и ты, дедушка!..» Так вот, — голос его стал изуверски серьезным, — это вам, лейтенант Окунев, первое задание. Познакомиться с гражданином Нефедовым и разобраться на месте, что из себя представляют его изобретения. Было немало случаев в истории, когда не понятые у себя на родине, отчаявшиеся гении продавали свои идеи за границу, а то и сами эмигрировали. Из-за такой близорукости, ( преступной близорукости, я бы подчеркнул), Наполеон потерял свой единственный шанс сокрушить Англию, а Фултон построил свой первый пароход за океаном; Игорь Сикорский создавал свои вертолеты для ВВС США, а гениальный американский конструктор Вальтер Кристи продал свой танк Советскому Союзу, и на его основе были построены великолепные машины серий БТ, Т — 34 и все последующие. Вам ясно, о чем я?

Мне все было ясно. Я должен был разгрести авгиевы конюшни контрразведки. Проверять жалобы какого-то сумасшедщего старика. Меня выволокли из-под облаков, в которых я витал, и ткнули носом в землю. Это выглядело, как диалог на палубе чайного клипера между капитаном, старым морским волком, и каким-нибудь молодым идиотом, сынком богатых родителей, сбежавшим из отчего дома в поисках морской романтики и приключений. «Капитан, на ваш корабль требуется юнга? Я так мечтаю о рукоятях штурвала, штормах, акулах. Я хочу драться с пиратами, искать сокровища и спасать красавиц из лап ужасных людоедов!» «Что ж, добро пожаловать на борт «Дырявой галоши», сынок! Ты попал куда следует. Только прежде… вот тебе швабра — палуба должна сверкать как у кота принадлежность. А когда покончишь с приборкой, ступай к коку на камбуз — поможешь ему почистить картошку!»

Полковник с любопытством разглядывал мою кислую физиономию.

— Мы все так начинали, Володя, — и, уже деловым тоном: — Вот ваша «крыша», — он кинул через стол еще одно удостоверение.

Я удивленно прочел:

— Владимир Окунев, корреспондент газеты «Поморские зори». А что, разве в Архангельске есть такая газета?

— Ну, допустим, есть, — нехотя процедил Полковник. — Маленькая такая молодежная газета с небольшим тиражом. Свое служебное удостоверение, уходя, оставьте на вахте. Вернетесь — получите в бюро пропусков. А вот с кем вам надо будет поговорить в первую очередь…

НАВЕДЕНИЕ СПРАВОК.

Доцент Руслан Егоров, 32 года, преподаватель сопромата в кораблестроительном институте.

Небольшого роста, худощавый, белобрысый, смешливый, подвижный как ртуть, он выглядел моим ровесником.

— Да, «повезло» вам, ребята! Упорный старичок! Письма, говоришь, вам пишет? Он из вас еще крови попьет! Нам тоже свои «труды» присылал. «Правду Севера», я знаю. терроризировал — у меня там дружок работает…

— Так, значит, вы хорошо с ним знакомы? — вежливо поинтересовался я. Стены своей альма-матер я покинул совсем недавно и перед преподавателем сопромата привычно робел.

Он замахал руками:

— Старик, давай на «ты»! Не в аудитории, чтобы официально… Знаю его хорошо, потому что он сам сюда приходил, я с ним наговорился — во! — он провел ребром ладони по горлу. Потом пояснил:

— Остальные наши долго слушать его чушь не могли. А дед возражений не терпит — чуть не до рукопашной доходит, хоть милицию вызывай! А я с ним старался по-хорошему, вот и приходилось выслушивать про ковры-самолеты, мечи-кладенцы…

— Ковры— самолеты? — изумился я.

— Ну это… антигравитационную машину, — фыркнул Руслан. — А недавно… а недавно заявился… Притаскивает шапку-ушанку: гвоздями облеплена — торчат, как у ежа колючки!.. — он согнулся в припадке хохота. — К шапке два провода присобачено, а к ним — батарейки… Ус… устройство, говорит, для достижения невидимости в оптическом и других диапазонах электромагнитных волн, ой, не могу!.. Короче — шапка-невидимка! — он вытер подступившие слезы.

— Ну и как, работает? — засмеялся я.

— Нет, — выдохнул Руслан, и стариковским голосом, явно подражая оригиналу, проблеял: «Демонстрацию сей модели сорвало появление пятен на солнце!» — он снова провел рукой по глазам. — Ему бы в цирке выступать — бешеный успех имел бы, что там твой Олег Попов!

Директор архангельской средней школы №… Капустин Николай Иванович, 52 года.

Я чувствовал, что он не обрадовался моему визиту, хотя понять причину его неприязни поначалу не мог.

— Вы знаете, — он снял очки и зачем-то начал их протирать, хмуро глядя в мою сторону, — ничего плохого о Прохоре Петровиче Нефедове я сказать не могу. Он проработал у нас учителем труда около двадцати лет и… если бы не эти… его странности… работал бы и дальше. Но ведь мы работаем с детьми… Да и сплетни… Знаете ведь — злые языки… Много болтали о нем того, чего не было, — вы ведь знаете природу обывателей: они яростно ненавидят все, чего не могут понять, готовы травить любого, кто не похож на них, — вы понимаете, о чем я? — он требовательно посмотрел на меня.

Я сочувственно кивнул.

— Если бы Прохор Петрович, — продолжал успокоенный моей молчаливой поддержкой директор, — если бы он оказался пьяницей, бил бы жену или заводил романы, — отношение обывателей к нему было бы другим, более терпимым, что ли… А так — человек не пьет, не курит, «козла» в домино не забивает, занимается какими-то непонятными делами…

— А что все-таки тогда произошло?

— Ну был он, конечно, чудаком. Натура у Прохора Петровича увлекающаяся, даже очень. «Заболел» он воздушными змеями. Стал с ребятами из младших классов клеить их и запускать. Все бы ничего, да соорудил он со своими добровольными помощниками огромного, чудовищного змея — метров пять в размахе крыльев! Приятеля своего с «москвичем» уговорил помочь ему поднять это чудище в воздух, а сам примостился на нем в специальном седле… О дельтопланах тогда еще слыхом не слыхивали… Хорошо, хоть из ребят с собой никого не взял, как не просили, а то бы… Постигла его неудача — но повезло: ушибами только отделался. Закатили ему «строгача», из РОНО была комиссия (ведь могли дети пострадать, подумать страшно!), но ничего, замяли эту историю… Потом он вроде бы в отряд космонавтов просился, писал письма в Звездный городок — ну, там только посмеялись… Потом лозоходцем заделался — чуть в дурдом не упекли — пришлось ездить, выручать, доказывать; очень Мария Федоровна беспокоилась тогда…

— Это кто?

— Жена. Дама, надо сказать, решительная. Она с ним за всю их совместную жизнь намучилась, конечно. Правда, и сама чудила, — он вздохнул. — Был казус… У нас тут учительница химии после уроков вела кружок для ребят, опыты ставили, к областным олимпиадам готовились. Так Прохор Петрович повадился ходить к ней на эти занятия, домой ходил книги брать и, говорят, весьма преуспел…

— Извините?

— В химии, в химии преуспел, не поймите превратно!

Кажется, милейший Николай Иванович был готов рассердиться, заподозрив во мне тайного мещанина.

— Вот и вы, смотрю… Ну, а Мария Федоровна — ей сам Бог повелел, она женщина несдержанная, характер такой — ничего не попишешь. Она тогда (как и вы сейчас) вообразила невесть что… Заявилась на заседание кружка, где сидел ее супруг — грандиозный скандал получился! И все это в присутствии учеников!.. Сплетни пошли, пересуды. Район у нас старый — большая деревня. Со всеми вытекающими отсюда последствиями… Ужасно! — он нацепил очки обратно на нос. — И вообще, молодой человек, — голос его стал неприятно-вкрадчивым, — вы бы сами сходили к Нефедовым. Расспрашивать о человеке за его спиной, это, знаете ли… — Николай Иванович покачал головой с осуждением.

— У меня работа такая, — мрачно огрызнулся я, с удивлением подумав, что говорю-то сущую правду!

— Никогда не испытывал большого пиетета перед вашей профессией! — заявил он с молодой драчливостью в голосе.

— А Гайдар, Кольцов, Хэмингуэй, наконец? — спросил я, и сам изумился: «Здрасьте! За писак обиделся! Вошел в роль, ничего не скажешь!»

— Вот когда напишете «По ком звонит колокол», тогда и приходите с расспросами! А за сим прошу извинить — у меня тоже работа!

Владимир Окунев, 24 года, в данный момент — «корреспондент молодежной газеты».

«Да, горек хлеб журналиста. Могут обругать, а могут и морду набить, если не ко двору со своими расспросами придешься», — я старательно выбирал относительно сухие места на длинной полосе раскисшей после дождя грязи, стиснутой между двумя рядами высоких заборов, за которыми прятались одноэтажные деревянные дома из почерневших бревен. Все это вместе громко называлось Корабельной улицей. Людей нигде не было видно, таблички на домах сплошь покрылись толстым слоем ржавчины, прочитать их номера было невозможно. И где тут искать дом № 5 — черт его знает! Конечно, по логике надо было постучать в ближайшую калитку да спросить, но этого мне очень не хотелось. Наличие высоких, в рост человека, заборов внушало мысль об обитающих за ними во дворах здоровенных барбосах, которые не прочь порвать штаны (а может, еще кое-что) у случайного прохожего. Мне казалось, я слышал рычание этих зверей, когда проходил мимо. Наверно, их специально не кормили, надеясь, что заглянет какой-нибудь идиот (вроде «журналиста» Окунева) спросить дорогу. Вообще-то в таких старых районах собак чертова уйма — и сторожевых, и просто бездомных. Я с тревогой оглянулся: «Местные-то жители, может, и без ума от собак, да только я их с детства терпеть не могу, интересно, знает ли об этом Полковник?»

Чертыхаясь, я прошлепал по луже мимо старенького, с облупившейся краской «Запорожца». Заботливый хозяин, не имея гаража, припарковал своего «ушастого» любимца, выбрав самый сухой участок улицы, — а вы, пешеходы, так вас растак, топайте по грязи! Вот так: собак обожаем, машины любим, а на ближнего своего начхать готовы.

Наконец повезло: пожилая женщина в серой парусиновой куртке, набиравшая воду в ведро из уличной колонки, показала рукой в самый конец улицы:

— Вон их голубой дом наособицу стоит. Да вы услышите, — и ее круглое веснушчатое лицо расплылось в непонятной улыбке.

Супруги Нефедовы и Владимир Окунев.

Почему она сказала: «Услышите», я понял немного погодя. Дом местного Левши-Кулибина, действительно стоял наособицу — к улице боком, а не фасадом. В отличии от своих сумрачных, темнобревенчатых соседей, он был обшит вагонкой и выкрашен в веселенький голубой цвет, отчего смотрелся несколько несерьезно. Капитального забора у дома тоже не было — так, ограда в три жердины, прибитые на столбики метровой высоты. И никакого Кабысдоха на цепи — это мне очень понравилось. На всякий случай еще раз оглядев двор, я присвистнул от изумления — в дальнем углу огороженного пространства, где, по всем статьям, стоять бы сараю-дровянику, чернела здоровенная выгоревшая проплешина. Пожар был. Причем недавно. Поднимаясь на крыльцо, я услышал женский крик, и невольно усмехнулся: «Услышите...»

— Горе ты мое! Сколько тебя терпеть можно? — вопрошала, вероятно, незабвенная Мария Федоровна. Что-то пробурчал в ответ хозяин, только я не расслышал. Наконец, в полутьме сеней мне удалось отыскать дверь, ведущую в кухню — шум скандала был как нельзя кстати. Постучал. За дверью сразу воцарилось настороженное молчание, потом голос хозяйки ( теперь он стал низким, почти мужским) осторожно сказал:

— Войдите.

Я открыл дверь, переступил через порог и огляделся. Половину маленькой светлой кухни занимала большая русская печь, от которой тянуло приятным теплом. Около нее возвышалась Мария Федоровна — женщина дородная и высокая, почти с меня ростом. Лицо ее было налито сердитой краснотой, мощные руки скрещены на необъятной груди, и смотрела она на меня недовольно-вопросительно, как на неожиданную помеху, Напротив, за покрытым выгоревшей клеенкой столом, сидел на лавке сам Прохор Петрович Нефедов. Не знаю почему, но я так и представлял себе эту пару. Они являли собой живое воплощение философского закона единства и борьбы противоположностей. Она, как я уже отметил, была огромна, он — маленький, тощий «кузнечик». Плешивая голова, пучки седых волос за ушами, глаза спрятаны за стеклами очков. Оправу, я заметил, уже чинили изоляционной лентой — не супруга ли постаралась? Она была одета в блеклый ситцевый халат без рукавов и опорки (обрезанные по щиколотку резиновые сапоги); он был в ярко-красной клетчатой фланелевой рубашке и застиранных спортивных брюках «Пума».

Молчание затянулось. Я прокашлялся. Протянул Нефедову свое «липовое» удостоверение:

— Я к вам. Из газеты, — кивнул хозяйке. Она равнодушно отвернулась.

Прохор Петрович, шевеля губами, читал: «Коррес-пондент».

— Ага, понятно, — он возвратил мне бутафорские «корочки», но вдруг спохватился:

— Но я вам ничего не посылал!

— У меня друг учится в кораблестроительном институте, — на ходу сориентировался я. — Узнав о ваших спорах с тамошними ретроградами, он попросил меня разобраться...

— Это просто замечательно! — он оживился, вскочил. — Проходите в комнату, молодой человек! Нам с вами нужно поговорить о многом!

— Поговори-поговори, — спокойно сказала ему в спину молчавшая до тех пор хозяйка. — Расскажи, как намедни ты сарай спалил, как тебя пожарные оштрафовать хотели.

— Марья! — в отчаянии обернулся он.

Я шагнул из кухни и остановился, пораженный: передняя комната, или, по-нашему, по-северному, зало, напоминала гибрид библиотеки, слесарной мастерской и свалки. На стене, справа от входа, от пола до потолка были набиты бесконечные книжные полки, книги громоздились на них в несколько рядов, однако место досталось не всем, и они горками возвышались на полу рядом с многочисленными подшивками журналов «Техника-молодежи» и «Моделист-конструктор». У противоположной стены громоздился верстак с тисками, которому, по моему мнению, вообще нечего было делать в жилых комнатах — место его в гараже или в сарае («Ах, да, — вспомнил я. — сарай-то ведь сгорел!»). И везде: на верстаке, на столе в простенке между окнами, в ящиках и коробках рядом с ними, а то и просто на полу — слесарные инструменты, радиодетали, металлические и стеклянные банки с разноцветными жидкостями, пластмассовые модели кораблей и самолетов, грубо нарисованные чертежи и схемы, самодельно сшитые тетради (видимо, с записями хозяина), обрезки железа и жести, мотки проволоки и сотни других предметов непонятного назначения. Негде было повернуться — столько здесь было всякого хлама. Нет, это нисколько не напоминало творческую лабораторию гения, это, скорее, было похоже на палату в сумасшедшем доме, если там не убирать годика два. Я уже видал нечто подобное. У моего старшего брата растет сын Юрка, шестилетний оболтус. Он вечно тащит домой с улицы всякий мусор: проводки, ржавые железки, камешки. Моя многострадальная невестка периодически освобождает его комнату от этой дребедени («ведрами и мешками», по ее собственному выражению). А здесь для всего этого понадобился бы вместительный грузовик. «Старо что мало», — права пословица.

За моей спиной гулко вздохнула Мария Федоровна. Я сочувственно обернулся к ней. Нет, ей Богу, она — просто ангел терпения!

— Что вот с ним делать? — с тоской обратилась она ко мне. — И за что мне такое наказание? Ни пройти ни проехать, гостей не пригласить!

— Умный гость поймет, — проворчал Прохор Петрович.

Расчищая на полу место, он распихивал по углам свое «богатство». Смахнув кучу самодельных чертежей с единственного в этой комнате кресла, он пододвинул его поближе ко мне жестом хлебосольного хозяина.

— Присаживайтесь, молодой человек!

— Нет уж, — смущенно возразил я. Заприметив табурет, стоящий неподалеку, потянулся к нему. — Я уж сюда сяду, а вы — в кресло...

— У него ножка сломана, — смутился «Кулибин».

— А табуретку починить у руки, видишь, не доходят!

Прохор Петрович зыркнул на строптивицу сквозь очки, но промолчал, не найдя, что ответить, — упрек был справедлив.

Я грустно оглянулся по сторонам, про себя ругая Полковника. Дохлый номер: в этой свалке не чувствовалось присутствие творческой мысли. Ну как здесь можно работать? Творческий беспорядок творческим беспорядком, но во всем должно присутствовать чувство меры. Анекдоты об ученых чудаках, о гениях-самоучках — это всего лишь красивые легенды! В истории науки встречались лишь одержимые безумцы-фанатики, вроде Ганса Гербригера с его «теорией мирового льда». Тут, видимо, похожий случай.

Я так и остался стоять, озирая весь этот бедлам, так и не сев в подставленное радушным хозяином кресло. Он тоже настороженно молчал — видимо, почувствовал мое настроение. Это был еще один плохой знак, ведь сумасшедшие, говорят, обладают просто невероятным, звериным чутьем! Надо было прервать затянувшуюся паузу, надо было что-то сказать, и я уже открыл было рот, но тут Мария Федоровна опередила меня.

— Вот, сынок, — с горестным спокойствием сказала мне она, — почитай без малого сорок лет я с ним маюсь, — (Прохор Петрович, с осторожностью оседлав сломанный табурет, с досадой поглядывал на нее, но молчал). — Помню, только поженились, Никита… Хрущева-то знашь? — я кивнул. — Никита сбрехнул с трибуны, что, мол, кукуруза — царица полей, мол, сажать ее надоть повсеместно, урожайнее пшеницы, мол… И сюда, к нам, ретивые дураки семена завезли… Пришла я как-то раз с работы — я тогда продавцом в продмаге работала; а этот, обормот, знаешь, чего учудил? — она ткнула рукой в сторону мужа, он презрительно передернул плечами. — Картошку, что намедни посадили, всю выкопал, да кукурузой весь огород и засадил. Где уж семена достал — не ведаю, не иначе как в райком бегал, про него даже в газете писали: человек, мол, уже одной ногой в коммунизме! Ну и что вышло?! — почти взвизгнула она. (Я поморщился: ее низкий, грудной голос опять превратился в верещание.) — Кукуруза твоя не взошла!

— Початки не завязались, — мрачно поправил ее муж.

— И без картошки в тот год остались! Потом Никиту спихнули, чтобы народ не баламутил, а мой не унялся — написал письмо в Москву: готов, мол, за науку пострадать, запустите меня на Луну заместо собаки, до того, как настоящие космонавты туда полетят...

Я засмеялся. Мария Федоровна тоже улыбнулась, махнула рукой, потом, уже без злобы, продолжала:

— Отписали моему «Гагарину»: мол, такие жертвы не нужны, а в космонавты берут только летчиков или инженеров с образованием… Успокоился да ненадолго. Потом на телевизоре свихнулся, всю крышу своими антеннами испохабил: хочу, мол, весь мир смотреть… Через неделю пришли к нему из безопасности — (я невольно вздрогнул), — мозги моему дураку вправили, обещали в другой раз далеко отправить, куда Макар телят не гонял. Было бы дело при Сталине — посадили бы за шпионство!.. И так, то одно, то другое, то третие… То захотел на воздушном змее полетать — Бог уберег: ничего себе не сломал, только нос расквасил. То прочитал, как люди с рогулькой ходят — клады да старинные подземелья ищут. Вырезал себе рогульку — и давай по улицам ходить! Кто-то врачам позвонил — в психушку увезли, насилу отбила. Сарай вон спалил недавно своими опытами, пропади они пропадом… Сижу трясусь — все жду: или он дом когда-нибудь взорвет, или сам убьется… Что, не так говорю? — обратилась она к молчавшему супругу. — В институт ходил шапку-невидимку показывать — насмешил там всех: солнце, грит, помешало! Гравиционную машину...

— Антигравитационную, — недовольно проворчал Прохор Петрович.

-… машину, говорю, придумал. Пошла белье развешивать — ноги чуть не переломала...

— Я тебя предупреждал… — встрял супруг.

— А что за машина такая? — я решил прервать нескончаемый поток жалоб. И без словоизвержений Марии Федоровны понятно, с кем имеем дело. В этом конкретном случае я был не согласен с рассуждениями Полковника о сохранении российских талантов. Нет, товарищи, этот «талант» я бы лично помог перебросить на Запад, — для вредительства. Атмосфера сумасшествия сгустилась в этой комнате, превращенной в свалку: я задыхался, кроме того, здесь и в прямом смысле слова дышать было нечем. Запах ржавчины мешался с «ароматами» каких-то химреактивов, пахло пыльными книгами, машинным маслом, бензином и еще какой-то гадостью… Поэтому я с радостью воспользовался предлогом выйти во двор, на свежий воздух.

— Пойдемте, посмотрим вашу антигравитационную машину.

— Иди-иди, — язвительно подначила мужа Мария Федоровна, — полетай. Может, вовсе улетишь — мне доживать спокойней будет!

Прохор Петрович поднялся, явно смущенный.

— Хочу предупредить вас, юноша, — залепетал он, семеня за мной, — в последнее время антигравитационный эффект почему-то крайне неустойчив, видимо, на него влияют какие-то неизвестные мне факторы...

«Не летает!» — я пожал плечами. Честно говоря, мне было все равно.

Пока я слушал монолог Марии Федоровны, на улице сквозь облака проглянуло солнце, но теплее не стало. Крепчавшая моряна (ветер с моря) зелеными волнами прочесывала молодую траву, казалось, стало еще холоднее. Я поежился: «Надо было надеть теплую куртку, пижон несчастный!»

Мы сошли с крыльца. Хозяин даже не удосужился влезть в сапоги — так и шлепал по грязи в тапочках. Действительно, крайне несерьезная личность. Чтобы хоть как-то расположить его к себе, изобразить доброжелательную заинтересованность, я спросил его:

— Прохор Петрович, а вы действительно пытались поймать иностранные телевизионные передачи?

Он остановился как вкопанный — мы чуть не столкнулись.

— Никогда не верьте женщинам, молодой человек, — сердито— назидательно сказал он, видимо, посчитав мой интерес к рассказу Марии Федоровны явным предательством. — От этого и идут все беды. Да, когда-то я экспериментировал с телевизионными антеннами различных типов, но не из желания приобщиться к так называемым «сокровищам» буржуазной массовой культуры, как это решила тогда моя супруга — женщина неглупая, но невежественная, и черезчур бдительные товарищи из ЧК, — он внимательно посмотрел на меня, и я похолодел: уж не разгадал ли этот старый гриб мою «легенду»? — В то время, — продолжал он, — я заинтересовался феноменом «голоса пустоты». Вы слыхали о нем?

Я покачал головой. Не слышал я о таком феномене. Зато услыхал другое. Приходили к нему из ЧК… приходили… Значит, знают его хорошо, что за фрукт. И Полковник знает. Значит...

А он разливался соловьем:

— О-о, об этом феномене знали все энтузиасты энтузиасты радио в 20-30х годах! Правда, о нем после окончания войны забыли, да и понятно: человечество было занято другими проблемами… Но вот перед войной… Радио было тогда последним словом науки, оно бурно развивалось, как сейчас — электроника: осваивались новые диапазоны, строились мощные передатчики, организовывались всякие общества и союзы радиолюбителей. Иметь радиоприемник у себя дома было престижнее, чем теперь — обладать персональным компьютером! И вот, приступая к освоению каждого нового диапазона, связисты каждый раз ловили какие-то непонятные сигналы. Сей факт даже Алексей Толстой описал в своей знаменитой «Аэлите». Вот и я пытался поймать нечто подобное на метровом телевизионном диапазоне, а супруга и ЧК меня не поняли, — он захихикал.

«Не поняли его… Но зато пришли и убедились, что имеют дело с чекнутым… И тем не менее Полковник меня к нему направил… Понятно, товарищ Окунев, зачем он это сделал?»

Мне это было понятно. Только от этого на душе сделалось совсем погано. А надо было еще поддерживать разговор, изображая искреннюю заинтересованность.

— Эксперимент был успешным? — как можно серьезнее спросил я.

— Нет, — он поскучнел, но через секунду снова оживился: — Хотя в науке отрицательный результат тоже является результатом! (Я чуть было не брякнул: «Так то в науке!») Но пойдемте, пойдемте, — он заторопился, — я покажу вам свою ЛАПушку!

— Лапушку?

— Да, точнее — ЛАП, летающую антигравитационную платформу. Впрочем, устойчивость эффекта антигравитации пока неудовлетворительная… — он смутился.

«Понятно, — иронически хмыкнул я про себя, — не хочет летать в присутствии посторонних! Что ж, это следовало ожидать. Но Полковник каков! Вот ведь гад!»

За углом, у стены дома, под выцветшим брезентом лежало что-то, по форме напоминающее огромный хлебный батон. Эта штука была довольно приличных размеров: метра три в длину, и диаметром около метра (в самой толстой части). Прохор Петрович откинул брезент театральным взмахом:

— Вот моя ЛАПушка! Прошу любить и жаловать!

Признаться, я был разочарован, в какой-то сумасшедший момент ожидая увидеть действительно нечто из ряда вон выходящее. Но увы! Так эффектно смотревшийся под брезентовым чехлом, «батон» оказался неуклюжей конструкцией, кое-как спаянной из разномастных кусков жести. Сверху, на «горбу», было оставлено отверстие, как у байдарки, где, по замыслу «конструктора», должен был находиться отважный пилот. Несколько разномастных кнопок и тумблеров на посеревшем куске картона заменяли приборную доску. Из-под нее торчал старый велосипедный руль, высовывающийся из путаницы разноцветных проводов. Убогое сиденье из старой фуфайки дополняло оборудование «пилотской кабины».

— Вы можете продемонстрировать мне ее действие? — обернулся я к Прохору Петровичу. Он выглядел донельзя смущенным.

— В данный момент нет. Клянусь вам, — он прижал руки к тщедушной груди, — клянусь вам, юноша, она работала, но, как я уже говорил, эффект внезапно пропадает… Что именно влияет, какие факторы — мне неизвестно; необходимы дальнейшие исследования...

«Все ясно, иного я и не ожидал», — носком кроссовки я пнул «лапушку» в бок — жесть протестующе зазвенела.

— Я вас умоляю, молодой человек! — вскричал Прохор Петрович. — Ради Бога, осторожнее! Давеча Мария Федоровна...

— Да? Пойдемте отсюда, — мне не хотелось больше выслушивать весь этот бред. Я пошел обратно. Старик плелся за мной, бормоча оправдания:

— Я вам говорю: эффект неустойчив, но почему — это другой вопрос. Природа явления не изучена… По аналогии возьмем явление сверхпроводимости: для его появления необходимы сверхнизкие температуры… Переливание крови считалось опасной операцией, пока не был открыт последний компонент несовместимости — резус-фактор...

Я его не слушал. Я шел и с горечью думал, что первое мое задание обернулось пустым розыгрышем профессионала над новичком. Так салагу на корабле заставляют напильником затачивать лапы у якоря — чтобы лучше в грунт входили!

С содроганием представил я себе ехидную рожу Полковника. Так и видел, как сидя в кругу старых друзей — асов контрразведки, он рассказывает под общий хохот: «Пришел тут один… от сохи, как говорится, с высшим техническим, — прямо из института к нам, родственничек чей-то, не иначе. Вообразил себя Штирлицем пополам с майором Прониным. Ну и я, чтобы спесь с него сбить, послал его к этому старому идиоту, ну, что письмами нас замучил...» — «Постой, постой, — восклицает кто-то среди смешков, — уж не к Нефедову ли, этому «Кулибину» новоявленному?» — «К нему самому! Представляете себе эту встречу?»

Громкогласное ржание со всех сторон. Ужасно!

— Послушайте...

Мы стояли перед крыльцом. Прохор Петрович взял меня за рукав. Ветер развевал остатки волос на его голове, и поэтому вид у него был как у обиженного цыпленка.

— Я вижу, вы мне не верите. Мне никто не верит. Все смеются.

Я попытался вырвать рукав из его пальцев, но старик вцепился как краб.

— Руку уберите, — процедил я сквозь зубы.

Он отпустил меня, отступив на шаг.

— Послушайте, — в его голосе звучала мольба, — у меня есть еще кое-что. Это открытие имеет огромное военное значение, но демонстрация его опасна. Видите? — он махнул рукой в сторону остатков сарая.

— Ну вижу, — буркнул я. Злость моя еще не прошла.

— А вон, чуть подальше, стальной лист. Видите?

— Обыкновенное ржавое железо...

— Не совсем. Посмотрите: вон разрез, и вон там...

— Кто-то поработал ацетиленовой горелкой.

Он покачал головой.

— Это не горелка. Это… вот… — он залез рукой под красную фланель рубашки, а когда вытащил — я увидел в ней нечто вроде длинноствольного пистолета. Солнце отразилось от хромированной трубки ствола — и в этот момент я поверил! Я поверил, решив, что старый маразматик решил прикончить меня с помощью этой дьявольской штуки и тем самым эффектно доказать свою правоту.

Наверное, у меня был очень испуганный вид, потому что Прохор Петрович улыбнулся.

— Не пугайтесь. Только, чур, когда приедут пожарные и захотят меня оштрафовать, — вы будете свидетелем в мою защиту.

Я молча кивнул. Он развернулся к железному листу, расставил ноги — вылитый ковбой из американских вестернов. Еще больше он стал похож на шерифа с Дикого Запада, когда поднял свое оружие, вцепившись в него обеими руками. Исчез смешной старик, передо мной стоял совсем другой человек, и этот человек вызывал страх. Он повернул ко мне свое враз посуровевшее лицо:

— Глаза прикройте, с непривычки… — и, не договорив, отвернулся, прицеливаясь.

Я быстро поднял ладони, загородившись. В этот момент я верил, верил!.. Прошла секунда, другая — ничего не было слышно. Я удивился: неужели эта штука работает бесшумно? Внезапно раздались проклятия и шлепки…

Я опустил руку. Горе-изобретатель с обалделым видом лупил ладонью по своему «гиперболоиду», как по заднице — нашкодившего сынка, поворачивая его то одной то другой стороной. Он был похож в ту минуту на моего приятеля. Тот, будучи заядлым автомобилистом, тем не менее ничего не смыслил в ремонте автомобилей. Когда его допотопный «Москвич» ломался (а это случалось с завидной регулярностью), он открывал капот и долго с сосредоточенным видом стоял над двигателем, видимо полагая, что под укоризненным хозяйским взглядом у его колымаги проснется совесть, и она заведется. Тут мне самому стало стыдно за свою детскую доверчивость — ведь он меня почти убедил, этот старый, выживший из ума маразматик! Вот уж точно — сумасшествие заразительно!

— Это она! Она! — отчаянно завопил Прохор Петрович, потрясая «гиперболоидом». Затем в ярости отшвырнул его от себя. Глаза его пылали.

— Достаточно! Я верю вам! Успокойтесь! — мне опять стало страшно. Я опасался за участь его супруги: сумасшедшие всегда винят во всех своих бедах окружающих. — Кстати, извините, но мне пора в редакцию — готовить статью.

— Вы не верите мне? — в его голосе послышалось рыдание. Я отвернулся — терпеть не могу мелодрам.

— Успокойтесь.

— Я докажу… Я докажу… — он метнулся к крыльцу. Предательская тапочка слетела с ноги — из груди несчастного вырвался вопль отчаяния. Махнув рукой, он, как был — в одном тапке, исчез в сенях.

Я в испуге шагнул к дому. Надо было помешать сумасшедшему учинить расправу над женой! Но тревога оказалась напрасной: через несколько секунд он появился, волоча в руках перед собой нечто, похожее на громадного ежа. Приглядевшись, я узнал в этом предмете обыкновенную шапку-ушанку. Сходство с ежом ей придавали несколько десятков обычных гвоздей, торчавших в разные стороны. Вместо тесемок от «ушей» тянулись два провода, которые соединялись с несколькими круглыми батарейками. Батарейки постукивали по половицам в такт шаркающим шагам «Кулибина». Я сразу вспомнил Руслана Егорова…

И тут я не выдержал: дикий приступ хохота — до слез, до икоты — свалил меня с ног. Тут наложилось все: и злость на чокнутого старика, и на шутника-Полковника, и на себя самого — за то, что один раз уже готов был поверить во все эти бредни. А потом — испуг за судьбу Марии Федоровны, и облегчение — когда он тотчас вернулся назад. И эта дурацкая «шапка-невидимка»… Я просто визжал от смеха, катаясь по траве… Стоило мне поднять глаза и увидеть на крыльце остолбеневшего хозяина — как все начиналось сначала.

Он молчал недолго. Потом крикнул:

— Я не ждал другого! Вы пришли посмеяться надо мной! Вы плохой актер, молодой человек, — я раскусил вас сразу, да-с! Но я думал, думал… — он в отчаянии махнул рукой. — Убирайтесь! Прошу вас покинуть мой дом, — добавил он неожиданно тихо и грустно.

Я перестал смеяться и посмотрел на крыльцо. Там уже никого не было, и это меня удивило. Только что старик стоял на крыльце, выкрикивая мне свои обвинения, — и вот его уже нет. «Н-да, проворный дедок», — удивился я.

Я подумал, что, может, стоит зайти, извиниться, успокоить хозяина. Но потом решил, что не надо: будет новый скандал, вот и все. С чувством неловкости я вышел из калитки и зашагал по улице к автобусной остановке. «Нехорошо, конечно, получилось. Однако Полковник каков — как он разливался соловьем! Циолковский и Ползунов, Вальтер Кристи и Роберт Фултон, гении, непризнанные на родине, Бог ты мой!»

Супруги Нефедовы. Одни, без свидетелей

… Мария Федоровна, согнувшись в три погибели, мыла пол на кухне, когда за спиной у нее заскрипели половицы.

— Ну что, проводил дорого гостя? — не оборачиваясь, с усмешкой спросила она. Никто не ответил. Сидя на корточках, она разогнулась, и с кряхтеньем помассировав поясницу, оглянулась назад: что там муженек поделывает? Однако, никого она не увидела — кухня была пуста.

— Опять за свои шутки взялся? — недовольно спросила Мария Федоровна, поднимаясь.

Раздался сочный звук шлепка. Взвизгнув, она с проворством пятнадцатилетней девочки отскочила в угол, где стоял ушат с водой и, схватив ковшик, крикнула с угрозой:

— Я тебе, бесстыдник! Только попробуй, подойди, я как плескану — коротнет твоя ежиха, вмиг мозги поджаришь! А ну скидывай ее, скидывай, кому говорят! Как дите малое!

Никто ей не ответил. Свободной рукой она оправила сзади подол и, глянув на пол, торжествующе сказала:

— И точно — дите! По грязи шлепаешь, ноги вытереть не подумаешь — а все на свои штучки надеешься! Ну хватит дурить — вижу, где стоишь! Не появишься, — она угрожающе качнула ковшиком, — пеняй на себя!

Прохор Петрович возник на кухне, словно, сгустившись из воздуха. Хмурясь, он сжимал в руках «ежиху» — ушанку-невидимку.

— Дура ты, Машка, — грустно сказал он жене. — Дура набитая. На кой черт блок питания от молнейта свистнула?

— Я-а? — она театрально округлила глаза. — А ты видал?

— Ну-ну, не притворяйся, — сказал Прохор Петрович строго. — Зачем взяла, я спрашиваю?

— Тебе сарая мало?! — она перешла в контрнаступление. — Дом решил спалить? Кувалдой твой «молней» разбить надоть!

— Луддитка ты!

— Поматюгайся мне! Ишь, взял манеру!

Прохор Петрович, скупо улыбнувшись, поправил очки.

— Луддит — это человек, который кувалдой по машине лупит, дикарь то есть. Препятствие живое на пути научного прогресса…

— А на кой он нужен, твой прогресс? Умники твои атом раскололи — сколько мы под страхом бомбы жили? Ты забыл, а я-то помню! А «молней» твой — штука пострашнее, город спалить можно!

— Ишь ты! — удивился он. — Борец за мир! А меня из-за тебя сумасшедшим посчитали! Машину-то не трогала? Или тоже — твоя работа?

— Да я к твоей машине и подойти боюся! Ишь — все на меня валить привык! Я тогда в огород пошла — она и поплыла над землею; мотануло ее ветром — как звезданет мне по ногам — думала, не встану! Надо было спалить ее, да слава Богу, сама поломалась!

— Зачем машину-то ломать?

— Как зачем? Ты на змее-то своем чуть не убился, а на этой страсти вовсе гробанешься — костей не соберешь! Или улетишь, — она всхлипнула, — да не прилетишь больше!

— Ну-ну, — растроганно проворчал Прохор Петрович. — Развела сырость!..

В стену дома негромко стукнуло. Оба разом посмотрели друг на друга.

— Ты веревку куда дела? — быстро спросил Прохор Петрович.

— Каку?

— «Каку-каку»! Которой ЛАПушка к стене привязана была!

— Так ведь я… я подумала: не летает больше — и ладно, а веревку — белье развесить…

— «Белье развесить»! — Прохор Петрович схватился за голову. Выскочив из кухни, прогрохотал по крыльцу — со двора донесся его сердитый голос:

— Иди, дурында, посмотри, что наделала! Как мне ее теперь достать, а?

Выскочив за ним и обежав дом, Мария Федоровна испуганно остановилась, задрав голову вверх. Несуразный «батон», подхваченный сильным ветром, проплывал над их головами, поднимаясь все выше и выше — над деревьями, над крышей, уходя к низким облакам зловеще-черным пятном. Брезент, еще каким-то чудом державшийся на «горбе» машины, наконец соскользнул. Спланировав огромным светло-зеленым листом, он приземлился точнехонько на голову Марии Федоровне. Облепленная со всех сторон тяжелым полотнищем, она со стоном повалилась на землю. Прохор Петрович раздраженно обернулся в ее сторону:

— Ну, что теперь прикажешь делать, дура старая? Истребители вызывать?.. Э-эх!